— Это посмотреть надо, кого повесили. Если цыгана взяли с поличным, так тут ошибки быть не может, а если своего паренька, след разобраться.
— Цыгана правильно, говоришь, повесили? Так вот, поясню я тебе, Ивашка, хотя и не обязан всякой воровской сволочи пояснения давать, что как человек я поступок с тобой купцов-колокольщиков вполне одобряю. Если бы все честные российские граждане так воров привечали, ваша порода сидела бы но своим малинам, боясь нос высунуть. Ты же дерзко в их лавку проник и серебряный оклад Одигитрии похитил.
Ванька затравленно огляделся. Спасения не было. Не человек это, а машина бездушная…
— Я не хотел красть иконный оклад! Я думал, что в кульке у них серебряны копейки! — в отчаянии завопил Ванька.
— Достаточно, — тихо сказал полковник, и Ванька понял, что пропал. — Пиши, Федоров: Ивашку Осипова, московского посадского человека, за ложное «Слово и дело государево» водить к огню и на дыбу, пока не скажет всей правды. За святотатственную кражу подлежит, по «Уложению», сожжению на костре; за доказанный умысел грабежа — наказанию кнутом и каторгой. До суда держать опасно, в кандалах ручных и ножных, посадить в каменный мешок. На дыбу молодца, а я сейчас вахмистра пришлю, чтобы допрос снимал.
Полковник снял с гвоздя свою шляпу и, вовсе уже не интересуясь арестантом, побрел на выход. Ванька решил выложить последний свой козырь:
— Ваше высокоблагородие, напишите на Москву, в «контору», его сиятельству графу Семену Андреевичу Салтыкову. Он покровитель мой!
Попытался взглянуть в лицо полковника, но палач, отвязывавший его от стула, заслонял. А полковник у дверей тихо посмеялся и сказал:
— Твой, коли не врешь, московский покровитель поехал в Верхоянск оглядывать студеные полнощные края. Едва ли вы теперь с графом Семеном Андреевичем и в Сибири встретитесь.
Прошло две недели. Ванька приловчился устраиваться в кандалах, чтобы не беспокоить ожоги, да они и начинали потихоньку затягиваться, все еще спал на животе, однако и спина болела все меньше. Приближалось время суда. На судью узник никаких надежд не возлагал, а надеялся только на помощь своих ребят. Ушлый Камчатка, по Ванькину разумению, уже должен был проведать, куда упрятали его младшего приятеля и атамана.
И Камчатка не подвел. Настал день, когда Ванька услыхал его голос за стенами своей одиночки. Камчатка бубнил:
— …так я желаю наделить калачами самолично кажного в остроге тюремного сидельца, вплоть до последнего колодника.
— Сему, в одиночке который, я уж сам передам, ваше степенство.
— Непозволительно! Ты калачи эфтого колодника, что в одиночке, слопаешь, а батюшке моему покойному от Господа воздаяния не будя, облегчения загробных мук…
— Чтобы я чужое съел? Да ты схлопочешь у меня, борода вшивая!
— И в мыслях не имел, господин унтер-офицер, Христом-богом клянусь…
И Ванька усмехнулся, услышав треньканье из руки в руку перекочевавших серебряных монеток. Стоявший сегодня на часах рядовой драгун Силантьев был парень молодой еще, с душою не очерствевшей, и явно тяготился караульной острожной службой. Камчатка появился именно в его дежурство не случайно.
Завизжал замок, дверь темной, без окон, одиночки отворилась, и Ванька, шуря полуослепшие глаза, увидел Камчатку поистине в виде ангела Божьего, в сиянии света протягивающего ему два калача. И услышал:
— Съешь калачики, несчастный острожник, и, если будя к тому твое благорасположение, помолись за упокой грешной души Максима Соколова, города Ржева купца.
— Аминь, — буркнул Ванька, принимая калачи.
Подождав, когда закроется замок и стихнут голоса Силантьева и Камчатки, Ванька осторожно отщипнул от калача и, на ощупь положив обе хлебины в свою миску, погрузился в ожидание. У калача был прекрасный пшеничный вкус, а вместе с тем и восхитительный вкус свободы: Камчатка не стал бы приходить только для того, чтобы подкормить приятеля. Постепенно глаза снова привыкли к темноте, густые черные пятна перед глазами растаяли, и узник снова начал не то чтобы видеть предметы, имевшиеся в его каменном мешке, а почти безошибочно угадывать, что перед ним.
Камчатка не так прост, чтобы при часовом ботать по фене или выказывать, что узнал приятеля. Тайный смысл следует искать в том, что он принес, и в том, что при этом сказал. Калачи он не мог передавать через часового, потому что они подозрительно тяжелы. Сам этот роскошный белый хлеб выпекается в виде замка с дужкой, так что наверняка в калачах ключи. Как ни жалко было Ваньке разламывать хлебы (после этого придется или сразу их съедать или мириться с тем, что быстрее засохнут), были это жалкие чувствования голодного колодника, с коими не следует считаться, если мечтаешь о свободе. В одном калаче оказалось шесть серебряных гривенников, в другом — два ключа от кандалов.
