нарем. Вдвоем они мечутся по чердаку, срывая с веревок женское платье. Нашелся и чепец. Сбрасывают добычу на крышу «берлина», а догадливая Фроська затаскивает ее внутрь через пролом в крыше.
В доме зажигают свет, однако все уж расселись. Не доезжая версты до Чернышева моста, Ванька останавливает карету, просит Гнуса выйти и начинает — в промежутке между звонкими поцелуями — объяснять Фроське ее задачу. Объяснив, отклеивается от нее, выпрыгивает на мостовую и поясняет свою задумку уже парням. Не успели рассесться по местам, как далекие куранты на Спасской ударили четыре раза, и почти сразу же со всех сторон загремели и запели колокола, приглашая на заутреню. Не опоздать бы на свою!
В карете, приобняв новую, шелковую и бархатную, прелестницу, Ванька чувствует себя героем повести о российском кавалере Александре: итого повесу, заключить успевшего любовный союз с красавицей Элеонорой, втрескалась любвеобильная и тоже прекрасная красавица Гедвиг-Доротея, генеральская дочь. Однако вот уже возникает и в ноздрях поселяется вонь из-под Чернышева моста, а Плачинда ювелирно, преодолевая сопротивление фыркающих жеребцов, заводит карету в грязь — так, чтобы убедительно смотрелось и чтобы выехать, черт забирай, потом суметь. Степка Гнус вместе с Плачиндой отсоединяют и бросают в грязь колесо, карета, опасно заскрипев, оседает. Тишка рыщет по городскому болоту, выискивая мешки. Теперь свою игру начинает Фроська. В чепце, в шелковой телогрее и бархатной широкой юбке, она изображает барыню. Вот уже выбирается из кареты, становится на приступочку, набирает в грудь воздуху… Ванька, стоя внизу в грязи, замечает в предрассветной полутьме, что из-под роскошной юбки у новой подруги высовываются босые ступни. Проверяет на ощупь — так и есть: теплая живая кожа, твердый ноготок… Едва успевает увернуться от Фроськипой ноги, шипит:
— Охренела? Ты ж босая, прыгай вниз…
Молодка спускается, поойкивая, в грязь и с неподдельным чувством принимается орать:
— Псы негодные! Барыню в тину вывалили, скоты! Ужо я вам! Не удосужились дома посмотреть, всели цело! Кошками выдрать велю! Всех продам в рекруты!
Плачинда, стараясь, по плечо засовывает руки в грязищу, мотает перемазанной головой. Ничего, еще не вечер! Светает, и Ваньке прямо с козел удалось высмотреть свой мешок: он развязался, и подсвечники нелепо, будто серебряные цветы, торчат из тины. Ванька показывает находку Гнусу, и тот прячет ее в карету.
Откуда ни возьмись, у тины собираются зеваки. Купцы, собравшиеся к заутрене, дворники, оборванные босяки. Пора возиться с колесом. Ванька с сожалением покидает козлы и, завидев, что приближается Тишка со вторым мешком (молодец!), подзуживает Фроську вполголоса: «Кинь ему плюху!» Та с удовольствием исполняет распоряжение, а с левой руки внезапно засвечивает и Ваньке:
— Что возитесь, как сонные мухи? А ну, искать колесо! Всех велю на конюшне выдрать!
Ванька, ухмыляясь (отольются кошке мышкины слезы!), послушно вытаскивает из тины колесо. Тем временем Гнус находит третий мешок. Пора бы и смываться. Все награбленное уже» карете, с подножки капает жидкая грязна. Фроська, от души разыгравшись, орет вовсю и щедро раздает пощечины. Воры, шепотком отругиваясь, поднимают карету и насаживают колесо, а Гнусу удается его закрепить. Остается погрузка «барыни».
Гнус и Ванька вытирают руки об полы кафтанов, берут Фроську под локотки и подсаживают в карету. «Барыня» поневоле сверкает белыми выше лодыжек ногами. Один из босяков, поглазастее других, вопит в изумлении:
— Ты гляди! Барынька-то обувку в тине потеряла! Аида искать!
Ванька не выдержал, высунулся из кареты и показал босяку, чего они там найдут. Компания в приступе буйного веселья отъезжает.
В карете вчетверо тесней — от черных мешков и от вонючей грязи: все, и без того перемазанные как черти, сторонятся друг друга.
— Что, девка, небось впервой на карете прохлаждаешься? — снисходительно обратился к Фроське Гнус.
— Где там, дяденька! Пришлось уж с купчиками в наемной карете по Марьиной роще прокатиться, — похвасталась она.
«С купчиками, фу-ты ну-ты!» — возмутился мысленно Ванька. А сели такая она шалава, то получит только те измазанные тряпки, что на ней — а решил было наградить не скупясь… Впрочем, довольно будет с тебя, милая, и чепца. Как напялишь бархатную юбку, сразу ведь дворник в полицию за волосья оттащит. Ванька вздохнул: эта молодка портила ему удовольствие от отлично исполненной ходки. Пора и честь знать! А то прямо до Стешкиной хибары доедут…
— Тпрру, родимые! Покатались, и хватит. Плачинда, разворачивай!
Да и у места стали славного — Московский монетный двор. Вот бы где как-нибудь погулять! Сбросили мешки прямо в пыль, и они из черных обратились в серые. Ванька взял у Плачинды поводья, заправил за козлы. И поднял уже руку, чтобы огреть по крупу игреневого жеребца, как остановил его Гнус. Снова забрался в скрипнувшую рессорами карету, стукнул кулаком пару раз, загоняя на место дощечки проломанной крыши. С подножки кинул Фроське ее поневу, а Ваньке протянул погнутый серебряный подсвечник:
— Выпрямить ведь можно. Теперь чисто.
