м с ковром, собиралась с силами, чтобы встать, наскоро избавиться от следов насилия — и совершить, наконец, задуманное.
Дело в том, что в специально подстроенном ею поединке Отрере пришлось поддаться скифскому грубияну, чтобы оказаться с ним, беззащитным, наедине. Правда, существовала возможность, что Дустун предпочтет сразу же обезглавить ее, сбитую с коня своего Сиринфа и обезоруженную, но она, точнее хитро-мудрая царица племени Филиппа, рассчитывала на дикарскую похотливость скифа — и не ошиблась. Известно было также, что свирепый Дустун не убивает брюнеток, потому что у кормилицы, заменившей ему пропавшую без вести мать, были роскошные черные волосы. Хоть задумка и принадлежала царице Филиппе, все равно именно Отрера, если останется в живых, будет вынуждена пройти через утомительные процедуры очищения за связь с мужчиной не в ежегодную заповедную неделю, но она не сетовала: ведь запрет действительно нарушен, а наказание богини грозит обрушиться не на царицу, а на нее, ослушницу.
Хватит отлеживаться, пора. Ко всему прочему, чем быстрее она решится на подвиг, тем скорее окажется на свежем воздухе — или мертвой перестанет вдыхать отвратительную сладковатую вонь, струящуюся от колчана и плаща скифа. Колчан ведь сделан из кожи, стянутой, как чулок, с десницы первого убитого им врага, а плащ сшит из вражеских скальпов. Да и от самого варвара несет изрядно: в последний раз он мылся, небось, вдень своего появления на свет, при обрядовом обливании повитухой… Нечего медлить! Закусив губу, она сумела беззвучно, не застонав, подняться на ноги.
Ночь безлунна, в шатре абсолютная темнота. Без толку всматриваться во тьму, но можно вспомнить, где и что лежало, когда еще тлел фитиль в греческой масляной лампе, похожей на утенка. Еще под тушей Дустуна амазонка выбрала себе оружие, дротик с железным, что ценно, а не бронзовым наконечником, и его удалось нащупать почти сразу, со второй попытки. И острие наточено! С дротиком в руке она наскоро присела, и ее бросило в жар, ведь в такой момент выдавливать из памяти пережитое унижение стало невозможно.
Отрера распрямила ноги, повернулась в сторону, откуда исходило смрадное тепло. Занеся дротик, она нагнулась, свободной рукой пошарила на левой стороне груди богатыря, выбирая место для удара. Пальцами коснулась соска, неизвестно зачем размещенного богами на теле мужчины, — и Дустун вдруг страстно замычал, поднял голову и, снова улегшись, на этот раз ничком, опять принялся храпеть. Она встала на колени, осторожно нащупала у скифа левую лопатку и уже обеими руками изо всех сил вонзила под нее дротик. Оставив оружие в ране, тотчас же оседлала Дустуна и зажала ему рот.
Могучий скиф мычал, пытался укусить убийцу за пальцы, но завопить не смог. Вскоре он перестал дергаться, затих. Высвободив руки, Отрера с силой выдернула дротик из поверженного насильника. Кровь хлынула, однако не так бурно, как ожидала амазонка: выяснилось, что наконечник остался в ране. Тем не менее запах свежей крови, прекрасный и волнующий, подавил собой жилую вонь шатра, а сама эта горячая благородная жидкость омыла нижнюю часть тела амазонки, избавляя от последних следов позорного соития.
Вместо бесполезного теперь дротика Отрера подхватила короткий скифский меч, лежавший справа от трупа, и побрезговала завернуться в ужасный плащ. Как была нагая, только в крови врага, она сумела покинуть лагерь скифов, не потревожив безмятежно раскинувшихся на траве воинов и столь же упившихся неразбавленным вином сторожей. И хоть больно ушибла ногу, наткнувшись посреди лагеря на пустую амфору, возблагодарила богов, внушивших царице Филиппе замысел подослать предварительно к скифам финикийского торговца с заранее оплаченным крепким хиосским вином. Вызвала тихим условным свистом из табуна любимого коня, умницу Сиринфа, и он, стреноженный, сумел добраться к ней короткими прыжками. Разрезав мечом путы, Отрера ускакала без узды, держась за гриву, и так и не узнала, была ли послана за нею погоня.
А силач Дустун умер только утром. Перед тем как поддаться наконец смерти, он заставил жреца бога Папайоса написать заклинание, чтобы положить его с собою в гроб. Этим заклинанием его старший сын должен был, возмужав, воскресить отца, чтобы Дустун смог отомстить подлой убийце. В случае ранней смерти старшего сына предусмотрительный богатырь возлагал задачу своего оживления на трех побратимов, их старших сыновей и старших сыновей их потомков. Древнюю вражду между скифами и амазонками Дустун не желал принимать в расчет, он жаждал наказать Отреру за предательский удар в спину.
Вообще-то скифы пренебрегали грамотностью, но жрец научился греческому письму в плену. Он был убит сарматской стрелой прежде, чем вырос старший сын Дустуна, и завещание богатыря осталось неисполненным.
— Господа, я настаиваю на начале раскопок, — заявил молодой брюнет в полотняном костюме «Патрик» и в пробковом шлеме. — Осмелюсь напомнить, что экспедиция отправлена на деньги моего отца.
