Ах, пошел раздор —
На товар разбор!
Две Дуняшки, два Груняшки,
Да две бабы Акуляшки,
Как завидели шалаш.
Набежали все зараз!
Для молодушек-лебедушек —
Платки, гребешки,
И белила, и румяна!
Для красных девушек —
Шпильки, иголки,
Булавки, приколки!
Даром не даем,
А по дешевке продаем!
Почти сразу же оттеснив Гнуса и Сверчка, которые, прыская в кулак, изображали покупателей, к палатке ринулись девицы и их тороватые ухажеры. Ванька все спускал им за бесценок, пощипывал девиц, где рука доставала, получал сдачи пинками, а сам знай заливался соловьем:
От нижегородских ворот
Вали валом, народ,
К торгашу Ивашке
В красной рубашке!
Разбазаривай, Ванюша,
Выставляй все напоказ —
Красным девкам за пятак.
Молодицам даем так,
Придет вдовушка смазлива —
Ей продажа особлива!
Так проторговал Ванька до сумерек, пока не опустела коробья. Толпа разошлась, а незадачливый продавец остался сидеть на чурбане. Отгибая пальцы, принялся он с жалостными вздохами подсчитывать выручку. Выходило и впрямь невесело: за съем торгового места заплачено двугривенный, за товар — рубль с полтиной. за шалаш — тридцать пять копеек, а наторговал Ванька полтину с небольшим.
Как только стемнело полностью, незадачливый коробейник перестал вздыхать и пересчитывать медную мелочь, вышел на середину ряда и свистнул, вызывая приятелей. Втроем они быстро отвязали рогожу от задних кольев, и она повисла на передних. За этим бедняцким занавесом Ванька поставил Тишку так, чтобы на всякий случай прикрыл спиной окно лавки, выходящее на пустырь, а сам быстро выкопал мешок. Меньшую часть денег рассовали по карманам, а большую пересыпали в коробью, закрыв сверху мешком, а мешок лентами.
Солдат давно уже вошел в лавку, и там дым стоял коромыслом. Ванька, с коробьей на ремне, прислушался к гулу пьяных голосов и, приняв во внимание крепость армянской водки, решил, что сегодняшней ночью облавы можно не бояться. А вот завтра надо снять для команды квартиру в Нижнем.
Опасаясь привлечь к себе внимание сыщиков, рыскавших между ярмаркою и Нижним в поисках похитителей армянской кассы (в ней, по армянскому счету, оказалось три тысячи рублей, а по воровскому — всего две тысячи сто), Ванька не стал устраивать пышное празднование удачи, отметили ее скромно в рощице над Волгой, где и зарыл Каин коробью с армянской кассой. Зато уж посмеялись ребята от души.
Удивительная удача и вскружила, видно, атаману голову.
Разгуливая по Макарьевской ярмарке, забрел Ванька в колокольный ряд и подсмотрел через открытую дверь, как купцы после удачной сделки пересчитывают деньги, а потом оставляют их прямо в лавке на столе, прикрыв циновкой. Каин знал, как велики обороты в колокольном деле. Решив удивить товарищей, он схоронился за пустым прилавком и, улучив минуту, когда лавка опустела, заскочил внутрь, приподнял циновку, схватил лежавший под нею кулек и бросился бежать. Не тут-то было!
Его оглушил ужасающий не то рев, не то визг, и дорогу перекрыло невероятное по толщине создание с широченным красным лицом и в грязном огромном фартуке. Ванька опешил: судя по визгливости крика (он не сразу понял, что раздавался обычный призыв держать вора) и по некоторой округлости фигуры, была это баба. Поскольку же она фактически закупорила дверь (потом Ванька признавался, что подумал: «Уж не прогрызаться ли мне сквозь нее?»), он потерял драгоценные мгновения на раздумья, как поступить, и только решился, только принялся разгоняться, чтобы оттолкнуть от двери мясистое препятствие хотя бы и головой, как сзади его крепко ухватила не одна пара жилистых рук.
Не веря, что такое с ним, умником, могло произойти, знаменитый Ванька Каин молча наблюдал, как погубившее его создание протискивается в дверь и почти человеческим голосом рассказывает: она-де торгует пряниками и давно присматривалась к этому молодчику, а как увидела, что он проделывает, тут же и закричала. Ванька сжал зубы: ошеломленный появлением торговки, он не сбросил кулек. А сбросил бы, была бы еще возможность пояснить, что зашел заказать колокол для села Пожарищи под Новгородом Великим, а бабе бог знает что померещилось.
Поздно: из-за пазухи у него вынимают кулек, а в нем и не деньги вовсе, а серебряный оклад для небольшой иконы Богоматери с младенцем. Ванька присвистнул — и тут в первый раз получил по шее. Он надеялся, что его поведут в участок, а по дороге он сбежит, да не тут-то было: купцы-колокольщики, предпочитавшие, как выяснилось, домашние наказания, вытащили его в заднюю комнатку лавки, служившую им конторой и спальней.
