Ганди витиеват:
— Друг мой, отрада сердца моего, счастлив лицезреть тебя.
Оба при разности слога стараются не отступать от правил, которые предписывают сообщающимся между собой антропоморфам изъясняться на языке той страны, куда посылается аватар.
Впервые, к своему стыду, это слово я услышал от Ганди, хотя оно старинное, и мне, долгожителю с полинявшей оранжевой шерстью, подобало бы знать. Совсем недавно таких, как я, награжденных, называли посланниками, поэтому перед собственным путешествием для полноты информации решил поинтересоваться у Ганди, что он имел в виду. Фантом общественного деятеля направил меня с рекомендательным письмом к ментально близкому ему фантому бога Вишну.
Кстати, где он? Мог бы и осчастливить присутствием. Йогой небось занимается, уединился небось где-нибудь в позе лотоса… Точно, засек, за пальмой висит. Подкрадываюсь и гаркаю в ухо: «Намастэ, голубчик! Чакра не затупилась?» Фамильярность оправдана взаимной симпатией солнечных божеств, благожелательных к людям, я, правда, суровей, хотя все от времени поклонения зависит. На свой шуточный вопрос сразу получаю визуальный ответ: не предают индусы забвению любимого охранителя, синий цвет его кожи не выгорел до синюшного, черты не утратили ясности. Вишну вздрогнул от неожиданности, открыл глаза, недовольно нахмурился, но, увидев нарушителя медитации, просветлел ликом и заграбастал меня в объятия всеми четырьмя руками — «здорово, аватарище!», — чем оживил в памяти лекцию шестилетней давности. Я стоял тогда перед ним с поджатым хвостом, с рекомендациями от Ганди и заискивал; он энергично перебирал ногами по воздуху, помавал то верхними, то нижними руками и вещал:
— Аватар, или аватара, означает нисхождение бога, проще — перелицевание его в низшее существо. Среди древних богов только я такой фокус проделывал, чем горжусь. Наиболее удачными из девяти своих аватар считаю пастуха Кришну, царя Раму и вепря, на современном русском — кабана.
Передо мной сменили друг друга все три персонажа, но последний вызвал вопрос:
— К чему такое самоуничижение — внутри оставаясь богом, принимать звериную личину?
— Чтобы выполнить предназначение и совершить на Земле подвиги, а это в кабаньей шкуре делать однозначно безопасней — не сразу заметят. Мне уже тогда было понятно — среди людей лучше не высовываться. Если все же заметят, заподозрят, что массовые беспорядки инициирует свинья, схватят и приговорят к смертной казни через съедение, скрытый талант поможет сквозануть. Вернусь, отдышусь, и опять за свое. Без подвигов нельзя, иначе какой я Вишну.
Вроде прояснилось, однако не совсем. Получается, я должен буду подвиги на Земле совершать? С одной стороны, круто, с другой — не ощущалось в блеклом организме склонности к геройству. Переезд мог состояться со дня на день, а тут такая закавыка.
— Вишну, в чем фишка-то? Сбросить избыток энергии?
— Миссия аватара — выправление человеческой кармы, — синий бог завис, упер руки в боки, посмотрел как на нерадивого школьника, фыркнул и пропал.
Пришлось лезть в словарь. Узнал, если без погружения, что карма есть влияние совершенных действий на характер настоящего и последующего существований. Значит, что? Значит, человеку необходимо отвечать за свои поступки, иначе трындец, закрутит-завертит болезного колесо сансары. В суслика в следующей жизни перевоплотится или в дерево, не худшие, между прочим, варианты. По ходу выяснилось, что ни самому, ни с посторонней помощью человеку с кармой совладать не удалось.
Какая же участь ожидает меня среди людей? И вообще, почему я? У кого искать ответа, как не у старика Платона, — бегом к нему. Титан древнегреческой мысли в настоящее время истончился до тени, поселился с такой же тенью соплеменника Аристотеля в пещере, где они ведут мало кому слышимые заумные беседы. Мои почти прозрачные уши колышутся, овеваемые воспоминаниями о прохладном ветерке философской зауми. Досадно, в тот раз не было времени насладиться, поэтому перебил со всей возможной учтивостью:
— Платон, э, извините, не знаю, как вас по батюшке, я, понимаете ли, выбран посланником. Вы, я слышал, уже побывали?
— Побывал.
— Не соблаговолите изложить подробности?
— Соблаговолю.
— В смысле, как оно там?
— Хреново.
— А, извините, нельзя ли поконкретней?
— Нельзя.
Тень мыслителя отвернулась, дав понять, что аудиенция окончена, и отступила в темноту пещеры. Вредный старикашка, неприятный. Экая засада, до перемещения, может, всего ничего осталось. «Эврика!» — мысленно воскликнул я, вдохновленный содержательной беседой с древним греком, и понесся к Конфуцию.
Моя последняя надежда, в рубище, с посохом, босая, бесконечно шла по бесконечной пыльной дороге и мерцала — то явится со словами «Конфуций сказал», то растворится.
— Конфуций сказал: знаю, зачем пришел. — Вижу изможденное узкоглазое лицо с жиденькой бороденкой.
— Помоги, мудрейший.
— Не называй меня так. Ибо что есть мудрость? — Слышу лишь при ше петы ван ие.
