— Давай лучше решим с моей долей. Если нас осталось только двое, моя доля увеличивается.
— Твоя доля шоферская, постоянная. Можешь дополнительно взять с меня натурой.
— Боже мой, и ведь это ты был так одет, Рома, так правильно говорил!
— Я и сейчас неплохо одет, разве нет? А говорю сообразно обстоятельствам. И вижу один выход — вернуться в «Паштет».
— Да нет там никакой кофейни!
— И не надо! Ты подожди тут немного, я скоро приду.
— Постой, Кот! — Тонька пришла уже немного в себя и решила, несмотря на всю нелепость и даже определенную призрачность происходящего, действовать так, будто бы по-прежнему рассчитывает оставить себе этого ускользающего Антиноя. — Из вини, что я выражаюсь высокопарно, но если ты, как я понимаю, попрыгал тут поблизости рядом с двумя жмуриками, разве не опасно тебе появляться в круглосуточной точке, где менты обязательно наведут справки?
— Мне с сегодняшнего вечера уже ничего не опасно. И кстати, в этом городе я покамест никого не убивал. Я, знаешь ли, как Зорро или вроде благородного Руматы Эсторского. А ты лучше не высовывай нос из машины.
Правая дверца тихо открылась и аккуратно защелкнулась, мимо стекла скользнула темная тень. Тонька откинулась на сиденье, закрыла глаза и постаралась расслабиться. Да, она вляпалась, связавшись сдуру с сумасшедшим убийцей, и самое разумное, что она сейчас могла бы придумать, — это отжать сцепление и умотать домой. И примириться с поражением. И признать, что все потери и все унижения были напрасны. Нет! Она просто утомилась, Тонечка-душечка — усталая, замученная любовью дегенерата. Пока остается хоть один шанс из тысячи, она должна быть в готовности его ухватить. И удержать в слабеющих изящных лапках… Вот чего он еще не делал — не целовал, в порыве страсти и благодарности, моих рук… Нечего привередничать, ведь этот антиноистый Роман, похоже, действительно готов максимально обезопасить ее участие в деле. Значит, тогда — сидеть, терпеть, ждать… Лежать, испытывая полное изнеможение, и слышать, как в этой мускулистой скале опять… Неужели на самом деле именно об этом вспоминала моя бедная мама, когда втолковывала: «А вот мы с твоим покойным отцом…»? Откуда здесь взялись те облупленные стены? И почему Антиной вдруг уцепился за ее плечо?
— Что значит — чистая совесть, а главное — духовная закалка, обретенная на чистом старозыбковском воздухе! Спит сном младенца, будто и не собиралась пойти на «экс»! Кстати, я как-то совершенно нечаянно оказался в твоем Старозыбкове. Просчитался, когда прокладывал железнодорожный маршрут. Бывал я в этом самом Старозыбкове и поразился…
— Дался тебе Старозыбков! Что-то много всего ты притащил…
— Ночные посещения круглосуточных точек невозможны без некоторого гусарства… Кофе будешь?
В тесноте «запора», зажимая хрупкие пластиковые стаканчики коленями, он засыпал в них светлые гранулы из маленькой банки дорогого растворимого, добыл непонятно откуда тесак и, доливая из бутылки «Миргородской», принялся вдумчиво размешивать. Потом протянул стаканчик Тоньке.
— За качество не ручаюсь, однако мозги продерет.
— Я черный без сахара не пью.
— Тогда давай вприглядку.
— Как это? — всерьез заинтересовалась Тонька. — Ты чего это: принес рафинад — и зажилил?
— Пей и гляди на меня. Или это не ты полчаса тому назад выдавала: «Ах, мой сладкий…»?
— Вранье! Нет, ты не сладкий, Кот Котович… Но вот о том, какой ты, честной одинокой девушке лучше промолчать.
— Как только вспомнишь о честной одинокой девушке, туг и… Но не могу я сейчас просить тебя свернуть в какой-нибудь тебе известный тихий двор и опустить сиденья… — Нет уж, пей — и до дна! Молодцом.
— Они не опускаются, — процедила Тонька, пытаясь выяснить, действительно ли ей хочется сейчас снова оказаться в объятьях своего Антиноя: не испоганит ли он, за последние полчаса сам изрядно попортившийся, то поистине незабываемое впечатление (ах, как слово на месте!), что до сих пор оставалось впечатанным в ней звенящей песнью… Ну как бы это сказать? Ага, песнью получившей свой кайф Сольвейг, вот как. «Ко мне ты вернешься, И будешь со мной», та-та, трах-трах-трах-трах… Вот только одна-единственная маленькая неувязочка: именно этот гад никогда не будет со мной. И не следует забывать, что вовсе не для меня он сегодня притворялся элегантным, брился и одеколонился. Откуда тогда такой пыл?
— Эй! Не спи! Паняй на угол Рогнединской и Ярославова вала! Ладно, поедем.
За спиной Тонька слышала легкое пыхтение, сталь разок лязгнула, а потом вроде как пикнул мобильник. Снарядился, однако…
— Приехали, Шеф. Ой, ты зачем это так потолстел?
— Я не настолько глуп, чтобы без бронежилета под пули лезть. Нас тут должны бы ждать только завтра — да чем черт не шутит… Твоя задача — не спать. А самое главное — сечь, когда подбегу. Движок не вырубай, понятно? Сейчас развернись — и жди. Если увидишь, что бегу, можешь подать ко мне задним ходом. Покажи часики. Годятся… Если меня не будет в четыре ноль-ноль, просто уезжай. Встретимся тогда, последняя май лав, на том свете.