— Какая бестактность… — проворчал себе под нос профессор Звягинцев, деятельный старик в седой бороде и при длинных волосах под белой высокой фуражкой. И продолжил в полный голос, несколько даже сварливо: — А я осмелюсь заметить, что вы, Корсаков, несмотря на положение в обществе и богатство вашего отца, в моей «табели о рангах» всего лишь студент третьего курса историко-филологического факультета, к тому же не вполне успешный, с «хвостами», насколько мне известно. Вам, вы уж меня простите, положено смотреть в рот не только мне, ординарному профессору, но и вот Семену Николаевичу, адъюнкту. Volens nolens, да-с.
Адъюнкт Песоцкий, выглядевший немногим старше студента Корсакова, застенчиво улыбнулся.
— Мне тоже кажется, Серапион Митрофанович, что надо поскорее уже копать. Края здесь немирные, хивинцы устраивают на этот тракт набеги…
— Да я не против, Семен Николаевич… Важно только принять меры, чтобы наши работы на могиле батыра Дустуна в минимальной степени привлекли внимание местных кочевников. В частности, лагерь следует расположить таким образом, чтобы не выдавать наш интерес к мавзолею. Раскопки же поведем ночами, и шурф будем выводить наклонный, под мавзолей, а днем укрывать его досками… Ну, об этом после. Корсаков, не в службу, а в дружбу, не желаете ли прокатиться по окрестностям, найти за каким-либо из холмов удобное место для лагеря?
— С удовольствием, господин профессор!
— Постойте, постойте! Ишь, какой прыткий! Я хотел напомнить, господа, что сам оренбургский генерал-губернатор, генерал от артиллерии Николай Андреевич Крыжановский, гарантировал нам безопасность. Да и перегнали мы военный транспорт, идущий в Раим, всего лишь на сутки.
Отсалютовав для смеха, Корсаков гикнул и погнал свою Рыжуху, лохматую лошадку, купленную в Оренбурге у бородатого уральского казака, за ближайший холм. Там чернели кострища, а в отложениях песка оставались следы множества ног. Очевидно, он заехал на обычное место дневки для военных транспортов и купеческих караванов. Поодаль темнела могилка с покосившимся крестом из извилистых ветвей саксаула.
Натянув поводья, студент небрежно перекрестился — и вдруг поежился, потому что между лопатками скользнул холодок внезапного страха. Многого ли стоит гарантия безопасности, данная профессору генерал-губернатором Крыжановским? И трех месяцев не прошло, как вступил в должность, а по Оренбургу ходят слухи, что он, совершенно не зная обстановки в крае, отдает распоряжения, одно нелепее другого. Нельзя было обозу экспедиции обгонять военный транспорт, и сейчас не стоит занимать обычное место для отдыха военных транспортов.
Корсаков тронул Рыжуху коленями и направил ее к следующему пологому холму с чахлыми кустами тамариска на вершине. Только заехал за холм и критически присмотрелся к начинающемуся за ним такыру, как со стороны обоза раздался топот копыт, будто целый табун поскакал. Над холмами прокатился гулко ружейный выстрел, затем второй. Закричал возмущенно профессор, вдруг замолчал, зато завыли-запричитали башкиры, нанятые землекопами.
Тут похолодел Корсаков: по такыру между холмами застучали копыта одиночного всадника, и звук приближался. Тотчас же слетел он с Рыжухи, присел за кустики саксаула и ее потянул вниз. Прошептал:
— Ложись…
Рыжухины глаза-сливы взглянули на него недоуменно, она махнула хвостом. Студент схватился за голову, обнаружил на ней приметный белый шлем и стащил. Туг же вспомнил:
— Лягай…
Она и легла послушно и снова удивилась, когда он, поставив шлем позади себя, стиснул руками ей челюсти. Тем временем копыта поцокали-поцокали за холмом, потом удалились. Замолкли. Корсаков перевел дух, но лошадиную голову не отпускал.
Восточный закат уже запылал, окрасив багряно окрестные холмы, когда со стороны обоза раздались гортанные крики, топот копыт, потом все снова стихло, только вороны закаркали. Над холмами поднималась жидкая струйка дыма. С Рыжухой в поводу, Корсаков осторожно приблизился к подножию могилы Дустуна.
Первым делом он прогнал воронов, уже усевшихся на безголовые, раздетые и босые трупы профессора Звягинцева и башкира — судя по стариковскому тучному телу, был то старший над землекопами. Возможно, они сопротивлялись или, что вероятнее, показались степным хивинским хищникам негодными для продажи в рабство. Головы профессора и башкира исчезли, равно как и все остальные люди, лошади, верблюды и имущество археологической экспедиции. А горели бумаги и ненужные диким степнякам инструменты. Корсаков не стал их тушить, а бессильно, парализованный ужасом, свалился у костра. И только когда надавила ему бок кобура с двуствольным пистолетом, вспомнил о ней. Покойный профессор и попавший в азиатский плен адъюнкт тоже были вооружены, но оторопели, наверное, как и он.
Очнувшись среди ночи, Корсаков расседлал и отпустил пастись лошадку, спрятал седло и саквы в кустах, а сам залег в стороне от тракта. До рассвета он продумал ситуацию, оценил все обстоятельства и принял решение. От экспедиции только и осталось, что он, Рыжуха, два безголовых трупа да тысяча рублей ассигнациями в саквах, страховая сумма, на всякий случай врученная перед отъездом заботливым отцом. Но если по-умному повести себя с начальником транспорта, подполковником Алябьевым, то можно нанять у него саперную команду и десяток-другой пехотных солдатиков д