— Что вы за люди? Не воры ли, ежели самовольно во двор взошли?
Ванька бросил коромысло Камчатке:
— Эй, сторож просит, чтобы ты успокоил его лозою, чем воду носят!
Камчатка и успокоил сторожа, приговаривая:
— Не запирай хозяйские ворота — всякому прихожанину невозбранно к отцу духовному своему заходить во всяк час дня и ночи!
Под прихожанином имел он в виду Ваньку, а тот и не помнил уже, когда говел и причащался: за своим сундуком довелось ему выслушать полуночную пьяную беседу хозяина с ученым приятелем, который, ссылаясь на немецких мудрецов и громко, как жеребец селезенкой, икая, доказывал невозможность доказательства бытия или небытия Бога, а также отрицал существование бессмертной души. Ванька, как и все русские люди той серой поры, когда в Питере верховодили немцы, к немецким мудрецам особого почтения не питал, но в том, что душа человека есть не более чем пар, вполне с ними согласился. Посему неразумный юноша и не стал требовать от своего духовного отца совершения требы, а сразу, в спальню войдя, метнулся к кровати, чтобы успокоить его коромыслом — и с попадьей.
В том нужды не было: батюшка с матушкой мирно спали. И в неверном лунном свете явственно увиделось, что в вечерней возне, перед сном еще, сбили они одеяло к ногам, а у попа и рубашка ночная неопрятно задралась, обнажив мощное сложение его чресл, попадья же заснула ничком, объемистую задницу выставив и тем самым приготовив для юного Ваньки переживания, смутившие его своей неразумностью и непонятностью.
— Никак тебе матушка попадья приглянулась? — еле слышно прошелестел Камчатка. — А губа у тебя не дура….
Ванька зашелся в беззвучном смехе и, не чинясь, набросил на попа и попадью одеяло.
— Да на ней разве воду возить… Давай лучше дело делать.
Для дела-то их простор был невелик: денег хитрый поп в светлице не держал, взяли сарафан попадьи да поповскую долгополую однорядку. Сарафан Камчатка опрятно свернул и в сумку сложил, а однорядку велел Ваньке надеть на себя. Малому не надо было объяснять, зачем: теперь Камчатка должен был отвести его под Каменный мост, чтобы там принять в воровское сословие, улицы же по ночному времени перегорожены в Москве рогатками, и кроме полиции и духовенства караульные не открывают их никому.
Выбрались на улицу. Ванька вернулся к воротам своего хозяина и написал на них днем еще приготовленным мелом давно уж сочиненный стишок:
Пей воду, как гусь, ешь хлеб, как свинья,
А тебе работай черт, а не я.
— Подпишись, — посоветовал Камчатка.
— Коль имя не славно, грех подписывать, — убежденно ответил малый. — Да и пусть эта сволочь Филатьев помается, пока поймет, кто из людей сбежал и над ним насмешки строит.
У первой же рогатки Камчатка назвался караульному сыном солдатским, который ведет попа к умирающему батьке. И выдумкой этой пользуясь, два вора пронизали ощетинившуюся рогатками против разбойного люда ночную Москву, будто два таракана — хлебную мякоть, и пришли в одно из тех славных на первопрестольной мест, куда полиция и днем редко решалась сунуться — под Большой Каменный мост.
Здесь шибало в нос водочным перегаром, немытым телом и заношенной одеждой, а народ, сии вольные запахи испускавший, сидел и лежал вокруг костров. Ванька, к груди прижимая уворованное у хозяина, держался сразу за Камчаткой, боясь, как бы голь кабацкая, накинувшись скопом, не разнесла его добычу. Камчатка же, здороваясь налево и направо, смело направился к самому большому огнищу, а осветившись им, выставил перед собой ученика и обратился к старому вору, по-турецки восседающему на замызганном персидском ковре:
— Все скрипишь, батька Хвост? Быть тебе в раю, где горшки обжигают.
— Меня, брат Камчатка, ни в рай, ни в пекло не берут. А ты зачем ко мне толстого попенка привел — колбас из него накоптить?
— Эфто мы с ним попишку обнесли, чтобы до вас сквозь рогатки пройти. А парень нашего сукна епанча. Привел я тебе, батька воровской, Ваньку-купца, карманной слободы тяглеца, серебряных и золотых дел волочильщика.
— Лихо! А сам-то он из каковских?
— Крепостной человек гостя Филатьева, давеча от хозяина сбежал.
— Чай, не с пустыми руками, Ванька? А? Ставь обществу полтину, приму в воры по чину.
Камчатка пнул локтем зазевавшегося ученика, и тот нехотя нащупал в кармане и, поклонившись, протянул страшному старику пять гривенников.
— Не мне, — сивушным духом обдавая, оттолкнул тот его руку. — Найдутся тут и помладше за вином сбегать. Малый вор бежит, большой-то лежит.
Тут вроде как ветерком пахнуло, монетки снесло с Ванькиной ладони, а когда оглянулся, успел заметить темную тень, метнувшуюся глубже под мост.
Четверть мутного напитка явилась с той же сказочной быстротой: не иначе, как торговали им на месте. Вокруг огнища мгновенно же собралась большая толпа, и, пока подбегали последние босяки, Камчатка успел шепнуть на ухо ученику:
— Водку ту не пей, во рту подержи, скривись, да незаметно выплюнь — опосля объясню.
Старый Хвост выпил чарку сам, крякнул, потом налил Ваньке, потом Камчатке, а потом бросил бутыль, не глядя, за спину, где ее бережно подхватили жадные руки.
