Ванька наблюдал, как со сказочной легкостью исполняется его задумка, и мыслил, что разумному простолюдину подловить большого барина очень легко, если наживка — любовь к русскому народу. Чем выше стоит такой господин, тем легче, елки-моталки, ловится, потому как настоящий, во всей его низкой и хитрованской сущности, российский народ ему неизвестен. Да сейчас и время тому сподручное…
— Вот, держи свою резолюцию, бывший вор, — подозвал его к себе князь Кропоткин. — Служи теперь государыне императрице честно, жизни и здоровья своего не жалея, как мы, старики, служили ее великому отцу.
С изумлением увидел Ванька, что глаза генерал-губернатора наполнились слезами, и понял, что их светлость изрядно насандалились. Бормоча благодарности и кланяясь, он задом выбрался из кабинета. Теперь, пока пьяный вельможа не передумал, в Сыскной приказ… Что там еще?
— Эй, мужик! Постой! Его светлость приказали дать тебе солдатский плат и шляпу.
В Сыскном приказе Ваньке Каину не то чтобы обрадовались, но приходу его так уж точно удивились. Если он помнил в лица карауливших сегодня солдат-преображенцев, то и они его, знаменитость воровской Москвы, тоже не могли забыть. А дежуривший сегодня гвардии капитан Родионов как раз и вел розыск памятного ограбления кельи греческого монаха Зефира, ведь это именно он чуть ли не каждый день во время двухмесячного следствия приказывал драть Ваньку кошками, выбивая признание. Ванька, однако, держался. А там и единственная свидетельница, подкупленная хитроумным Камчаткой, со слезами отпросилась сходить в баню, откуда, переодевшись в оставленное для нее загодя платье, благополучно исчезла…
Пофыркал-пофыркал усатый гвардии капитан, повертел и так и эдак поданный Ванькой клочок бумаги, однако письменному приказу генерал-губернатора пришлось ему подчиниться. Теперь уже самого вора сажают за стол и заставляют писать челобитную на имя государыни императрицы. Пишет он, вслух повторяя написанное, и, когда не может подобрать слово, приличное для челобитной на высочайшее императорское имя, помогает ему дежурный подьячий Петр Донской, молодой еще человек. В конце челобитной Ванька составляет список («реестр», — подсказывает ему подьячий) ста тридцати двух известных ему московских воров и мошенников, а среди них не забывает назвать и Петра Камчатку. Старая дружба похерена, назад дороги нет. Ну и пропади он, Петька, пропадом со своими нравоучениями!
Приняв челобитную, дежурный офицер дает Ваньке Каину под начало четырнадцать солдат и, с дежурства снявши, того самого подьячего Петра Донского, что помогал составлять челобитную. Перед ночной вылазкой солдатам положено поужинать, и подьячий ведет Ваньку в ближайшую ресторацию «Кузнецкий мост». Угощает, понятно, Ванька. Не налегая на крепкие напитки, они солидно закусывают, и каждый пытается прощупать, что за человек назначенный ему компаньон. Ванька пугает страхами ночной вылазки, да тут же идет на попятный:
— Ночью наше сегодняшнее дело не столь опасно, — утешает. — Днем могли бы мы в каждом, почитай, притоне наткнуться на нож, а ночью полегче.
— Отчего ж полегче? — перестает жевать подьячий. — Неужто ночью воры ножей с собою не берут?
— Оттого, что ночью воры, как и весь народ, либо пьяны, либо спят. А спросонья, пока поймет браток, что почем и отчего у Машки подол на голове, тут его и вяжи. Да и не так вор смел при ночном арестовании, нежели днем: ночью улицы перекрыты рогатками, бежать труднее. А ткнешь солдата ножом да поймаешься, тебя же до приказа не доведут — за товарища приколют.
— Тебя, Иван, послушать, так стоит у кузнеца кольчугу заказывать, — невесело ухмыляется подьячий.
— Обойдешься и без кольчужки! Только, слышь-ка, Петро…
— …Яковлевич, — подсказывает подьячий. — Петр Яковлевич.
— …ты, Петро Яковлев сын, за мной лучше держись и поглядывай, чтобы с тылу и с боков у тебя были солдаты со штыками и чтоб отнюдь не дремали служивые… Эй, красавчик половой, склонись-ка к нам кудрявой головой, выпиши-ка мне счетец, чтобы мне его дубьем оплатил отец!
Они забирают из казармы ворчащих в усы солдат, из цейхгауза — чуть ли не весь запас веревок, и Ванька ведет свою команду для почину в Зарядье, смертельно опасное втемную пору для одинокого прохожего. Здесь, у самых Москворецких ворог, в доме у местного протопопа прячутся двадцать волжских разбойников с атаманом их Яковом Зуевым: приехали на Москву закупиться порохом и повеселиться на московских малинах.
Оставив команду за углом и нахально сбросив солдатские плащ и шляпу на руки опешившему подьячему, Ванька, простоволосый под медленно падающим, мохнатым снегом, стучит в высокие ворота.
— Кого эфто там нечистый принес, на ночь глядя? — отзывается за воротами грубым голосом дворник.
— Это я, Ванька Каин, — радостно отвечает бывший вор. — Дельце у меня, дядя, к вашим квартирантам, а завтра в Сыскном приказе арестантам. Пусти, гривенничком подарю.
