сталось в наших душах ничего человеческого, один пепел. Потом Каарл встретил земляка….
— Имени не помните?
— Увы. Знаю только, что из соседней деревни, но кто? Если увижу, то, ей-богу, опознать не смогу.
— Хотя бы запомнили, как он выглядит?
— Нет, не припомню, — покачал головой Николай.
— Хотя бы что-то?
— Невзрачный, с меня ростом, глаза серые. Такой незапоминающийся, он-то и поведал, что старый Соостер совсем совесть потерял и дочь использует, как бабу из гарема. Тогда я видел, как Каарла передернуло от этих слов. А еще земляк рассказал, что ходили слухи, что уезжал, не помню, Айно ли?
— Айно, — подтвердил Кирпичников.
— Что уезжал Айно на заработки…
— Заработки? — перебил Аркадий Аркадьевич.
— Да, так он сказал, потом понизил голос и поведал, что отец его жены занялся на старости лет преступным промыслом. Вы же здесь были и знаете, что тогда творилось. Каждый хотел урвать кусок у другого…
— Вы тайник Айно искали?
— Точно так, сейчас мне терять нечего, так что ищите. Сосед рассказывал, что там несколько пудов золота и много драгоценностей. Поищите и вы, — усмехнулся Николай.
— Но все-таки, — Кирпичников склонил голову к правому плечу, — неужели не запомнили хотя бы что-нибудь в соседе?
Незнанцев задумался, сморщил лоб.
— Не помню. Поверьте, тогда было не до соседей, не до самой войны. Хотелось просто банально выжить. Мы с Каарлом цеплялись за соломинку, как два утопленника.
— Что такое «цепляться за соломинку»? — тихо спросил Юрий Иванович.
— Иметь хотя бы самый ничтожный шанс — приблизительный смысл.
— Вы говорили о тайнике… Так вот, мы его уже нашли, — не меняя безучастного выражения лица, сказал Аркадий Аркадьевич.
— Неужели? — Николай даже приподнялся. — Обманываете?
— Зачем? — пожал плечами начальник уголовного розыска.
— И где?
— Фальшивая стена дома.
— Я бы никогда не нашел — посетовал преступник и сжал губы.
— Что было дальше?
— Я говорил, что жизнь пленных не усеяна розами. Каарл делился со мной всем, как, впрочем, и я с ним. Вот мы начали строить планы, как старшего Соостера за ноги подвесим и мужские причиндалы к стене прибьем. Но вышло все иначе, друга моего австрийцы убили случайным выстрелом. Если бы намеренно, а то случайно. Остался я один и на последнем его вздохе дал клятву, что сделаю то, что мы хотели. Вот я и приехал сюда.
— Но война окончилась четыре года назад, да и вас освободили тогда же, — прозвучал то ли вопрос, то ли утверждение начальника уголовного розыска.
Николай поиграл желваками.
— Скрывать нечего, если имя мое узнали, то и остальное узнаете. В конце войны я сидел в австрийском плену, когда туда пришли наши войска. Нас освободили. Но злость осталась, вот я и ввязался в одну историю с избиением, кражей и насилием над женщиной. Мне присудили четыре года, вот все это время я сидел там в тюрьме. Обошлось бы простым порицанием, но помните, тогда вышел декрет о наказаниях русских солдат и граждан за издевательство над поверженным противником. Вот я и попал, как говорится, под горячую руку.
— Понятно, — кивнул Кирпичников. — И сразу сюда?
— А куда еще? Дома живого меня никто не ждет, жизнь надо начинать с нуля, вот я и решил начать ее с золота Соостеров… Но, видно, не судьба.
— Зачем было так жестоко поступать со всей семьей, тем более с детьми?
— Я хотел вначале понаблюдать за ними, вдруг Айно выдаст тайник, но он, как зверь, почувствовал, что кто-то живет рядом. Осторожным стал. Я несколько раз чуть было ему на глаза не попался, однако Бог миловал. Но один раз… — Николай отвернулся и умолк, потом поиграл желваками. — В общем, когда я Айно отправлял к праотцам, свидетельницей стала жена Каарла. Она видела меня и хотела бежать за помощью, тем более к ней приезжал ранее какой-то господин. Так получилось, что она не вняла моим словам, а дальше покатился ком. Меня увидела жена старого Соостера, потом то ли служанка, то ли еще кто. Я так и не разобрал. Остались дети, но поверьте, я сделал для них благо. Ну, начали бы мыкаться сиротами по чужим углам. Кому они нужны? Кому?
— Кому? — повторил Аркадий Аркадьевич. — Война прошла, и за четыре года появились в стране сиротские дома, в которых более-менее сносные условия, и учат там не только счету и ставить подпись, а читать и писать. Вы, Николай, просто отстали от изменений в стране. Мы живем в двадцатом веке, и он диктует совсем иные условия жизни.
— Все равно сирота всегда остается бесправной и…
— Вы, Николай, не правы, — вмешался в разговор Юрий Иванович, — вы слышали, что Эстония стала свободной республикой в составе Российского государства? И мы не оставляем на произвол судьбы ни одного эстонца.
— Такие же сказки, как и при царе. Одни слова, — отмахнулся Николай, дернул раненой ногой, скривился.
— Ваше право верить или нет, господин Незнанцев. Можно понять убийство взрослых людей, погрязших в грехах, но убийство детей?