Ключи Ванька тут же опробовал: к ручным кандалам подошли оба, в скважину ножных не всовывался ни один. Придется поработать. Не теряя времени. Ванька перекатился вплотную под стенку и принялся об ее кирпичи обтачивать бородку непокорного ключа. Работа была нудной, и он скрашивал ее, вспоминая и разгадывая сказанное Камчаткой. Фамилия Соколов означает встречу в Нижнем на Сокол-горе, если он разминется с друзьями под тюрьмой. Какого числа в августе память святого Максима, это в святцах хорошо бы посмотреть — да где их взять? Разве у доброго Силантьева спросить… Что шесть гривенников запечено — не иное что, как подсказка желательного времени побега — в шестом часу дня: не три, и не семь, как у людей водится, а шесть, пустое, ничего не значащее число.
На третий день Ванька уже знал, что память преподобного Максима исповедника и блаженного Максима, юродивого московского, празднуется православными 13 августа, то бишь через два дня. Знал уже, и как будет бежать.
В решающее то утро Ванька, дождавшись пока Силантьев выведет его в заход, принялся по дороге, подсовывая деньги, убеждать парня сбегать через дорогу «купить товару для безумного ряду», водки. Убедил, тем более что до питейного дома и вправду было рукой подать. Пили они способом забавным: часовой за запертой дверью выпивал чарку, занюхивал, судя по звукам, рукавом, потом предлагал через скважню для мисок Ваньке, а Ванька, выпив первую, для храбрости, от последующих стойко отказывался. Когда же язык у Силантьева начал заплетаться, Ванька попросился срочным порядком на двор: желудок-де долго водки не принимал, как бы теперь не опозориться… Силантьев согласился, вывел Ваньку из его каменного мешка и, сунув штоф в карман, а ружье взяв на плечо, всю дорогу занимал его скучнейшей историей о пропавшей в казарме табакерке капрала.
Драгун и в заход сунулся было за Ванькой, да тот вытолкал его. В душе творя Иисусову молитву и левою рукою дверцу за веревочную петлю придерживая, Ванька, правой достал изо рта ключи, отпер замки на кандалах, ключи снова взял за шоки. Хотел было сбросить осточертевшее железо в выгребную яму, да подумал, что, если поймают, заставят, пожалуй, нырять за казенным имуществом в дерьмо, а по нему толстые желтые червяки ползают, ну, до чего отвратные…
— …нет, грит, я Ефременкова по двум походам знаю, он у товарища своего не стал бы тырить… Эй, Осипов, ты чего застрял?
— Счас, друг и благодетель, дай опростаться… Так, мнишь, не Ефременков табакерке лучшее место определил?
Решившись, Ванька отодрал доску забора, поднял ее, прилег на смрадную доску с очком (путь на свободу вонял еще так!) и выполз на улицу. Поднялся на ноги, огляделся.
— Эй, Осипов, ты чего? Ты где, Осипов, бляхин сын? Караул!!!
Только Ванька углядел Гнуса, извозчика изображающего на щегольской пролетке, как за острожным забором бахнул выстрел, лошадь попыталась подняться на дыбы и тут же понесла. Ванька, ничего лучшего не придумав, помчался за пролеткой. За спиной заскрипели ворота острога, раздалось «К ружью!», поднялся матерный крик, грозящий узнику скорой и безжалостной погоней. Орали, впрочем, и на улице. Что за черт!
Обезумевшая пролетка повернула за угол, Ванька за нею. Там проход между торговыми рядами раздваивался, обтекая питейный дом «Угол», перед коим роилась немалая толпа. Лошадь, закусив удила, однако каплю соображения в своей дурной башке сохраняя, шарахнулась направо, где было посвободнее, а Ванька, сердечную надежду лелея, что погоня побежит за пролеткой, а Гнус и шею не сломит, и от драгун отговорится, нырнул влево, в самую гущу толпы — и тут же получил кулаком прямо в нос.
Ибо оказалось, что влетел он не в гурьбу жаждущих, а в середку кулачного боя. Малышня и подростки, кулаками помахав, уже спрятались за спинами настоящих бойцов, а те, засучив рукава, а то и спустив до пояса рубашку, идут стенка на стенку. Уже носы у многих бойцов кровавили, а под глазами набухали фонари, кое-кто и в сторону раком отползал, чтобы не быть затоптанным сапогами. Окромя мага и звонких ударов кулаками по рожам, заслышал Ванька и клич «Калачники, не подведите!» и понял, что здесь забава ярмарочная, бьются ряд на ряд. От широких размашек ловко уходя, с переменным успехом — от быстрых тычков, Ванька проломился-таки сквозь стенку калачников, пробежал, от тумаков увертываясь, через толпу сочувствующих им зрителей и, вытирая с лица кровь, оглянулся.
Преследователи его застряли в гуще схватки. Если Ваньку, голого до пояса, как и большинство бойцов, молодцы-калачники приняли за лихого закоперщика противной стороны, то появление драгун с их ружьями поняли толи как коварную помощь соперникам, то ли как наглое препятствование веками освященной народной забаве. Так или иначе, но теперь солдат месили кулаками с обеих сторон, и над яростным побоищем взлетела зеленая треуголка, а потом и ружье с примкнутым штыком.
Не дожидаясь, пока его преследователи вынырнут из толпы, Ванька помчался, виляя между покупателями, вдоль рядов. Торговля шла бойко, спрятаться было негде, будто в страшном сне. Его спасала теперь только верховая лошадь или, на худой конец, извозчик, хотя и ломовой. Сзади его раздался выстрел и крики «Держи!», но и впереди уж открывался выход из рядов в чисто поле, а точнее, в степь. Задыхаясь, Ванька прибавил ходу: авось найдется овраг или, на худой конец, канава, чтобы отлежаться.