Граф был явно не в своей тарелке. Он выгнал протоколиста, сам запер за ним дверь. Заговорил медленно, на Ваньку не глядя:
— Ты мужичок сметливый и хотел российскому правосудию помочь. Молодцом! Этот поганец Филатьев в убийстве солдата признался, а потом начал изворачиваться, что совершил сие пьяный и нечаянно. Свидетелем лакея назвал, а лейб-медик Евлих, тело солдатское посмотря, удостоверил смерть от естественной причины. Каково?
— Конечно же, ваше сиятельство, естеством помер, ежели руками за шею задавлен. Купил господин Филатьев лекаря, прошу нижайше прощения за смелость.
— Если б только эту чухну немецкую, я бы и не посмотрел! Отпустить подлеца придется. Генерал-губернатор за господина твоего горой встал, а когда я про справедливость заикнулся, он мне прямо заявил, что петербургские немцы-министры гостем этим давно подмазаны и, того более, в его гешефтах свою долю имеют. Тебе же известно, что наша государыня императрица Анна Иоанновна (да правит она бесконечно и счастливо!) есть природная русачка, да только власть теперь у немчуры проклятой, прости меня Бог!
— Да, вестимо. Народ наш русский любит русских вельмож, вот как ваше сиятельство, — ответил почтительно Ванька. Ему тогда наплевать было и на русских бояр всех до одного, и на немцев-министров, и на этого их русского ругателя с раскосыми татарскими глазами, однако мелькнула у него догадка, точнее, сверкнула в полутьме счастливой молнией: ведь не так плохи его дела, если стоит он сейчас, крепостной раб, перед страшным графом Салтыковым, и тот перед ним чуть ли не оправдывается!
— До обеда пусть подлец в камере еще блох покормит, а затем, преподав собственным моим кулаком плюгавцу отеческое наставление, вынужден я буду его отпустить. Взяток я, как всем известно, не беру, да пользу из Филатьева для державы извлеку: пускай, подлец, для конторы бесплатно поставит бронзовые ручки дверные, шандалы там, запоры, а мебель пусть за свой счет выпишет самолучшую… Кроме того, блюдя философическое равновесие поступков, выбил я у него, насмерть перепуганного, для тебя вольное письмо. Вот, держи. Теперь ты не крепостной. Живи на Москве свободно.
Ванька упал на колени, поцеловал руку графа, державшую вольное письмо, и спрягал драгоценную бумагу за пазуху.
— Век теперь буду за вас Господа молить, ваше сиятельство, — прошептал он, искренне уверенный, что так и станет поступать.
Выйдя из страшной «конторы» с вольным письмом да к тому же с тремя золотыми в кармане, посчитал Ванька дни на пальцах — и вышло, что сегодня Дуняша должна ждать его на сеннике. Он отмылся и попарился в торговой бане, красиво остригся у цирюльника, поел по-человечески в трактире и, как стемнело, берегом Яузы вышел к задам усадьбы бывшего своего господина. С собою нес он костей — для Полкана и его команды, полуштофчик сладкой водочки, самолучшие конфекты и пряники тульские печатные — понятно для кого.
Дом гостя-убийцы сиял огнями и гремел музыкой. А также крик веселый слышен был из окон и топот танцующих пьяных ног. Хозяин праздновал свое освобождение. Меж тем на пустыре яма, где еще на той неделе тлело мертвое тело несчастного преображении Петрухи, была засыпана вровень с землею, а забор залатан белеющими в темноте досками. Ванька подумал, что справедливости искать напрасно, а если так, надо подумать о себе и в царстве зла и неправосудия отвоевать (праведно у них не отвоюешь — зубами надо выгрызать!) для себя тихое и теплое местечко, куда ни одна столочь не посмеет сунуться. И завлечь в этот маленький рай Дуняшу.
Прикормил Ванька собак и пробрался в сенник. Дуняша была уже там! И понеслась вперед, блаженные минутки пожирая, крыльями Феникса-птицы помахивая, первая в его жизни — и оказавшаяся последней — ночь счастливой, взаимной и чистой любви. Нет, не получил он от Дуняши того, чего великими кавалерскими трудами добился-таки от пасторской дочки города Лилля российский кавалер Александр, но причина ее упрямки была ему хотя и горька, по понятна. Между двумя сладкими поцелуями призналась ему Дуняша, что полюбила его, но не в первый раз в жизни полюбила: у нее имелся любовник, рейтар Нелидов, и она уже отдала ему свое девичество. А что было делать? Трудно крепостной девке сохранить свою честь, даже когда господин ее на баб вовсе и не лаком. Господин господином, а лакеи, а приказчики — проходу ведь не дают! Потому за счастье для себя почитала, что отдалась по любви. А Нелидова она полюбила, но не так, как Ваньку…
— А как? — вскинулся Ванька.