— Эх, грех на душу берет батька протопоп, что якшается со всякой сволочью, — ворчит невидимый дворник, однако гремит засовом. — Еще выйдут ему боком ваши воровские денежки…
— Да ты словно в воду глядел, дядя! — восхищается Ванька, распахивает калитку и придавливает ее холодное дерево спиною. Внезапно свистит и с наслаждением прислушивается к послушному топоту солдатских сапог…
Пять часов уже прошло, а может статься, что и все шесть, а мешкотная ночь все тянется. Ванька и молодой подьячий за малым не валятся с ног, в головах у них туманится от оглушительной, ветвистой ругани и от замысловатых проклятий, коими, несмотря на увещевания ружейными прикладами, неутомимо осыпают их, и в первую голову, понятно, подлого изменщика Ваньку Каина, захваченные командой воры и мошенники. Пленники эти связаны по рукам, попарно, а пары еще и между собою, орда сия огромна, и хвост ее теряется в ночной тьме. Оба командира пересчитывали, и оба сбивались; остатный раз у подьячего вышло сто сорок семь узников, у Ваньки — сто сорок восемь.
У самых Москворецких ворот Ванька хлопает себя по гуляшей голове и говорит подьячему:
— Айда к печуре, там для нас последняя сегодня добыча.
На берегу Москвы-реки чернеет в снегу вход в большую пещеру, ее-то ворье и величает «печурой». Прихватив двух солдат. Ванька вместе с подьячим входят в пещеру, выбивают гнилую дверь и окунаются в смрадную теплоту. Слабый свет, сочащийся им навстречу из-за плавного поворота пещеры, происходит от лучины, при которой бледный, худой мужик в нагольном тулупе, сидя на земле, что-то пишет на клочке бумаги.
— Про сие воровское гнездо не ведал небось, Петро, Яковлев сын? Берите его, вяжите — Алешку Соколова, беглого солдата, ведомого банного вора!
— Это, Каин, в грех зачтется тебе, — грозит странный писец.
Солдаты вяжут Соколова, а подьячий поднимет с полу клочок бумаги, нагибается к лучине, читает:
— «В Всесвятской бане ввечеру взял 7 гривен, штаны васильковые, в Кузнецкой бане взял в четверг рубаху тафтяную, штаны, камзол китайчатый, крест серебряный…» Это что за диковина?
— Да Алешка летопись собственную давно уж пишет, каждое свое воровское деяние записывает — писатель! Вон там, в углу, целая уже тетрадь…
Ванька сам метнулся за тетрадью, пролистав, прочитал но слогам:
— «А воры московские ведомые: Яков Зуев, да Николай Пива, да Степка Гнус, да Петр Камчатка, да Ванька Каин…» Ты что ж, Алешка, донос на нас подготовил?
Солдаты еле оттянули Каина от Алешки, а подьячий тем временем по-тихому подобрал тетрадку. Успокоившись видом в кровь разбитой Алешкиной рожи, Ванька припомнил, зачем в «печуру» завернул:
— Сто пятидесятый! Али сто сорок девятый? — И махнул рукой на полати в темном углу: — Берите заодно уж и Гнуса, для круглого счета! Где наша не пропадала!
На свою кличку откликаясь, высунул из полатей взлохмаченную голову донельзя пьяный Гнус в одной рубахе — повязали и его.
— Наш человечек, — проворчал один из солдат. — Был уже не раз под кнутом, да в последнюю отсидку сбежал из холодной. С возвращеньицем, Степа!
— Заткни хайло, служивый, — на глазах трезвея, откликается Гнус и вдруг, словно кот, сверкает глазами. — А ты, Иуда, наткнешься у меня на перо!
— Собака лает, ветер носит, — передернув плечами, будто от внезапного холода, Ванька отмахивается. Говорит раздумчиво: — С тобою, Гнус, сто пятьдесят голов уж точно. Пожалуй, сойдет на первый случай.
Улов первой ночной экспедиции поразил генерал-губернатора. По его предложению Сенат простил вору Ваньке Каину все его прошлые преступления, официально принял на службу в сыскной приказ доносителем и сыщиком. Каин получил свою особую команду, его снабдили персональным указом для поимки преступников. Властям города Москвы, полиции и воинским командам особыми указами приказано всемерно помогать Ивану Каину и даже не принимать доносов и жалоб на него, буде такие явятся.
А он трудится, ночами не спит, пачками ловит своих бывших товарищей — воров, разбойников, фальшивомонетчиков, беспаспортных бродяг, беглых солдат; сотни и тысячи их проходят через Каиновы цепкие руки. Все пытаны, все биты кнутом, пять человек повешены, остальные отправились в кандалах в Сибирь. Было очень на то похоже, что Ваньке Каину суждено теперь очистить первопрестольную от преступного люда, да только судьба его снова сделала крутой поворот, на сей раз для постороннего глаза не сразу заметный.
Два года Ванька Каин честно тянул лямку и опасной, и трудной службы московского сыщика, а потом понял, что сглупил. Платили в Розыскном приказе жалкие гроши, а однажды, когда Сенат выдал ему как отличившемуся наградные, получил Ванька-сыщик аж пять рублей денег, тогда как ранее, будучи вольным вором, сам брал себе тысячи.
А Ваньке исполнилось двадцать пять, пора было жениться и жить своим домком. Жить богато и весело, соответственно своей на Москве громкой славе и власти немалой, как на его года. Где денег-то взять? А где берут их чиновники — тоже ведь должны были бы на своем скудном жалованье давно от голода копыта откинуть, а поди ж ты, живут в теремах, что твои старые московские бояре, ездят в каретах, а дочерей своих замуж выдают с таким приданым, что зашибись! И Ванька решил идти по их, московских приказных, стопам и делать деньги из грозной власти своей над московским прес