«Какой стал красноречивый! — удивилась Тонька. — Прямо как препод по информатике. Но вот для персонажа постмодернистского романа слишком прост. Ему бы не бронежилет напяливать, а пули изо рта выплевывать — или это уже и не постмодернизм?»
— Что молчишь?
— А чего трепаться? Будь сделано, шеф. Вот только, если ранят тебя, чем прикажешь перевязывать?
— На заднем сиденье индивидуальный перевязочный пакет. Переложи сразу в бардачок, ладно? Но меня до сих пор ни разу не ранило — убьет сразу и навсегда, я просекаю… Ну, что нужно в таком случае папочке сказать?
— Ни пуха ни пера!
— К черту!
Он ушел, перегруженный всякими мужскими штуками, однако их все ж таки, по Тонькиному разумению, недостаточно было, чтобы в одиночку ограбить банк, пусть даже самый завалящий. Через несколько минут на улице резко потемнело. Разом погасли те окна в домах, что и в этот поздний час, как и всегда, впрочем, в веселом этом городе, продолжали светиться. Антонина встрепенулась: это был прием, отработанный во время ограбления обменного пункта в аптеке, но на этот раз главарь делал все сам.
У Антонины сна не было уже ни в одном глазу. Она быстро прикинула: в этом квартале имеется один только банк, занюханный такой, с обсыпавшимся фасадом, и название для него подходящее — «Копейка». Она выждала несколько минут, потом, проклиная собственное любопытство, отжала сцепление и двинула машинку-поползушку вперед. Вот и окна «Копейки», тускло подсвеченные дежурным освещением. Ей удалось увидеть, как Роман, в полицейской форме и с автоматом на плече, только что спокойно стоявший внутри, с той стороны двери, вдруг сделал правой рукой быстрый скользящий жест, тут же отпрыгнул в сторону, присел и поднялся на ровные ноги уже в противогазе. «Чтобы ты его теперь и не снимал никогда!» — пожелала ему Антонина, объехала темный квартал и встала на прежнем месте. Она начинала верить, что парень справится, добудет и пуха, и пера. А уж тогда она проделает свою часть работы.
— Как ты посмела взять без спроса машину?!
Глава 14. Пахомий Филатович
— Как ты посмела взять без спроса машину?
Пахомий Филатович понимал, что мог бы сформулировать вопрос и покорректнее. Попробуй, однако, сформулировать корректнее, если видишь такие синие круги вокруг глаз. Был в его жизни подобный момент, когда супруга вернулась из поездки на дачу к Фоменкам с такими же синяками вокруг честных глаз, но он тогда, как страус, засунул голову в песок. Но ведь вся жизнь была еще впереди, чтобы отыграться, и главное, обещали ему поставить на защиту кандидатскую, а развод перед защитой вте гады приравнивался к самоубийству. Однако теперь впереди остается мизер, ну двадцать, ну пятнадцать лет, и тогда…
— Что ты здесь делаешь, Пахомий?
Он хотел указать ей, что к ее рязанской мордуленции вовсе не идет одесское обыкновение отвечать вопросом на вопрос, чем, кстати, и Иисус Христос злоупотреблял, хотел было пожаловаться, что бегал, старый дурак, голову потеряв от тревоги за нее, неблагодарную, между квартирой сына и автостоянкой, — но задохнулся, а когда дыхание пришло наконец в норму, предпочел промолчать. В сущности, Пахомий Филатыч чувствовал сейчас величайшее облегчение, потому что успел себе напридумывать всяких страхов: эта дурочка могла, к примеру, нарваться на гаишников, да мало ли чего… Ладно, машина не пострадала, Нинон цела — это главное. Пахомий Филатыч крякнул, открыл правую дверцу и по-хозяйски основательно расположился в крошечном уюте салона.
— Поехали к тебе. Там все расскажешь.
Вороватая прелестница промолчала и посмотрела на него, как на пустое место. А точнее, так, словно сквозь него, задумавшись о чем-то своем, сейчас неизмеримо более важном. Пахомий Филатыч разозлился.
— Слушай, Евстигнеич мне сказал…
— Что за бред, кто такой Евстигнеич?
— Да сторож на автостоянке… Сказал, что ты не первый разберешь машину. Это правда, Нинон?
— Конечно, беру, а то для чего бы тогда я ключ у тебя вытащила и копию у слесаря заказала? Выгонишь теперь с квартиры, благодетель хренов? А впрочем, это даже неплохо, что я тебя встретила. Забери завтра… нет, уже сегодня утром свою тачку со стоянки в аэропорту, в том, ближнем. Врубаешься?
— Я не понимаю… Это моя машина… Что ты здесь делаешь в темноте?
— Конечно, твоя. Нормальному мужику такой драндулет и даром не нужен. Слушай, Пахомий, иди сейчас на мою… в эту твою гостинку, хорошо? Переночуй, а утром выброси мои вещи в мусорник. Я больше не вернусь, и я там не жила никогда — ты понял?
Пахомий Филатыч услышал в ушах тревожный звон. Знал, что лицо его сейчас налилось кровью и что вид у него не лучший для героя-любовника. Но при чем здесь любовник? А была у него уверенность, что провинившаяся Нинон пойдет сегодня на кой-какие поблажки, и чувствовал уже приятное физиологическое предрасположение, но теперь… Он схватил ее за руку — соприкосновение с шелковистой, юной кожей чуть не довело его до мгновенного, прямо на этом же месте, инфаркта. И тут он наконец понял, что именно его так раздражает последние несколько минут. Запах английского одек