— Тогда просто помоги. Только побыстрей.
— Конфуций сказал: тише едешь, дальше будешь, все суета сует, всяческая суета. Нет, это, кажется, не мои слова. Сядь, верзила, голову задирать неудобно. Слушай, тупица. Давным-давно, во времена политеизма, когда функции верховного божества выполняли Вишну, Зевс, Один, ты и пара-тройка других реальных пацанов, в воздухе, что называется, витала идея единого Создателя. На это еще знакомый тебе немногословный философ указывал, а он толк знал, недаром получил прозвище Божественный. Постепенно человечество в основной массе приняло идею единого Создателя, в распространении которой трудно переоценить роль еврейского народа, и таким образом вывело себя на новый виток развития.
— Ужасно интересно. А можно поскорей?
— Скоро только сам знаешь, кто родится. — Еле различимый шепот.
— Конфуций, уважаемый, многоуважаемый, пожалуйста, не исчезай.
— Конфуций сказал: все связано со всем, все есть часть всего. Человек незримо соединен с Создателем и зримо с нами, мы зримо соединены с человеком и незримо с Создателем. Ибо мы, миражи, булькающие в перенасыщенном бульоне человеческого сознания, всегда, в отличие от ходячих плотских тел, были, есть и будем послушны Его воле. Он же, возлюбивший людей в единении плоти и духа, удостаивает некоторых из нас чести быть выловленными из общего месива и награждает временным переселением к ним. Ибо по-настоящему мы жаждем одного — облечься в одежду из сухожилий, мышц и кожи. Ты жаждешь?
— Не знаю.
— Я знаю. Жаждешь.
— А кого вылавливают из бульона?
— Конфуций сказал: статуса посланника, или аватара, удостаиваются, как и раньше, древние боги, герои мифов и за особые заслуги Платон. Терминологический казус в том, что никто от вас никаких подвигов не ждет; напротив, чем спокойнее, тем лучше. Остальные, нестабильные, такой переполох могут учинить, век расхлебывать придется. Там и без них суматошно, сам удостоверишься.
— Как же нас выбирают?
— Лотереей.
— Как?
— Конфуций сказал: не тупи. Сам посуди: как иначе-то? Это же награда, а достойных много. У тебя что в лапе?
— Билет с открытой датой.
— Ну вот.
— И что потом?
— Конфуций сказал: вдень, какой неведомо, в никаком году ты полетишь в неизвестном обличье в неизвестную страну и останешься там до неизвестных пор.
— А потом?
— Потом вернешься и будешь тешить нас рассказами о своих наблюдениях за людьми. Тебе, везунчик, выпадет особая удача. Не знаю, как и когда, ноты увидишь свет.
Последние слова слегка мазнули по ушам, мерцающий странник испарился, и в тот самый миг я улетел…
20 апреля
Очухался и записал вчерашнее откровение. Раз записал, стало быть, не сумасшедший. Просто един в трех лицах. Бывает, е-мое. В Жориной черепной коробке тоже много всего понапихано.
Жора занимает пост директора на ладан дышащего магазина всяких мелочей, которым владеет друг Валера. Они вместе окончили Горный институт, вместе распределились в НИИ (тогда у выпускников было обязательное распределение), после развала социализма каждый по-своему ужился с бизнесом. На этом поприще у хозяина явные проблемы. Он считает себя на побегушках у своего друга и не считает это справедливым.
Валеру я видел в нашей квартире дважды — незадолго до его третьей женитьбы и сразу после. Щелк: портрет лучшего друга. Небольшой рост, курчавые с проседью волосы, нос картошкой, губы-оладушки. Голос обычный, не такой красивый баритон, как у Жоры.
Года два — два с половиной тому, неважно, он заехал днем, по-моему, в четверг или в пятницу, не важно, Шура работала. Друзья собирались в баню, но было рановато. Валера устроился в кресле напротив свадебной Жориной фотки, потянуло на воспоминания:
— Смачно мы все-таки тогда жили, правда, Жор?
— Угу. Некоторые ругают социализм, мол, свободы не было, а я считаю стабильность главнее свободы. Образование и лечение бесплатно, равные возможности при поступлении в вуз, на работе у всех, по выражению сатирика, зарплата маленькая, но хорошая. Или это про квартиру? Не суть. Зато каждый год на курорт по профсоюзной путевке. Подумаешь, распределение, если голова на плечах есть — пробьешься. Помнишь, я в лабораторию к Малаховой попал? Она мне сразу сказала, чтобы о диссере раньше сорока и не мечтал.
— И чего хорошего?
— Ничего. Попросился бы в другую лабораторию, там бы мог защититься.
— Чего ж не попросился?
— Так страна рухнула, все кандидаты с докторами наук побежали на рынок бананами торговать.
— Че-то ты… Я имел в виду, что мы время весело проводили.
— А откуда веселье бралось? Из стабильности. Из справедливого распределения благ.
— Да? А по-моему, Жор, из молодости. Ладно, погнали.
Очевидно, банный пар не расщепил в голове хозяина волнующую тему, а, наоборот, способствовал концентрации. Вошел насупленный, швырнул в стиралку мокрое полотенце, принялся мерить шагами квартиру. Моцион указывал на хорошо знакомое мне возбуждение, во время которого Жора по свойственной людям привычке вербализовал потаенные мысли: