МОСКОВСКАЯ РАСКРУТКАДВОРОВОГО-МАЛОЛЕТКИ
Ваньке Осипову, комнатному казачку богатого московского купца Филатьева, в первопрестольной столице весьма нравилось, а вот у хозяина совсем нет. Какого-нибудь другого сельского паренька, до тринадцати лет, каком, коровам хвосты крутившего на селе Иванове Ростовского уезда, огромная и шумная Москва могла только ошарашить и испугать, но Ваньку, увидевшего ее в праздничный день, в годовщину коронации императрицы Анны Иоанновны, она ошеломила, потрясла и в себя влюбила. Может быть, еще и потому запал в сердце подростку столичный Российской империи город Москва, что себя и на селе он понимал коренным москвичом, ибо именно на Москве родился. Того обстоятельства, что, ежели бы родители его, давно покойные крепостные служители Филатьева, прозябали в селе Иванове Ростовского уезда, то и доселе живы бы остались, Ванька во внимание не принимал, а потерю им отца, давным-давно подколотого во время карточной игры, и матери, маркитанткой безвестно сгинувшей в Персидском походе, никогда не оплакивал. Нрава паренек был веселого, и хоть никаких религиозных убеждений по запущенности своего воспитания приобрести не сумел, твердо был уверен, что все делается к лучшему.
В доме же у Филатьева ему было очень не по душе. Петр Дмитриевич Филатьев, разбогатевший в судьбоносное для толкового и бойкого разночинца царствование Петра Великого, в Москве слыл первостатейным и богатейшим купцом. Из общения с образованными людьми вынес Петр Дмитриевич мнение о равенстве людей, однако из сего положения сделал он вывод о равенстве своем с дворянами, а о простонародье в этой умственной перспективе и не вспоминал. Вот и крепостных слуг покупал для себя, пользуясь данною Петром Великим купцам льготою, однако тиранствовал над ними безбожно и на малое их количество возложил обязанности, распределенные богатых дворянских домах между десятками слуг. Ванька, к примеру, выписан был из деревни на должность комнатного казачка, в обязанности которого входило, неотлучно пребывая при хозяине (он и спал не в молодцовской[1] с приказчиками, а в хозяйской опочивальне), подавать по его жесту трубку, предварительно почищенную и набитую, а случатся гости — им также. Кроме того, по приказу хозяина должен был он подавать и убирать ночной горшок, выносить, чтобы уж сразу обо всех гадостях сказать, поганое ведро из господского захода[2], везде подметать и мыть полы, зимой топить печи и колоть для них дрова, таскать дрова на кухню, носить из Яузы воду для бани и на кухонный расход, чистить платье и обувь хозяина, а в свободное от услужения время состоять под командою у кухарки. Единственной из обязанностей, что Ваньку не тяготила, были субботние походы с кухаркой Насткой на базар и в мясную лавку за жизненными припасами: он, паренек сметливый, во время этих коротких отлучек из надоевшего филатьевского двора успевал многое узнать о Москве и ее порядках, а главное, пытался разведать, куда сможет податься, когда сбежит от хозяина. А что сбежит рано или поздно, в этом-то свободолюбивый Ванька не сомневался.
Хозяин, человек вдовый и к женскому полу, к удивлению Ваньки, не очень прилежный, вечерами часто пускался в загул, после чего приходил уже утром. Ванька в таких случаях перемещался из своего закутка в углу хозяйской спальни, за большим сундуком, где спал на голом полу, на печку в кухне, под бочок к кухарке Настке, относившейся к нему почти по-матерински. На рассвете — как правило, с затвердевшим неведомо отчего стручком — он возвращался на свое место за сундуком, подливал масла в лампадки в красном углу, встречал похмельного хозяина тарелкою квашеной капусты и под руку отводил в красный угол, где Филатьев бухался на колени и принимался каяться в выражениях витиеватых и Ваньке не всегда понятных.
Как-то вечерком Ванька задремал за своим сундуком — да так сладко, что проспал все на свете: и что хозяин загулял и можно идти на печь, и даже его возвращение. Проснулся он от бухтения двух голосов, хозяйского и чужого. Лаялись они матерно, употребляя известные Ваньке с рождения слова в странных сочетаниях, а потом замолчали, а кто-то из них захрипел. Ванька осторожно выглянул: на кровати хозяин Петр Дмитриевич, во тьме, еле рассеиваемой лампадками, крепко держал за шею незнакомого солдата. Ванька перекрестился и съежился за сундуком: не ровен час, хозяин и его задавит. Хрипы прекратились, а Петр Дмитриевич снова подал голос, обзывая солдата всякими похабными словами, потом закряхтел, подхватив его тело себе на плечи. Тяжело ступая, направился он к двери и не закрыл ее за собою, как и дверь в сени.
Сам не зная еще, зачем он это делает, Ванька преодолел страх, выполз из-за сундука и проскользнул вслед за хозяином. Из молодцовской сквозь и закрытую дверь пробивался мощный храп приказчиков. Кухарка Настка мирно сопела на печи в кухне. Петр Дмитриевич оставил открытою и дверь черного хода. Полная луна сияла над двором, и Ванька из сеней увидел, как хозяин переваливает солдата через забор. На замусоренный пустырь то есть, а там, в двух шагах, Яуза. В речку, что ли, хочет скинуть? Подумав, Ванька решил, не дожидаясь возвращения хозяина, пойти спать на кухню. От страха долго не мог заснуть, потому утром проспал, был за ухо стащен с печки хозяином и допрошен с пристрастием, когда сюда пришел. Ванька, не будь дурак, пояснил, что сразу после вечерни. За что и был бит. Улучив минутку, Ванька перемахнул и сам через задний забор, и на пустыре быстро нашел место, где ночью была вырыта и засыпана яма.
