— Вы забываете, любезный господин Шаас, что уголовный розыск не афиширует то, что узнал, и ваш визави никогда не узнает об измене жены.
— Я не совсем уверен в этом.
— Ваше право верить мне или нет, ваше. Но повторюсь, что иногда благородство играет скверную шутку, порой тянет на десяток лет каторги. Подумайте над моими словами. В данном случае я вам не враг, хотя можно подумать, что мы находимся по разные стороны баррикады.
— Я знаком, — Лану усмехнулся, и уголки губ образовали не улыбку, а подобие древнегреческой маски, выражающей собой трагедию, — с вашими методами, этому быстро учишься в армии.
Кирпичников пожал плечами.
— Мы с вами, господин Шаас, не в роте или в батальоне, у нас вполне статская жизнь.
— Не вижу разницы.
— Ваше право подставлять себя под меч Фемиды, моя обязанность найти убийцу.
— А если это я?
— Исходя из тех данных, что я имею, мог бы с вами согласиться, но меня всегда точит червь сомнения, поэтому, прежде чем вас обвинить, я хочу выяснить, как все происходило на самом деле и кто покусился на жизнь не взрослых Соостеров, а детей.
Лану сгорбился, втянул в плечи голову, положил локти на колени. Складывалось впечатление, что он стал и меньше, и несчастнее видом.
— Я вам скажу, но все должно остаться между нами.
— Слово офицера. Только к этому есть одно условие.
— Какое? — удивился Шаас.
— Ваша страсть должна подтвердить ваши слова.
— В этом я не сомневаюсь, — самоуверенно заявил задержанный.
— Вот и прекрасно, я слушаю.
— Может быть, Анита желает избавиться от мужа и именно поэтому не хочет подтверждать его алиби? — разгорячился Тыну.
— Вполне, — безо всякой интонации сказал Громов.
— И вы так спокойны?
— Что мне, в пляс пуститься или выказывать удивление? Какой реакции ты ждешь от меня?
— Ну, не знаю.
— Тыну, ты будущий сыщик, агент… как у вас… полиции, поэтому должен все переваривать безо всяких соплей и восторгов, спокойно, ибо все может повернуться в другую сторону. И никогда без причины не подозревай человека. Ты в дальнейшем просто все факты будешь примерять на того, кого назначил преступником. До добра это не доведет.
Тыну обиженно засопел, потом набрался смелости и сказал:
— Если есть все основания считать, что человек говорит неправду, тогда что?
— Просто проверить, а уж потом делать выводы. Но никак иначе.
— Но если я заведомо знаю, что человек врет, я должен тогда тоже проверять? — допытывался эстонец.
— Ты сам себе противоречишь. Как ты можешь знать, что человек говорит неправду, если ты его не удосужился проверить?
— Так, — растерялся Тыну.
— Вот именно. — Громов не поучал, а разговаривал с переводчиком, каке равным сотрудником полиции или уголовного розыска. — Иной раз подозреваемый такие небылицы плетет…
— Плетет? — перебил эстонец.
— Рассказывает.
— А!
— Такое рассказывает, что диву даешься и верить отказываешься. Но начинаешь проверять — и оказывается, что и обстоятельства сложились так, что всё против человека, и поведанное им подтверждается. Так вот! Я мог бы тебе примеров привести из своей практики много, но лучше потом сядем за бутылкой… чашкой чая и побеседуем обо всем. Лады?
— Что такое «лады»?
— Согласен?
— Конечно.
— Мне и рассказывать-то нечего, — пожал плечами Анту Каарела. — Приехал Кайно…
— Суур, который двигатель ремонтировал, — пояснил Тыну Громову.
— Да, да, Суур, он у нас мастер на все руки. Что починить там, ремонт техники сделать, это все к нему. Как он договаривался со старым Соостсром, я не знаю, но утром он работал на мызе Айно. Лучше, если вы сами его спросите. Я могу только о себе.
— Хорошо, — согласился Сергей Павлович. — Когда вы прибыли с людьми на место, ничего не трогали?
— Мы же понимали, что всякие следы там убийца мог оставить. Газеты читаем.
— И какие в вашей деревне газеты народ читает?
— Волостные да городские.
— Таллиннские?
— Нет, тапаские.
— Из деревенских кто-нибудь получает газеты из столицы?
— М-м-м, — промычал Анту, — я лично таких не знаю. Деньги у нас, конечно, водятся, но чтобы зазря их на ветер пускать, такого нет.
— Ладненько. Вы должны хорошо знать жителей деревни, как представитель местной власти.
— Ну, — насторожился Анту.
— Что вы можете сказать про Лану Шааса.
— Про Шааса? — Каарела почесал затылок. — Да что о нем толковать? Одно слово — бабник. Мимо юбки не пройдет, чтобы под нее руку не запустить. Как будто не знаете? — подмигнул Каарела.
— Скажете, буду знать.
— Как с войны Лану вернулся, так его стало не узнать. Жена дома сидит, уют устраивает, а этот по деревням к молодкам шастает. Ладно бы ко вдовам или солдаткам шастал, так ему молодых подавай. Совсем стыд потерял.
— Значит, он и к дочери старого Соостера подкатывал?
— А как же, тот еще жук.
— Неужели? — на лице Громова застыла маска истинного удивления, в которое даже поверил Тыну.
