Капитан Савенко встряхнул поседевшими волосами и опустил жетончик в неровно выпиленную щель. Услышав гудок, набрал номер.
— Узнаешь меня? Тогда завтра в семь на обычном месте. Это же надо… Тогда сегодня. Ровно через час.
Через полтора часа капитан Савенко вновь оказался подле бара «За углом у дяди Жоры», но только скользнул невидящим взглядом по вывеске и углу хрущевки, за которым укрылась забегаловка. Было совершенно очевидно, что его жертва (виноватая, нет, лучше уж — небезневинная жертва) знает нечто важное по существу поставленных ей вопросов. Однако возбуждение, не отпускавшее до сих пор капитана, возбуждение, почти радостное и уж во всяком случае приятно горячившее кровь, объяснялось вовсе не замечательной удачей, обещавшей выполнение поставленного начальством задания (много перед ним ставится всяких заданий, и многие он с ходу распознавал как заведомо невыполнимые), а только что закончившимся контактом. Информатор либо имел близкие отношения с кем-то причастным к ограблению аптеки (тут капитан на секунду огорчился), либо прямо замешан в это дело. Следовало проработать связи, вообще пошуровать вокруг да около, а потом уже, со всеми картами на руках, раскалывать — окончательно и результативно. И сажать, если будет за что.
Хотя… Нет уж, с задержанием он спешить не будет. К тому, что с его жертвой может произойти в камере, Савенко испытывал ревность куда более жгучую и мучительную, чем к своим возможным соперникам на воле. Тем более что относительно него самого речь шла о воображаемом приключении. А потому совершенно безопасном. Но вот решись он наяву на то, что позволяет себе сейчас в мечтах, — и оказался бы на улице с волчьим билетом даже быстрее, чем при Горбачеве за коллективную пьянку на рабочем месте.
Глава 5. Серж
— Ты где витаешь? Тебе что ж, неприятно мое общество?
Сёрж усердно потряс головой и горячо возразил: вопрос, мол, совершенно абсурден, неловко даже отвечать. Он и в самом деле чувствовал неловкость, потому что вот уж лет десять, как не ре-шалея знакомиться с девушками на улицах. А чтобы сама гёрла этак вот, с бухты-барахты, первая заговорила с ним, такого не припомнит и в лучшие свои времена. Хотя нет, случалось: спрашивали ведь, бывало, прелестницы, не скажет ли он, «сколько время», и даже — как пройти к Зоологическому музею… Или согласие принять участие в авантюре, предложенной нашим казарменным Аполлоном, так разогрело ему кровь, что сделало вновь привлекательным? Глупости… Женщины, они, быть может, и непредсказуемы, кто спорит, но чаше в книжках, чем по жизни, — это раз. И чудес давно уж не бывает — это два. Ведь даже Дед Мороз, уж на что, казалось бы, свое родное, надежное чудо, он и не Дед был вовсе. Точнее, дед, да не тот, а, как выясняется, свой же собственный, только весь закутанный в вату. Ох, дед, дед, энкаведист поганый… Чего-чего? У нее что — крышу рвануло?
— Конечно же, я могу показать, как живу. Милости просим. Хотя…
— Высчитываешь, когда жена домой заявится?
— Что? Ах, жена? Жена туда не придет. Мы отдельно живем.
— В разводе?
— Не то чтобы официально, а прочно отдельно. Живем каждый по себе. Я — вот здесь, собственно. Мои владения вот тут и начинаются. Вон там, через площадь, удобства: в универмаге — скоростной туалет, правда, платный. Ты, кстати, не хочешь ли зайти? Вот…
Она близоруко вгляделась в банкноты на ладони Сержа. Сощурилась — и сразу стала ощутимо симпатичней, и уже почти не резала глаз эта форма на ней, в которую вот уж несколько лет, как они, цветки предместья, облачаются, готовясь штурмовать центр: китайский красный плащ под кожу над несуществующей юбкой. Прыснула — видать, вообще смешлива.
— Спасибо, пока обойдусь.
— Ну, а на неспешный случай — так пединститут же за углом.
— Педагогический университет имени Пирогова. Так вот где я тебя видела…
— Надеюсь, не в мужском туалете. Учишься?
— Мучаюсь. На четвертом курсе. Так ты у себя там унитаз снял и продал?
— До чего же узко мыслит нынешняя молодежь… Какой унитаз? Зачем? Вон у меня целая Володарка — мой сад для прогулок. Тебе хоть раз в жизни довелось побывать на Володарке весной? Я имею в виду — настоящей теплой, зеленой, душистой нашей весной? Вот такой, как сейчас затевается?
— Не помню, весной ли, но забредала туда. Там вроде как после бомбежки.
— Ты что, приезжая?
— Ага. Но я от этого города тащусь.
— Да, моя любимая Володарка стала жертвой перемен. Как и все прекрасное в этом мире, впрочем. Аккурат перед кризисом снесли двухэтажки (но какие!), заровняли площадки. И кранты.
— А я этот район не очень хорошо знаю. На пары мчишься — не до красот архитектуры, а после пар — и вовсе вареная.
— Тверды граниты науки?
— Какие там граниты… Бодяга всякая, от скуки можно помереть.