Руки убийцы дрожали, и он бросал тяжелые взгляды то на Кирпичникова, то на Юрия Ивановича.
Аркадий Аркадьевич поднялся.
— Что ж, дальнейшее присутствие моих сотрудников здесь, в Эстонии, я считаю излишним. Теперь дело за следователем и прокурором. Но от себя могу сказать одно: мне жаль загубленных людей, но не вас, Николай Петрович. Многие прошли и через более жестокие испытания, но не уронили чести называться «человек». Но простите, о вас я сказать такого не могу. Если лишения превратили вас в бездушного зверя, то это полностью ваша вина, а не окружающих и сложившихся обстоятельств. Засим прощаюсь. Юрий Иванович, отправляйте господина Незнанцева в Талу.
До прибытия поезда оставалось время. Расположились в станционном буфете, разлили по фужерам легкое красное вино.
— Нет, Юрий Иванович, — Кирпичников говорил с серьезным выражением лица, — мы только подгоняли события под факты, а требовалось наоборот. Убийцу так или эдак поймали бы, но упустили бы много времени. В этом деле учить нам вас нечему. Сплошные ошибки.
— Убийца в тюрьме, а значит, и результат достигнут, — эстонский коллега пригубил вино.
— Пусть будет так, но я не очень доволен своими действиями. Портрет нам дали ваши… — Аркадий Аркадьевич споткнулся, не зная, как назвать того добровольного помощника.
— Аркадий Аркадьевич, называйте все своими именами, наши преступники.
— Да, ваши преступники предоставили портрет…
— Извините, но хорошо сработал ваш Иванцов.
— Ладно, Юрий Иванович, ему посчастливилось иметь хороших друзей в Военном министерстве.
— Я хотел поговорить о другом. Давайте пройдемся по свежему воздуху.
— Я не против.
На дебаркадере вокзала закурили. Кирпичников видел, что эстонский коллега чем-то обеспокоен, но не имеет смелости начать разговор. Начальник уголовного розыска не торопил, всегда считая: всему — свое время.
— Доволен ли ваш руководитель проведенным дознанием?
— Вы же слышали его слова…
— Это фасад, а что за ним — знаете только вы.
— Нет, Аркадий Аркадьевич, в данном случае мнение фасада и черного выхода совпадают. Я вас позвал по иной причине….
— Давно вижу ваше беспокойство, Юрий Иванович. Что все-таки стряслось?
Вместо ответа эстонец протянул конверт.
Кирпичников с интересом вытащил из него сложенный вчетверо лист плотной бумаги. Посмотрел на название и удивленно взглянул на Кеёрну.
— Да, это так.
— Не ожидал от генерала Игнатьева такой прыти, — скривил губы в горькой улыбке Аркадий Аркадьевич и глазами пробежал текст:
«Декрет от 4 апреля 1922 года о передаче Верховной власти.
Я, Верховный Правитель Российской Республики Александр Федорович Керенский, пять лет стоял у кормила власти и твердой рукой направлял корабль государства по бурному морю. Теперь же здоровье не позволяет мне не только принимать, но управлять страной. Мое тело приковано к постели, у меня нет возможности посещать дальние уголки страны для того, чтобы знать ваши нужды.
Я принял добровольное решение оставить пост Верховного Правителя и передать бразды правления генералу от инфантерии Игнатьеву Николаю Константиновичу, проявившему свою непоколебимую стойкость, приверженность нашим революционным завоеваниям. Именно он подготовит выборы в Учредительное собрание, которое выберет нового правителя.
Благодарю всех жителей России за оказанную честь быть Верховным Правителем.
С опубликованием сего декрета я слагаю высокие полномочия.
— И как вам? — Юрий Иванович кивнул на бумагу.
— Игнатьев добровольно из своих рук власть не выпустит, — Аркадий Аркадьевич поиграл желваками. — Мы о Керенском говорили, как о новом Наполеоне, но он против Игнатьева — ребенок.
Олег ЛЕМАШОВ
ТРЕТЬЯ ВОДА
— Все, дальше проехать не могу, извините, — сказал таксист, пожилой, грузный мужчина с зарождающейся проплешиной на макушке. — Дороги нет совсем. А пешком тут недалеко, километра два, может, три. Это если по тропинке идти. Вот через этот лес, если напрямки, то и того короче будет. Я-то знаю, уже возил людей сюда.
— Да? — Дмитрий удивленно вскинул брови.
— Да. Вы ведь к деду Петру? — спросил таксист и тут же сам ответил: — А к кому же еще? Тут больше не к кому. Он последний из знатков. Их раньше немало было в наших краях. Нынче поумирали все. Нет больше, только дед Петро остался, последний.
— Как вы говорите? Знатки?
— Знающие люди, значит. Так их называют. Знатки…
Рассчитавшись с таксистом, Дмитрий выбрался из салона старенького, скрипевшего всеми своими стальными ребрами седана. Дороги и впрямь не было, ямы да колдобины, да еще и заполненные грязной водой — видимо, ночью здесь прошел дождь.
С самого начала затея со знахарем казалась Дмитрию бредовой. Глядя на разворачивающееся такси, он испытал искушение плюнуть на все и уехать обратно, пока есть возможность, но сдержался, потому что Люся искренне, с отчаяньем верила, что это шанс