Ваньку Каина обыскали, забрали у него московский паспорт, выданный ему в свое время вместо вольного письма, раздели, поставили посреди комнаты, и один из купцов начал охаживать его по спине кочергой, а двое других — отвешивать размашистые затрещины каждый раз, когда он пытался от кочерги увернуться. Наконец бородачи запыхались, да и время обедать пришло. Те двое, что били спереди, переглянулись, вцепились Ваньке в плечи и начали пригибать его голову к полу. Ванька, не зная, что с ним хотят сотворить, отчаянно, несмотря на боль в спине, сопротивлялся. Тем временем тот, что оставался сзади, сумел надеть ему на шею железные полукружья, соединил их и повернул в ошейнике ключ. Ванька попытался подняться с полу — и не смог: голова его оказалась прикованной короткой цепью к тяжелому креслу.
— Что же вы, бороды, навесили мне монастырские четки? — спросил Ванька, задыхаясь. — Никак желательно вам, чтобы я для вас муки намолол?
— Нам желательно тебя, вор и святотатец, в сырую землю уложить. А стул потаскаешь, пока мы передохнем и перекусим.
В двери повернулся ключ. Ванька понял, что попал в капкан. Забьют бородачи до смерти, а ночью — камень на шею, да и в Волгу на дно. Товарищи так и не узнают, куда он пропал. Нужно спасаться. И ничего толковее не придумаешь, как старую свою песню спеть. Однажды ведь уже выручила. Он прислушался: шум ярмарки доходил сюда только как неясный. Понятно почему комната была глухой, без окон, такие на селе называли повалушами. Выходит, надо прорываться в светлицу, где его взяли. Оттуда народ услышит, куда денется.
Изловчился Ванька и принялся потихоньку себя вместе с креслом к двери перетаскивать. Дверь наружу открывается, потому как только ключ заскрипит и замок сработает, надо кресло изо всех сил толкать на дверь, в ланке за что ни помадя цепляться и орать что есть силы.
Задуманное ему удалось, а бородачи, такой прыти от пленника не ожидавшие, подрастерялись и даже дверь в ряды не закрыли. Посему на Ванькин крик сразу собрались зеваки, а он снова набрал воздуху и завопил еще пронзительнее:
— Слово и дело!
Бородачи явно перепугались. Главное оружие самого злого из них — кочерга — осталось в повалуше, а спиной, позволяя оглушить себя какой-нибудь иной подручной железякой, пленник к ним не оборачивался.
— Слово и дело!
Зеваки заполнили уже весь ряд у лавки. Задние давили, и несколько человек неволею оказались внутри, а впереди — толстая девка, должно быть, горничная, с живым петухом под мышкой; она беспрестанно лузгала семечки, и ясно было, что зрелище человека, прикованного к креслу, ужасает и развлекает ее, все равно как созерцание бородатой бабы в ярмарочном балагане.
— Слово и дело! Зовите солдат, убивают! — Ванька скорчил толстой девке страшную рожу, но отвлекся он напрасно: едва успел заметить, как летит к нему над полом носок жирно блестящего под пылью сапога…
Очнулся он уже на извозчике, между двух давешних купцов. Руки связаны, затылок и подбородок раскалываются от боли.
— Куда везете, бороды? — спросил Ванька, и сам не услышал своего голоса. Его замутило, он еле успел повернуться, чтобы блевануть не на ватную задницу извозчика, а в колени одному из купцов.
…Ванька открыл глаза. Липу было холодно, ледяная вода текла за шиворот. Сидел он, по-прежнему связанный, на мокром табурете. Человек в красной рубахе, выплеснувший на него ведро воды, был, понятно, палач, а седой офицер в драгунском мундире — наверняка полковник Редькин, в этом году командированный из петербургской Тайной канцелярии на Макарьсвскую ярмарку, чтобы навести наконец здесь порядок. Слухи о его медвежьей хватке и жестокой справедливости вызывали боязливое восхищение нестрого населения ярмарки. Полковник стоял у стола, а в правой его руке, опирающейся на столешницу, Ванька с облегчением увидел свой паспорт. Не выбросили, бороды…
— Очухался? Что имеешь заявить, вор, об умыслах против ее царского величества или членов ее августейшей семьи, об оскорблении царского имени и титула, о государственной измене?
— Меня, ваше высокоблагородие, эти раскольники-бородачи, по ничтожной вине захватив, били железною кочергою, к тяжкому стулу приковали и хотели живота совсем лишить. Вот я и крикнул, желая прибегнуть под защиту высшего закона… Смилуйтесь, ваше высокоблагородие!
— То есть ты, — полковник близоруко подносит прямо к глазам Ванькин паспорт, — Иван Осипов сын, зряшно выкрикнул: «Слово и дело». За такое положено наказание.
— Разве сие зряшно, ваше высокоблагородие? Я же тоже ведь не таракан какой, а Российской державы подданный, царствующего града Москвы, как прописано в паспорте моем, посадский житель.
— Подданный, вот оно что… Так, может быть, ты и присягу государыне императрице принимал?
— Токмо по тогдашнему малолетству не принимал, ваше высокоблагородие, — ответил Ванька, благоразумно решив скрыть, что в те поры пребывал к тому же в крепостном состоянии.
— Так-так… А скажи мне, российский подданный, если селяне поймали конокрада и тут же повесили, они правильно поступили?