У Хвоста зелено вино попало на старые дрожжи, и он принялся балагурить:
— Мы тут под мостом живем, а идущим по Каменному мосту тихую милостыню подаем, любим приезжих гостей да их привечаем, когда из-под моста их встречаем. Никто тебя тут не тронет, и живи в нашем доме, сколько хошь. А у нас всего довольно: наготы и босоты изнавешены шесты, а голоду и холоду амбары стоят, пыль да копоть, притом нечего и лопать.
«Благодарю покорно, дедушка, — сцепил зубы Ванька. — Мне наготы и босоты и у хозяина хватало, а устроиться так, что жить будет весело, а есть будет нечего, я и без вас, воров, сумею». Камчатка ткнул его в бок локтем, и Ванька поблагодарил. Выпив водку, общество снова рассосалось, а когда через четверть часа пробило на Спасской башне четыре, Хвост пронзительно свистнул, а Камчатке и Ваньке сказал:
— Наши молодцы-удальцы, ночные дельцы пошли на свою черную работу, а вы с работы воротились, сосните до свету.
Под мостом опустело, Камчатка прикорнул у костра, а Ванька лег на спину: украденное он, подмостным жителям не доверяя, держал за пазухой и боялся повернуться на бок, чтобы не раздавить драгоценностей. Разбудил его Камчатка. Светало, костры чадили, Хвост похрапывал на своем ковре.
Камчатка сел, как давеча старик, по-турецки и принялся раскуривать свою трубку. Подождав, пока Ванька со сна очухается, показал на утоптанную землю перед собою:
— Давай, брат, вываливай добычу. Станем дуван дуванить[3].
Когда Ванька звякнул последней горстью монет, Камчатка хмыкнул, потом, с трубкой в зубах, неторопливо растасовал ценности Филатьева на три кучки: деньги, золотые и серебряные веши. Посидел молча, прикидывая. Костер вдруг пыхнул огнем, блеснувшим на золотых немецких часах-луковице.
— Чистыми деньгами сто пятьдесят семь рублев с полтиной. Рыжья рублев на девяносто, серебра — на сорок, не менее. Ожерелья — жемчуга речного, северного, этой дешевкой можно и зазнобу твою какую одарить… Крепко ты взял, Ванюша, хорошо взял! — улыбнулся Камчатка. И тут же нахмурился. — А посмотреть с другого боку, то, быть может, и слишком уж лихо ты обчистил своего купца. Теперь тебе назад дороги нет, брат.
Ванька посопел обиженно, потом сказал, подражая в рассудительности Камчатке:
— Удивляюсь я твоей политичности, дядя Петр. Третью неделю ты меня обхаживаешь, как старик молодку, в воровские свои сети заманиваешь. Да только не надо меня заманивать! Я сам давно все обдумал и решил. Хочу быть не мелким воришкой, а настоящим, уважаемым вором. Таким, как ты. И хочу, чтобы ты меня всему научил. За половину этой моей добычи. Так по-честному будет?
И наклонился над столом, разделяя каждую кучку еще на две части. Успел подумать, что, окажись Камчатка человеком бессовестным и бесчестным, тут бы ему, Ване-дуране, и конец бы пришел. Тюкнул бы его друг и учитель малым кистенем или иным каким карманным орудием по черепушке, а голи кабацкие за полушку закопали бы воришку-неудачника прямо на месте. Нет, упустил Камчатка мгновение, теперь все будет хорошо, по-Ванькиному.
— Легкая у тебя рука, Ванюша, и котелок на плечах твоих варит, — проговорил наконец Камчатка. — Поучу я тебя и воровскому ремеслу, и языку воровскому, и в воровском обществе правильному и безопасному обхождению. Только вот грабить тебя, ученика и компаньона своего будущего, не желаю.
Теперь Камчатка отодвинул все монеты к Ваньке, а в свою сторону — все филагьевские драгоценности.
— Я эфти цацки толкну барыге, и половину в деньгах тебе возверну. Так будет правильно. А два талера за приют и покровительство — славному вору московскому Хвосту!
И, выбрав пару золотых, швырнул через костер в сторону спящего старика. Тот, словно бы и не глядя, поймал сперва одну монету, спустил ее себе в рукав и той же рукою, у самой уже земли — вторую.
— Как рассветет, мы с тобой, Ванюша, разбежимся: я пойду в Данилов монастырь, там у меня барыга душу свою жадную спасает, а ты прогуляйся в Китай-город, просто погуляй, не тащи ничего, понял? Зайди в Панский ряд, купи себе одежки, как у купчика, не скупись, а для поповской однорядки, чтобы туда ее положить, купи себе сумку наплечную — вот как у меня, самая мода нынче! Как начнет смеркаться, ты должен постучать в ворота ко Стешке, вот так, — и Камчатка взял два камешка и постучал хитрым манером.
— А где эта Стешка? Девка она, что ли, твоя?
Спящий Хвост загоготал, а Камчатка усмехнулся и пояснил, что девкой Стопку разве что Хвост помнит, ибо пребывала она в девичестве не менее полусотни лет тому назад, а сейчас держит для воров малину, и рассказал, как найти ее халупу над Неглинной.
— Скажешь, что от меня. Встретимся ввечеру и тогда уж отпразднуем начало твоего ученичества, чем Бог пошлет. Тебе пошлет Бог — по летам твоим и за деньги твои — легкого ренского вина, мне, полетам моим и по вкусу моему, винца доброго церковного, кагору.