вязанностей, — катастрофическая. Снова разочарование, одиночество, страдающая от твоей тупости мама, которая триста раз повторяла тебе, что все мужики сволочи, и, как всегда, оказалась права.
— Балсик, ты ластес. Такой огломный стал, как гебемот. И селсть какая-то челная. Мне стласно. У меня зывот лазболелся.
— Страх и боль — братец с сестрицей в догонялки играются, в человека вселяются, мозг донимают, душу вынимают, хр, хр. Потерпи, мое сокровище, скоро они тебя покинут.
Черт, нет головы, одни ошметки. С тобой остались отличная успеваемость, вокальные данные и мамины амбиции. Беспроигрышная, по версии мамы, ставка на самореализацию — участие в телевизионном конкурсе юных талантов. Однако ее заряженность на успех, питаемая гордостью, увы, не обеспечит тебя «необходимой энергией борьбы, до финала ты не дойдешь. Все члены жюри куплены, будет негодовать мама, они негодяи, а ты мямля, не могла собраться и спеть так, чтобы остальные заткнулись. Куда скрыться от чувства вины перед всеми и собой, за что ухватиться? Спасительная соломинка всегда под рукой. Паучки придумали занимательный квест, связанный с реальным риском для жизни, никакой неправды, полное реалити-шоу. На первом уровне ты прокалываешь себе иголкой пальцы, на втором режешь бритвой полосы на левой руке, третий уровень, высший, предписывает прыжок с пятнадцатого этажа. Ты готова, ты давно готова, еще со времени катастрофы с Ромео. Ты не знаешь, кто будет снимать, но знаешь, что все пошагово попадет в сеть — полет в пустоту, парение над городом, свободное падение. Ты не умрешь, ты станешь мемом, ты поведешь за собой других, дальше — в первых рядах на последнюю битву, шоу маст гоу он, хр, хр, хр. Зачем так долго ждать неизбежного, моя прелесть? Сейчас я встану на задние лапы, передней поддену ручку оконной рамы и выпущу тебя из клетки, птичка моя. Я выпущу тебя!
— Балсик, смотли, звезда! Свет!
Захлебнувшись от залившего комнату золотого сияния, погружаюсь в кромешную тьму. Во тьме голоса: «жалкие приземленные людишки», «воры, крадут чужие жизни, прелюбодеи, не почитают отца и мать», «оставайся со мной или сдохни»…
Тогда, барахтаясь из последних сил внутри черной, густой, как чернила, жижи, я сделал свой выбор.
Последнее титаническое усилие — выныриваю на поверхность, и оказываюсь на подоконнике в обнимку с Соней, она трется о мою морду мокрым от слез личиком, ее слезинки проникают в мои глаза. Тысячи иголочек царапают роговицы, тысячи угольков прожигают сердце. Стремлюсь вырваться, но Сонины объятья от моих судорог только крепнут. Постепенно затихаю. Внутри, словно у сказочного Кая, что-то оттаивает. Что-то, возле самого сердца, шевелится и раскрывается, будто расцветает засохший бутон. Я весь во власти незнакомого, сладкого, пряного аромата, он проникает в голову, затвердевает в слова, которые отпечатываются, как на скрижалях:
ВСЯКОЕ ДЫХАНИЕ ДА ХВАЛИТ ГОСПОДА!
И вспомнил я, что знал, — мы все твари Божии. И вспомнил, где хранит все сущее это знание, — в душе, которая наполнена им изначально, как цветок нектаром. И осознал я, что душа человека раскрывает потенциал мозга, делая индивида личностью. И осознал, что мозг человека, сам в себе наслаждаясь умствованием, высасывает из души живительные соки, сворачивая цветок обратно в бутон. Бутон засыхает, но не умирает, ждет, когда оросит его живительная влага благодати, — ждет до конца и после конца ждет.
Просохшие глаза девочки лучатся, осиянные светом звезды, губы тихонько шевелятся, со мной пребывает София, Премудрость Божия. Провела София по мне ладошкой, и увидел я души моих близких. И увидел, что они серы, как моя шерсть, что чахлые бутоны тянутся, ждут.
Тогда — вот оно, мгновение подвига — я, необычное низшее существо, аватар, древний верховный бог, вобрал носом воздух, раззявил пасть, напряг голосовые связки и что есть мочи завопил: «Сюда, высшие существа, на свет, на встречу с превысшим существом — мя-а-а-а-у-у-у!»
Они услышали и предстали, все несвятое семейство. Распахнули дверь в спальню и замерли под лучом звезды.
Секунды — электрический свет врывается, слепит и опустошает меня.
Жора. Что тут за вой?
Леля. На тебя опять кот набросился?
Митя. Это он орал?
София. Он. Это он вас звал.
Шура. Что ты делаешь на подоконнике, солнышко?
София. Я разговаривала.
Митя. Ты что, выговариваешь букву «р»? Скажи рррр.
Жора. С кем?
Леля. У нее температура.
Жора. С кем разговаривала?
София. Со звездочкой.
Леля. Говорила же, надо было раньше уезжать.
Шура. Но ребенок хотел остаться.
Митя. О чем же вы разговаривали?
София. Что надо стараться встать на место.
Жора. На какое место?
София. На место другого.
Леля. У нее жар.
София. У меня нет жара.
Митя. А зачем надо вставать?
София. Тогда другой встанет на твое место и вы начнете дружить. Чего вы все спрашиваете, как глупые прямо? Вы же уже большие, сами должны понимать.