Жеребцы с места взяли ходко, потом перешли на рысь, а за поворотом скрылись, идя уже неспешным шагом.
— Если добрые они кони, — промолвил Степка задумчиво, — сами возвернутся на конюшню. А не возвернутся сами, выйдет, что мы лопухнулись, братцы: можно бы карету разобрать и каретникам частями спустить, а коней порознь продать цыганам.
— Не мелочись, Гнус, — хлопнул ею по плечу Ванька. — Спасибо тебе за помощь, но мы же взяли только покататься. Как я генералу и изъяснил.
Гнус хмыкнул и взял на плечо мешок. «Каин, сущий Каин, — помыслил, — за собой всегда последнее слово хочет оставить. За пожитками не гонится, цены деньгам не знает. Зато честолюбец похуже Камчатки, это его и погубит. «Ванька Каин'’ — звучит в самый раз: и угроза тут, и почтение. Подсказать Камчатке, чтобы Каином назвал. Однако фарт у паренька зверский — до поры до времени. Камчатка разумно поступает, что линяет, а я, мелкая сошка, подольше подле покручусь».
Весьма скоро пришлось Ваньке убедиться, что слава для вора вещь почетная, да только не пожиточная. Даже в Москве, в человеческом этом муравейнике, где людей всего живет, страшно подумать сколько — не менее двухсот тысяч! Смелая проделка, вторая, третья — и вот в тебя уже каждый уличный мальчишка пальцем тычет: «Гляньте, вон вор Ванька Каин пошел мостовую полировать!» Беспокоило Ваньку, что не задумался он, воровскую жизнь начиная, как от полиции себя предохранить. Уж одно то, что сыщиков московских, окромя одного-двух, в лицо не знает, может сыграть здесь с ним штуку пренеприятную.
Взятое у Филатьева добро Ванька ополовинил. Часть припрятал, а половину спустил барыге, найденному Камчаткой, — и хорошо, если за пятую часть настоящей цены. Пришлось отдельно отвалить и самому Камчатке — за то, что с барыгой свел. Потом Камчатка, как и грозился, исчез. Воровская компания, оставшаяся возле Ваньки — Гнус, Плачинда и Тишка — столь лихо принялась пропивать свои паи, что Ванька вынужден был задуматься о будущем шайки. Было совершен но очевидно, что кто-то должен взять на себя командование не только во время грабежей, когда Ванька верховодил по праву выдумщика, но и во всей остальной жизни. А жизнь, которой пришлось пробавляться, как вынуждены они были залечь на дно, Ваньке со дня на день нравилась все меньше.
Шайка зацепилась на малине у бабы Стешки, только Фроська, унося с собою, кроме барского платья, два рубля денег, вернулась к товаркам на фабрику. Рекой лилось зелено вино, тороватой хозяйкой поставляемое втридорога, две развеселые женки-прачки, коих Стешка приспособила штофы таскать, до того с ребятами сроднились, что хоть в шайку их бери как старых товарищей. Захаживали незнакомые воры (никому не затворено), присаживались к столу, рассказывали новости и байки, потом исчезали так же неожиданно, как и появлялись. Ванька, стряхивая временами пьяный дурман, задумывался о том, что вечно так продолжаться не может. Кончатся деньги — бабка даром кормить-поить не будет. Да и любой свежий человек, которому постояльцы ее так радовались, может оказаться сыщиком, а то и просто догадается подработать на знакомстве с ними, сдав их в Сыскной приказ. Радовались же каждому вновь пришедшему краснобаю они неспроста. Сложилось так, что, просидев в смрадной горнице вчетвером без малого не всю зиму, ребята надоели друг другу зверски. По-настоящему Ваньке потешно было в компании с опытным вором Гнусом, ведь от него многому можно было научиться, и с Тишкой, парнем грамотным, кладезем странноватых и тем забавных семинарских словечек и историй. Однако Гнус часто исчезал, проворачивая свои собственные делишки, а Тишка поразительно быстро спивался. Теперь он багровел лицом после первой чарки, после шорой еле ворочал языком, а после третьей ронял голову в блюдо с кислой капустой.
Бабка Стешка, давно заметив, что Ванька мается, косилась-косилась на него, а потом принялась утешать:
— Сколько той зимы, красавчик! Вон и святки прогуляли, месяц-другой — и бугры позеленеют, вот тогда и разгуляешься вовсю!
— Боюсь, хозяйка, если прогостим у тебя еще чуток, придется нам на зеленые бугры сквозь решетку поглядывать.
— Сколько раз тебе говорить? Наш-то благодетель Пров Никитич из моих рук твоими щедротами кормится, ни в жисть вас не сдаст.
— Есть в полиции господа и побольше твоего Прова Никитича. Живешь открыто, пускаешь к себе всякого, не в укор будь сказано…
— Не всякого, Ванечка, а с перебором, людей мне известных. А на пожарный случай, ты же знаешь, ход из подвала у меня прокопан.
На сие мог бы Ванька ответить, что ход загажен и захламлен донельзя, так что расчищать его пришлось бы начинать за два дня до бегства, однако промолчал. Все едино Стешку не переговорить…
Кончился Великий пост. Хотя молодцы не очень-то и постились, зато разговелись вместе с добрыми людьми — да так, что три дня и три ночи в какую-то пеструю беспамятную дыру ухнули, а там Ванька опомнился, потянул носом, понял, что лежит не на Стешкипой перине… Глаза его видели мутно, поэтому Ванька вторично принюхался и пошевелил руками-ногами. Слава Богу, не на вонючей соломе развалился и вокруг не лохмотья и не костлявые бока арестантов, а на нем самом нету железа. Ф-фу…