— Я вам говорю, — Анту понизил голос и оглянулся, — хотя мы все грешили на старого Соостера. Что именно он сделал родной дочери сына, но это вранье. Точно, наш пострел Шаас поспел и у дочери Айно отметился, — плотоядно ухмыльнулся Каарела.
— Так может быть, Шаас и…
— Да что вы! — отмахнулся крестьянин. — Мы как пришли на мызу Соостеров, так Лану сразу тело старика стащил сверху, чтобы посмотреть, нет ли под ним Яниса.
— Следовательно, Шаас нарушил положение тел?
— Что там нарушать? Мертвые — они везде мертвые. Лану надеялся, что его сын жив.
— Вы уверены, что Шаас — настоящий отец Яниса?
— Абсолютно, здесь сомнений быть не может. Не старый же Соостер, в самом деле?
— Ну не знаю. Вот говорят, что Соостер дочке проходу не давал. Может, и прижал в каком углу. Но еще говорят, что Соостер Лану денег отвалил за то, чтобы тот Яниса за сына признал. Это тоже правда?
— Много чего говорят, — почесал нос крестьянин. — Но скажите, господин хороший, зачем Шаас деньги Вену давал? А?
— Какие деньги? — искренне удивился Каарела, даже брови вздернулись вверх.
— Вы не знали, что Шаас давал Вену некоторую сумму на содержание Яниса?
— Я не придавал этому факту никакого значения.
Громов усмехнулся.
— Ой ли!
— Что такое «ой ли»? — прошептал Тыну.
Сергей Павлович только отмахнулся.
Аркадий Аркадьевич видел, как меняется лицо Лану от сомнений. Шаасу хотелось рассказать приезжему следователю об Илзе, но он не смел. Ее муж наверняка убил бы их обоих. Но с другой стороны, чашу весов перевешивает обвинение в убийстве. Это уже не шутка.
— Можно мне немного подумать? — спросил Лану.
— Я ни на чем не настаиваю, — Кирпичников поднялся со скамьи, — ваш выбор, только смотрите, чтобы не было поздно. — Он с досадой пожал плечами и подал знак Юрию Ивановичу, что хочет поговорить с ним наедине.
Когда отошли в сторону, Аркадий Аркадьевич достал портсигар, предложил папиросу эстонскому коллеге. Тот отказался, только тихо произнес, чтобы не слышал Шаас:
— Вы полагаете, это он?
— Увы, Юрий Иванович, пока я ничего не полагаю, я собираю сведения, чтобы потом начать полагать. А сейчас вы можете посадить его под замок, а можете отпустить домой. Это при условии, что он никуда не скроется и по первому требованию предстанет перед нами.
— Я даже не знаю… везти его в город? — спросил эстонец, надеясь на решение петроградского гостя.
— На данный момент я более склонен верить в его невиновность, хотя некоторые сведения говорят об обратном. Но это кое-что мы должны проверить.
— Каким образом, если он проявляет глупую порядочность и ничего не говорит?
— Не волнуйтесь, расскажет.
Аркадий Аркадьевич погасил папиросу и не знал, куда ее деть. Так с ней в руке и подошел к столу.
— Вы подумали, любезный господин Шаас?
— Да.
— И каково ваше решение?
— Ее зовут Илзе, и она живет в деревне Имаслу.
— В пяти километрах отсюда, — подсказал Юрий Иванович.
— У нее есть муж, и он очень ревнив.
— Его фамилия?
— Кукк, Якоб Кукк.
— Епископ? — удивился Кеёрна и ощутил на себе не менее удивленный взгляд Кирпичникова.
— Что? О нет! — едва заметная улыбка пробежала по губам Лану. — Всего лишь тезка по имени и фамилии. Только прошу вас, умоляю, пусть об этом не узнает ее муж.
— Лану, я дал вам слово офицера, — серьезным тоном сказал Кирпичников. — Теперь же до нашего возвращения вам предстоит посидеть под замком.
— Я понимаю. — Плечи Шааса поникли, и он повторил: — Я понимаю.
Лану посадили в одно из хозяйственных помещений, сделанное из толстых бревен и имеющее маленькие окна, через которые не смог бы протиснуться даже ребенок. Повесили замок, но не стали никого приставлять в виде охраны. Куда ему бежать?
— Что скажете, Аркадий Аркадьевич? — спросил Юрий Иванович.
— Жаль, что автомобиль один. Пока Громов расспрашивает жену Шааса и остальных, мы бы съездили в Имаслу. Жаль, — покачал головой Кирпичников.
— Отчего? Попросим нашего хозяина отвезти нас в деревню. Начальник уголовного розыска обрадовался:
— Было бы кстати.
Хозяин не стал упрямиться, сказал: «Надо так надо», запряг лошадь в скрипучую телегу, и они втроем направились в Имаслу. Деревня в самом деле находилась в пяти километрах к востоку, ехать пришлось через лес.
Высокие стройные деревья размахивали рукам и-ветвями под натиском прохладного ветра. Хотя и наступил второй месяц весны, но снег не думал сдаваться, лежал кое-где тонким слоем, а где и целыми утрамбовавшимися сугробами.
Аркадий Аркадьевич поднял воротник и сунул руки в карманы. Телегу трясло, но это лучше, чем идти по дороге пешком.
Молчали, каждый думал о своем.
Кирпичникову было жалко Шааса, но он даже себе не хотел признаться в том, что верит несчастному. Симпатия к подозреваемому всегда чревата отсутствием объективности. Именно поэтому Аркадий Аркадьевич старался относиться уважительно, но без излишней «привязанности».