Серж удивленно поднял брови. В реке его времен помнилась струя, когда ежедневно по дороге на службу, между подъездом и троллейбусной остановкой, прорезал он, как корабль волны, стайки девушек, летевших на первую пару в пединститут. Тогда приятно было думать, что этим вот, со свежими поутру мордашками, куда веселей учиться, чем ему в курсантские годы. Потом жизнь его утратила жесткую военную регулярность, и со студентками Серж сталкивался стохастически, повинуясь законам случайности, а также прихотливому ритму вылазок за ботлом (как оно там у них, у научных-то ученых?) и/или за травкой. Тогда по-разному они воспринимались, беззаботные студенточки, и мысли — вызывали порой просто гадкие, но эту вот деву он уж точно не помнит… Да может ведь и придуриваться, цену себе набивать. Это ж надо — живые, мирные науки обозвать бодягой!
— Вам ведь иностранную литературу читают! Неужели тоже скучно?
— Нет, почему же, зарубежка у нас единственная радость. Только когда сама, к экзамену читаешь. А лекции — такая же серятина.
— Жаль…
— Тебе-то что? У тебя эта тошниловка позади…
— Нет, почему же. Потихоньку продолжаю. Самообразование, знаешь ли.
— Да ты мазохист какой-то.
Нет, не придуривается: действительно студентка. Почему же тогда показалось, что придуривается? Нету нее той щенячьей беззаботности, вот почему! Хотя в наше время — какая там у них беззаботность?
— Ты не только мазохист, но и… Я, конечно, не напрашиваюсь, но хотелось бы посмотреть такую квартиру.
Тревожный звонок звякнул у Сержа под черепушкой, задребезжал и смолк. Чего ему стрематься, кто, к хренам собачьим, может им заинтересоваться настолько, чтобы засылать к нему хорошенькую… нет, скорее просто привлекательную девушку? Нет такой конторы, а вот всяческих крейзанутых в городе достаточно; нашлась, оказывается, и такая разновидность… А главное: человек, посланный серьезной конторой, был бы ознакомлен с содержанием его досье. Однако во взгляде этой девушки не нашел Серж ни инстинктивного страха, ни еще более обидной жалости — а ведь именно с этими чувствами смотрят на людей, побывавших в психушке, счастливцы, избежавшие покамест такой беды. О чем вообще речь? Не из конторы она. От конторы подъехал бы здоровяк, пригласил бы в машину — «поговорить»… Серж пробормотал торопливо:
— Я ж тебе говорил, что это, собственно, и не квартира… Так, кубло.
— Кубло?
— В смысле, скорее отдельное спальное место. Ниша этакая в техническом этаже.
— Так ты, значит, бомж?
Она остановилась. Серж, которому только что, минуту какую-то назад, определенно не хотелось, чтобы она шла с ним, ощутил внутри легкое беспокойство: а вдруг испарится, как это уже бывало у него с девушками. Осторожно взял ее под локоток. Холодная гладкая поверхность плаща, мягко подавшаяся под пальцами, напомнила вдруг кожу Нины, теплый, живой шелк, что сводил его с ума двадцать лет тому назад. Сержа передернуло, и он снова заторопился, не переставая удивляться внезапному желанию удержать внимание чужой этой барышни:
— Нет, у меня… у нас была тут настоящая квартира. На седьмом этаже. Потолки — во!
— И где ж она теперь, твоя настоящая квартира?
— Куда ж ей деться? На месте… Но уже не моя, продана. И она теперь, я так прикидываю, обратилась в пятое, запасное колесо в «мерсе» мистера проповедника. Только и хватило тех денег…
— Ты был тут прописан? — уважительно (или показалось ему?) взглянула девица на Сержа. И добавила деловито: — В таком разе мог не подписывать — и все! Не продала бы…
— Но это же была ее квартира, не моя. То есть, если коротко, родителей жены. И потом — я же не думал, что Нина все, ну все до цента ахнет в свою секту, а я не мог и не могу давать столько бабок на Валечку, сколько на ребенка по правде надо…
— То бишь алиментов?
— Нет, мы ж не развелись: ей религия запрещает. Наоборот, задача такая поставлена: всех родственников привести к ним…
— А тебя не удалось?
— Меня? Потомственного и убежденного безбожника?
— Немодная у тебя ментальность.
— Я этих твоих евангельских христиан знаешь где видел?
— Так уж и моих… Я, если хочешь знать, из нормальной верующей семьи. Мы старообрядцы-беспоповцы, старинной русской веры… Так что ж стоим? Иди, показывай.
Серж набрал код на калитке, и они прошли под аркой огромного, на квартал, серого дома, некогда известного каждому мало-мальски образованному горожанину. Теперь книжный магазин, занимавший когда-то весь первый этаж, был уплотнен, как профессор в своей квартире в 1918 году, целой дюжиной лавок, с переменным успехом торгующих более модными и необходимыми товарами.
— Сюда, сразу за углом…
— Сколько раз проходила мимо — и не думала даже, что окажусь тут в гостях… Ой!
— Увы, блеск и нищета. Домофон в нашем подъезде давненько вырубился, а потом, как видишь, и коробку с кнопками увели. А подъезд уж очень удобный, чтобы приезжему, как отоварится в знаменитом универмаге, малую нужду справить, ты уж извини… Зато и для жильцов место безопасное, даже без домофона. Ты видела — во дворе бойцы вневедомственной охраны в тачке дремлют? А ночью у них над тачкой светится: «Охорона». Какой ворюга посмеет сунуться?