Воспользовавшись первым же походом с Насткой на базар, Ванька отпросился у нее перед базарными воротами и клятвенно обещался встретить ее тут же через полчаса. Подождав, пока широкая спина кухарки растворится в толпе, побежал в казенную винную лавку, тут же рядом. С улицы сперва не разглядел, а как глаза привыкли, увидел, что Петр Камчатка, слава Богу, здесь.
— Эй, малец, пошел отсюда! — рявкнул от стойки мордатый целовальник.
— Этот ко мне, полупочтенный, ко мне, — отмахнулся от него Камчатка. — Канай сюда, малый!
Петр Камчатка, о косм Ванька знал доподлинно, что он ведомый московский вор, одевался с высшим мещанским шиком и поражавшей Ваньку опрятностью. Был он не семью годами только старше Ваньки, но целой полупрожитой московской жизнью. Глядел человеку прямо в глаза и с таким выражением бритого лица, будто ничего он тебе, кроме добра, не желает.
— Ишь, как ухо у тебя, брат, распухло… А ну-ка, давай рассказывай.
Ванька огляделся и шепотком рассказал.
Камчатка выбил о каблук трубку, засунул ее в кисет, набил табаком, высек огню, раздул трут, прикурил, пустил первый клуб дыма. Приподнялся на скамье, втягивая дым носом, кивнул удовлетворенно. Звучно собрав слюну во рту, плюнул отменно далеко — и с замечательной меткостью попал в таракана, деловито пробегающего по замусоренному полу. Только после этих деяний взглянул он снова на Ваньку. Взглянул с жалостью.
— Худо твое дело, малый, хоть из вчерашней передряги ты выбрался неглупо, молодцом. Хозяин твой душегуб и гнусный развратник, вот он кто. Все забываю спросить тебя, малый, сколько тебе точно лет?
— Все мои. Пятнадцать, — прибавил Ванька себе год.
— Тебе теперь только один выход остался, малец.
— Знаю я, дядя Петя, какой выход — бежать.
— Правильно. Однако есть одна загвоздка. Просто сбежать — и куда ты, брат, без денег-то денешься? «Как у Филюшки три денежки, так Филюшка — Филипп, а как у Филюшки ни денежки, так курвин сын Филипп». Слыхал такое? Да тебя первый полицейский служитель или солдат из команды Розыскного приказа — за шиворот! Блох в остроге покормишь, выпорют — и к хозяину снова. Так-то, брат. А если не сам уйдешь, а с хозяина зажилое прихватишь — иное дело.
— Зажилое — эт чего?
— Ты в казачках у хозяина своего долго ли пробыл?
— Да как в Москву привезли, прошлого году на годовщину воцарения государыни императрицы, так и кручусь, что твоя белка в колесе.
— Позапрошлой весною, выходит? Ну так представь, что ты человек свободный…
— Я и буду свободный, когда сбегу!
— Так сколько вольному слуге за такой труд причитается, столько и возьми. Понял?
— А сколько причитается, дядя Петя?
Камчатка пустил из своей короткой трубки несколько клубов дыма, сощурился на Ваньку и легко потрепал его по плечу. Сказал проникновенно:
— А хозяин твой прикидывал разве, не тяжко ли тебе придется, когда на тебя, мальца, невпроворот трудов и занятиев наваливал? То-то, что немерено! Так и ты не скупись, возьми от казны его вольною рукой, понял? Где хозяин твой денежный запас и рыжье свое держит — в подполе?
Ванька ему — про ларец, а Камчатка, голос совсем приглушив, дал несколько дельных советов, а главное, обещал, что встретит его прямо у калитки хозяинова соседа, попа Самсонова.
В ту ночь странная вещь стряслась с Ванькой. Раньше, как случалось ему совершить мелкий проступок (ну там, мусор замести подлавку или яичко украсть), стены дома давили на него и казалось, что безжалостные глаза Петра Дмитриевича глядят на него изо всех углов. Теперь же, когда в очередную ночную отлучку хозяина принялся он загодя припасенным на кухне топором вскрывать запертый ларец, страх сменила отчаянная холодная злоба. Не боялся он, засыпая за пазуху и в карманы сколько поместилось золотых и серебряных монет, серебряных цепочек, часов и прочих драгоценных цацек. Не боялся, когда, нагло сбросив прямо в опочивальне свои тряпки, напялил на себя хозяйскую одежду, висевшую на вбитом в стену гвозде. Не боялся, и когда перелез через забор к соседу, на поповский двор, и услышал сопенье церковного сторожа, спавшего, как нес, у поповского крыльца. Проскользнул мимо него и откинул крюк на калитке, за которой обещал дожидаться его Камчатка.
Наставник не обманул. Обнял Ваньку и, не теряя времени, направился к крыльцу. Попалось ему пол ноги коромысло, неизвестно зачем на земле возле дворника валявшееся, и едва не загремел Камчатка носом в землю. Тут дворник привстал и, глаза продирая, заворчал: