ля охраны, быстро, не щадя чувств коварных и злых кочевников, раскопать могилу, а все найденное увезти в Петербург. Уж если прав был бедный профессор Звягинцев и он всего лишь не самый успешный студент-третьекурсник, а в стилях древнего искусства и вовсе не разбирается, то в Питере найдется специалист, способный оценить находки.
Как только развиднелось, Корсаков поднялся на могилу Дустуна осмотреться. Рассыпанные вокруг основного сооружения поздние мусульманские надгробные памятники, как назвал их вчера профессор, его не интересовали. Он присматривался к глиняному мавзолею. Вчера профессор сказал, что изделия из глины датировать почти невозможно, а если в данном случае постройка похожа на греческий саркофаг, то сходство вполне может быть случайным. Корсаков в жизни не видел ни одного греческого саркофага, ему мавзолей Дустуна издалека напомнил скорее корону, а вот сейчас, вблизи, — верхнюю часть крепостной башни, только не круглой, а квадратной. Он обошел глиняную уродину, стараясь не смотреть в ту сторону, где валялись безголовые тела, и определил место, откуда надо будет начать подкапываться под мавзолей, да так, чтобы эта руина совсем не завалилась.
И все удалось этому вообще удачливому, как выяснилось, студенту. Он дождался транспорта, а покидая укрытие, увидел, как над останками профессора и старика-башкира воздел руки к небу подполковник Алябьев. Когда подходил к нему Корсаков с Рыжухой в поводу, подполковник как раз перешел от нечленораздельных ругательств к вполне уже понятным будущему автору «Лексикона русского уголовного арго». При виде живого и на свободе члена экспедиции лицо начальника транспорта прояснилось. Корсакову удалось убедить его оставить на раскопках саперную команду и полувзвод солдат-пехотинцев, а для перевозки выкопанных археологических ценностей до Оренбурга — две уже опорожненные телеги для провианта. Помогло делу и пожертвование — на словах в кассу 22-го пехотного полка, а там кто знает? — четырехсот рулей ассигнациями. Каждому саперу было обещано по три рубля, двум возчикам-башкирам и каждому пехотинцу — по рублю.
Однако начали с похорон. Оказалось, что птицы успели изрядно подпортить тела.
— Вам, милостивый государь, повезло, что на вороний грай не заявился тигр. Вообще-то здешние тигры промышляют овец и телят у киргиз-кайсаков, но и трупы обгрызают в охотку, — заметил подполковник.
Грамотный солдат-сапер достал из походной сумки маленькую «Псалтырь» и прочитал, запинаясь, начало 118-го псалма. Один из башкир пробормотал мусульманскую молитву, а Корсаков —
И хоть бесчувственному телу
Равно повсюду истлевать…
Переглянувшись с Корсаковым, подполковник Алябьев дал знак унтеру, старшему саперов. Зашуршала сухая земля, засыпая высунувшиеся из-под дерюги бледные ноги профессора Звягинцева. В красно-черных дырах на них видны были белые кости. Корсаков отвел глаза. Он понятия не имел о религиозных убеждениях Серапиона Митрофановича, но пообещал себе, что попы его еще обязательно отпоют. Пусть и в самой дешевой церкви, университетской.
Завершив погребение, саперы тотчас же переключились на раскопки. В первый же день они прошли примерно треть шурфа, при этом землю вытаскивали ведром на веревке, а на крепление сводили остатки окрестного тощего саксаула. На третий день, когда транспорт уже покинул место дневки, лопата ударила по каменной доске. Корсаков, спустившийся вниз с зажженным факелом, обнаружил на ней выпуклости и распорядился обкапывать находку. Выяснилось, что это крышка каменного гроба, саркофага, собственно. Провидцем оказался покойный профессор Звягинцев!
На следующий день саркофаг, обвязанный веревками, вытащила из шурфа четверка лошадей, поддержанная усилиями саперов и пехотных солдат. Когда со стенок каменного гроба перестали ссыпаться струйки сухой глины и песка, Корсаков увидел на них барельефы людей и растений смутно знакомого рисунка. Вшестером саперы подняли и сняли каменную крышку. Внутри оказался огромный скелет в обрывках кожаных одежд, вокруг валялись золотые бляшки, сохранилась и золотая оковка ножен меча и колчана.
Корсаков вздохнул и приказал вернуть крышку на место, а саркофаг снова обвязать веревками.
— Этта чтоб кости не сбежали, господин хороший? — спросил его, выпустив клуб вонючего дыма из-под усов и вынув изо рта короткую трубку, старый сапер.
— Чтобы покрышка не слетела от тряски. Это раз, дядя. И чтобы никому не вздурилось промыслить насчет золотишка. Это два, — честно ответил студент.
Пришлось соединить две телеги и на них укрепить каменный ящик. Тянули груз четыре обозные лошади, а обиженная Рыжуха была пристяжной. Корсаков шел, как и солдаты, пеньком, а когда уставал, забирался в кузов задней телеги. У коменданта Орской крепости он выпросил еще двух обозных лошадей, и в Оренбург въехал верхом. Из Оренбурга по почтовому тракту саркофаг был доставлен в Москву, а из нее чугункой — в Петербург, где потеснил экспонаты в одном из залов Кунсткамеры.
А Корсаков опоздал к началу учебного года и отставание свое усугубил загулом. Счет ночей и дней вел он сбивчиво и только через неделю примерно вынырнул из пьяного тумана. В его кровати спала, накрывшись почти с головой, незнакомая девка. Корсаков уставился на рыжие волосы, раскинувшиеся на подушке, подавляя в себе идиотскую догадку, что это Рыжуха, оставленная в подмосковном имении, соскучившись, прискакала к нему. Потом пришло гуляке в голову, что оно совсем не плохо, если еще раз унизил изменой свою давнюю и безнадежную влюбленность в нигилистку Фотиеву, холодную и бездушную стерву. Он убрался на кухню, где опустошил ледник. Опившись колючей зельтерской водой до холода в животе, студент вспомнил о выхваченном из азиатского невежества древнем саркофаге.
Осип Иванович Сенковский, он же Барон Брамбеус — вот кто запросто помог бы в изучении саркофага и его содержимого! Однако этот великолепный знаток Востока, блестящий профессор восточных языков Петербургского университета уже несколько лет как в могиле. Разве что вызвать его дух оттуда? Убежденный атеист и материалист, Корсаков отнес свою неудачную шутку на счет остаточного действия спиртуозных паров.
Окончательно проспавшись, он отправился в университет, чтобы хоть показаться на лекциях, а главное, добыть на кафедре восточных языков сведения о возможных консультантах. Таких на тот момент в Питере нашлось двое. Бывший министр просвещения и известный путешественник по библейскому Востоку академик Авраам Сергеевич Басов и профессор кафедры истории Востока Василий Васильевич Никитин. Переписав с найденных в университете визитных карточек адреса, Корсаков письмами попросил обоих о встрече в Кунсткамере в полдень 1 октября 1866 года. Он рассчитывал на известное всем в Питере неуемное любопытство важного Басова, а Никитину, живущему на жалованье, пообещал солидное вознаграждение.
Явились оба пунктуально: Никитин — пешком, видно, из недальнего университета, а Басов — в собственной карете. Корсаков встретил их на крыльце Кунсткамеры, осыпал любезностями и предупредил:
— Нам, господа, в Этнографический музей, собственно. В зал Ближнего и Среднего Востока.
Седой, похожий на английского лорда Басов надменно кивнул, словно не кто иной, как он создал и музей этот, и зал, а высокий бритый профессор спросил живо:
— А почему вы, господин Корсаков, нас пригласили на это время? Мне, признаться, было несколько неудобно… Пришлось дать студентам экстраординарную письменную работу.
— Потому что наилучшие условия для освещения в полдень, господин профессор, — ответил Корсаков, сдерживая шаг, чтобы не обгонять одноногого Басова, постукивающего на полкорпуса впереди своей деревянной ногой. — Уже ведь начинается питерская осенняя темень.
Ногу академик потерял в Бородинском сражении, и Корсакова подмывало спросить, правда ли, что арабы прозвали его «папашей деревяшки», однако он посчитал вопрос бестактным. Разве что после консультации…
А вот и сводчатый зал для восточных курьезов. Саркофаг из могилы Дустуна стоит посредине, на паркетном полу. Возле него маются два музейных служителя. Никитин ахает. Басов отталкивает зазевавшегося служителя и, стуча деревяшкой, обегает «каменный ящик. Никитин огромными шагами устремляется за ним. А Корсаков подумал: «Эх, увидела бы меня сейчас задавака Фотиева!»
— Что скажете, господин академик? — улыбаясь, спросил Никитин. По лицу видно было, что сам-то он имеет что сказать.
— Скифский звериный стиль, Василий Васильевич, — и в классическом виде!
— Несомненно, Авраам Сергеевич! Но чтобы столь далеко на юго-восток.;. Так из могилы Дустуна, вы сказали, Корсаков?
— Да, да… А вот сейчас мы внутрь заглянем… Ну, ребята, снимайте крышку!
Никитин снова присмотрелся, сощурившись.
— А ведь на боковой грани большая трещина… Века… тысячелетия не были бережны к искусству, господа.
— Эта? Раньше не было ее. Тот проклятый ухаб под Симбирском, не иначе… Василий Васильевич, давайте-ка поможем служителям…
Совместными усилиями крышку стащили и прислонили к витрине с искрящимися персидскими шалями. Корсаков отряхнул руки, откашлялся… Вдруг заробев, произнес неловко:
— Я же понимаю, господа, необходимость сбережения всех мельчайших деталей в археологии… Посему на месте только заглянул — и тотчас же накрепко закрыл… Прошу, господа!
Снова, через полтора месяца, сунув нос в саркофаг, студент с огорчением понял, что кости богатыря-мертвеца в дороге перемешались с прочей добычей. Он пробормотал, что помнит, в каком порядке были уложены мертвец и его оружие.
— Вот и прекрасно, господин Корсаков, — ответил ему небрежно академик. — Вернуть костям анатомический порядок и разложить правильно погребальный инвентарь будет совсем не сложно… Василий Васильевич, вы видите кусок пергамена, что выглядывает из-за правой бедренной кости? У вас руки длиннее, быть может, попробуете достать?