Поцелованный ребенок обнимает меня, соскакиваете подоконника, одергивает ледяное платьице и, огибая затвердевших, похожих на манекены родственников, по-деловому шагает к двери, открытой в неизведанное. Манекены оживают, разворачиваются и гуськом покидают спальню. Выходящая последней Шура выключает свет.
7 января, ночь
Оставшись один, прислушиваюсь к звукам из коридора. Молодые собираются. Старики провожают. Молодые прощаются. «Спасибо, родители», — начинает Митя. Чмоки-чмоки. «Да, спасибо, Георгий Алексеевич и Александра Владимировна», — подхватывает Леля. Чмоки-чмоки. «Спасибо, звездочка», — завершает София. Тишина.
Какая удача — спящий Жорин ноут на прикроватной тумбочке. Все записал, только раздробил для лучшего осмысления. Силы уходят. Знаю — издохну за порогом своих великих свершений. Мне не страшно. Пускай. Лишь бы они истинное утешение — спасительный свет вместили. Вместят ли? Не знаю. Исчезли в неизвестном направлении.
Жили-были дед да баба. И была у них курочка Ряба — Бог. И дал он им золотое яйцо — счастье. Основой счастья была любовь, основой любви — дружба, основой дружбы — безусловное доверие, иными словами — вера друг другу и Богу. Все старикам давала вера, кроме одного — свободы поступать каждому по своей воле. А иной раз так хотелось чего-нибудь эдакого! Не удерживались тогда дед с бабой, и ну колотить с досады по яйцу кулаками да молотками. Что ж, подумал Бог, тиран я, что ли, какой, дам им свободу. И послал своего полномочного представителя, оборотив его мышкой. Сработала мышка виртуозно — расколола яйцо на две половинки. И вылетели из половинок два вихря. Один вихрь оседлал дед и полетел на нем в лес, другой вихрь проник в бабу, и помчалась она по дрова. Дед в лесу то революции стал устраивать, то контрреволюции, то гей-парады организовывать, то войны обычные развязывать, то религиозные, то информационные. А баба знай дрова ломает — то у нее любовь такая, то сякая, то к мужчине, то к женщине, то разводы, то душевные травмы вплоть до психических расстройств. Убрали тогда дед с бабой свободную волю на время в закрома, попонкой прикрыли, сели на печь передохнуть и заплакали: хотели, дескать, как лучше, а получилось вон что. Смилостивился Бог над горемыками и пообещал им в утешение простое яйцо — закон. Как пообещал, так и исполнил — послал закон, чтобы, значит, разнузданную свободу в узде держать. Только утешение оказалось слабым, вовне закон частенько бывал что дышло — куда повернешь, туда и вышло, на внутренние же нестроения и вовсе не оказал никакого влияния. Касательно стариков, то вместе со слезами утекли из их душ простота, а из мозгов мудрость. Сидят теперь на печи два замороченных дурака из одной сказки — не ведают, что творят. А мышка-воришка приловчилась из их бедных закромов свободную волю тырить, не дай Бог совсем объест…
…хозяева, возбужденные внезапными переменами в Софии, за обсуждением этих перемен будут долго наводить порядок в гостиной, шебуршиться на кухне и придут в спальню почти под утро. Разбирая кровать, Жора наткнется на мое распластанное по клавиатуре ноутбука бездыханное тело и замрет от вида столь нестандартной смерти животного, как остолбенел в свое время его сын от красоты своей жены. Реакция Шуры будет чисто женской — она омоет слезами мой труп, добавив последние капли в переполненную чашу своего эмоционального терпения. Достигнув, так сказать, эмоционального дна, велит опечаленному мужу:
— Пойди принеси большой кусок целлофана, который мы на дачу собирались отвезти. Завернем кота и завтра, вернее сегодня, по темноте вынесем.
— Куда?
— На помойку. Куда ж еще? Что ж поделать… Откуда пришел, туда и уйдет…
…и в тот самый миг я вернулся — воплощение древнего огненного божества человеческих фантазий, плывущее в тростниковой лодке по великой реке.
Узнать о моих приключениях собралась такая уйма отчетливо и не очень видимого народу, что места на теплом песочке и мягкой травке большого круглого оазиса хватило далеко не всем, некоторые нечеткие свисали гроздьями с пальм. Ближний круг составили Ленин, Леннон и Ганди, но только потому что друзья, никакой дискриминации у нас нет, всеобщее равенство.
Я рассказал, в каком обличье жил, в какой семье, утаив во избежание избыточных реакций кое-какие подробности. Сопоставление форм животного и человеческого сознания, представленное в художественной прозе, возбудило любопытство туманных братьев Александра и Вильгельма фон Гумбольдтов. Зоолог и филолог затеяли на пальме спор по поводу эволюции человека в кота, распалились, устроили мордобой, в результате были сброшены с дерева и под улюлюканье изгнаны с веча.
Остальные проекции, вкурив новое знание, пребывали в прострации. В реальность всех вернул смотревшийся огурцом Одиссей:
— Я стараниями Гомера чуть хряком не стал, кроме того, вам известно, жил в таком обличье аватаром на ферме в Канзасе, но чтоб писателем заделаться… Ни фига себе.
— Ваша грубость, Одиссей, меня расстраивает, — смахнула слезинку перламутровая Мэрилин Монро, проконтролировав в раскладном зеркальце состояние ресниц. — Скажите, Амон, какие же выводы вы сделали из своего вояжа?