— Ах, Ванюша, — спрятала Дуняша на его груди кудрявую свою головку, — трудно мне тебе поведать, как я его полюбила. Скажу лучше, как полюбила тебя — жалостно и вроде как младшего брата, на руках бы тебя носила, заласкала бы всего…
Тут они хлебнули из полуштофа, закусили пряничками и поцелуями, однако в решительный момент, когда Ванька, признаниями Дуняши скорее ободренный, нежели обескураженный, пошел на приступ, тень рейтара Нелидова, в Ванькином воображении похожего на Бову Королевича, снова встала между ними. Оказалось, что он, Дуняшин избранник, сейчас с полком в походе и обещал, возвратясь, ее на волю выкупить и на ней жениться. Поэтому Дуняша, как ни лежит ее душа к Ваньке, суженому своему жениху изменить не может. Давно утихла музыка и пьяные вопли гостей Филатьсва, уже предрассветным холодком пахнуло, когда Дуняша, не доплакав и не договорив, сразу вдруг заснула, а Ванька, тоже с глазами на мокром месте, в полудреме остался сторожить ее сои. На душе его было и горько, и радостно, он мечтал о том, что с Дуняшей у них все еще произойдет, как у людей, и предчувствовал, что еще много у него будет таких вот сладких встреч и свиданий и что в него, парня не из уродливых и неглупого, влюбится не одна прекрасная девица…
Тут в сене зашуршало, слишком громко, как для крысы, и Ванька, закрывая собой возлюбленную, спешно допил из полуштофа остаток и взял его в руку, словно дубинку. Зашуршало вторично, и явилась в сене черная рогатая голова, а под рогами засветились желтые глаза.
Хмель, во время объятий нечувствительный, бросился Ваньке в голову. Он поднял бутылку, чтобы огреть ею нечистого — и опустил руку. Вовсе перед ним и не черт (и чего ему гут делать, тоже мне нашел грешников — пусть Филатьеву является!), а обыкновенный козел, их держат в каждой конюшне, чтобы жеребята не переводились.
— Эй, бородатый, иди лучше над кобылами поколдуй!
— Ме-е-е, — не согласился козел, и тут же, будто по его команде, загудели колокола сорока сороков церквей московских, поднимая народ на заутреню.
Вместо пожилого Ванька выдал рогатому упрямцу пряник, а сам, ласково теребя за плечико, склонился над медленно проступающим в рассветной мути прекрасным ликом Дуняши. Пора, пора разбегаться, пора двум детям, друг друга нашедшим, возвращаться в чужой и опасный мир.
С головой, тяжелой от вина и бессонных любовных переживаний, нелегко оказалось Ваньке найти полуразвалившуюся избу на берегу смрадной Неглинной, где назначил ему встречу Камчатка неделю тому назад.
Хозяйка притона, сгорбленная старуха Стешка, весь день жаловалась, что дела идут хуже некуда, в обед ткнула Ваньке тарелку кислых шей с коркой хлеба и с обеда же начала зудеть, что пора бы и заплатить за квартиру да за услуги. Ванька отмалчивался, ожидая Камчатку, от которого ждал совета не только о том, как расплатиться с бабкой, но и про всю свою оставшуюся жизнь. Солнце между тем уже садилось, и паренек то и дело вскакивал со скамьи, на которой барином провалялся весь день, и через маленькое, но застекленное окошко вглядывался в облитый закатом двор.
Как ни прислушивался, но легких шагов Камчатки он так и не услышал. Раздался условный стук, старуха вышла в сени и отодвинула засов.
Вошел Камчатка и, Ваньку увидав, непритворно обрадовался. Обнял его, обдав запахом табака и свежевыглаженного белья. Усадил на скамью и попросил:
— Рассказывай, куда подевался!
Ванька рассказал. Камчатка попросил показать ему вольное письмо, шевеля губами, прочитал.
— Не врешь, что никого из воров не продал? Ну тогда — молодцом! Что ж ты, старая, ко мне не прибежала, как договорились?
— В доме пусто… Одного огольца оставить?.. Чтобы обчистил?.. — забормотала старуха.
— Ладно, старая, сходи давай за водой, поговорить надо, — сунул ей Камчатка коромысло.
Они еще пошушукались в сенях, и вор вернулся в комнату один.
— Послушай, Ванюха, ты теперь человек свободный и дороги перед тобой открыты, только выбирай. Свободно тебе записаться в посад, пойти в подмастерья, в приказчики, на суконную фабрику, а то — на Филатьсвы пожитки — и лавчонку открыть. Что скажешь?
— Я, Камчатка, воровскую вольную жизнь теперь ни на что не променяю. Чтобы мне горбатиться за прилавком или терпеть затрещины от дуролома-хозяина? Да ни в жисть!
— Если на том стоишь, есть у меня для тебя веселое дело.
Когда Ваньке удалось с помощью Тайной канцелярии избавиться от обворованного им хозяина, да еще и вольную на руки получить, да при этом еще никого из братвы не заложить, Камчатка поверил в воровской фарт своего воспитанника и пришел к выводу, что им следует покорыстоваться как можно скорее, пока он, фарт, не улетучился. От чего оно, воровское это счастье, проистекает — от особого расположения планет над головою или от временного благоволения уже бесплотных Высших над человеком сил, — он не знал, однако по опытам жизненным убедился, что и вето ремесле, и в игре, карточной или в зернь[6], полоса везенья, если уж и выпала, долгой не бывает.
Посему Камчатка и придумал истратить фарт Ваньки надело неслыханное — ограбить ни много ни мало, а императорский Анненгофский дворец. Правда, сама государыня-императрица Анна Иоанновна с полгода уже как переехала, со всеми своими пожитками и с мебелью, в Петербург, но деревянный дворец, построенный по ее приказу со сказочной скоростью, пустовал не полностью: оставались в нем не такие скорые на подъем, как сама царица. ее придворные: доктор Евлих, сам заболевший аккурат во время переезда императорского двора, портной, срочно дошивавший начатые наряды, их