— Маменька, принесите нам водчонки! — сказал Алешка, вынимая бумажник.
Старуха моментально схватила платок, а другую руку протянула за деньгами. Колечкин дал рубль, и она ушла.
Оставшись вдвоем, Маринка и Колечкин обменялись взглядами.
— Какое же такое дело? — угрюмо спросила посетительница.
— Дело важнейшее… Надоело, видишь ли, мне быть под началом у Андрюшки Курицына. Уж больно он заноситься стал. Злоба у меня на него так и накипает. Только до времени я молчал все… А тут встретил я одного человека, он и рассказал мне про баронессу.
— Шток? — спросила Марина.
— Да-да! Про нее… Стороной будто бы он слышал, она сильно напугана, что у ее любимого внука двойник. Старуха, оказывается, нюхом чует, что тут для него что-то недоброе, и, как он мне рассказывал, готовится большую награду предложить тому из сыскных агентов или все равно кому бы то ни было, кто отыщет убийцу Померанцева и представит куда следует…
— Что ж, ты думаешь выдать его?
— Очень бы хотел, да боюсь… А конечно, если бы случай удобный наклюнулся, я бы его не пощадил…
— И отлично! Чего его щадить?!
— Вот то-то и есть, Марина, что надо действовать осторожно… Ты вот сердишься! А теперь самое что ни на есть для меня кипучее время. Сейчас я виделся с ним в здешнем трактире. Он мне наговорил такого, что у меня волосы дыбом встали. Понимаешь ли? Мне дается поручение послезавтра покончить с Павлом и его невестой, понимаешь?..
Колечкин сделал очень определенный жест. Маринка нахмурила брови.
— А сколько он даст за это?
— Еще ничего не говорил, а только сулит много по окончании дела, когда он графом станет. Вот я и думаю, как бы не так, братец! Может быть, все это один вздор только…
— Конечно, обдумай!
Колечкин опустил голову, и в комнате воцарилось молчание.
Вошла старуха с бутылкою водки под платком; она успела раздеться, откупорить, Маринка выпила рюмку, а Алешка все сидел, подперши голову руками. Вдруг он вскочил и хлопнул себя полбу:
— Браво! Умен поп Семен, а коли опростоволосится — у дурака совета напросится! Вот так штука пришла мне на ум!
И, залпом выпив большую рюмку водки, он рассказал Маринке свой план.
Для объяснения всего произошедшего необходимо рассказать следующее.
На другой день в грязном логовище сообщника Андрюшки было шумно и людно. Табачный дым висел в воздухе отяжелевшими облаками, пахло пролитым пивом, и новые бутылки его то и дело откупоривались ловкою рукою Маринки. Человек семь самых разношерстных и разнокалиберных оборванцев истребляли незатейливую трапезу, вместо тарелок лежавшую на клочках бумаги, и шумно разговаривали. Посторонний человек, случайно вошедший сюда, сразу понял бы, в общество какого сорта людей он попал.
Сквозь хохот там и сям слышались специальные слова вроде «стырбанить», «стрельнуть», «освежевать», «зачихать» и прочее. Сквозь три тщательно завешенных окна врывались лучи солнечного утра и достаточно ясно озаряли пирующую компанию, с ее разнообразными костюмами и лицами.
Старуха мать Алексея Колечкина обносила гостей водкой, наливая каждому в стакан прямо из четвертной. Дряхлые руки ее дрожали, держа тяжелую бутыль, но она исполняла свою обязанность со старанием и сосредоточенностью. Иногда, когда налитый стакан переполнялся и водка проливалась на стол, старуха с испугом оглядывалась на сына, который, отведя в это время Маринку в угол комнаты, что-то толковал ей. Объясняемое им ей, вероятно, было очень интересно и серьезно, потому что она, согнувшись и держа между колен откупориваемую бутылку пива, так и застыла в этой позе, подняв на говорящего глаза и немного открыв рот.
Переговорив со своей подругой, Алексей Колечкин подошел к общему столу и, вынув часы, вдруг сказал:
— Ну, господа, кончайте скорей! Пора! До поезда остается всего полтора часа, а отсюда кончик не маленький…
— Успеем! Успеем! — ответило ему несколько пьяных осиплых голосов.
— Давай деньги-то на поезд, — крикнул рыжий атлет, обсасывая голову селедки.
— Нет, не ему!
— Пилюлькину давай…
— Пилюлькин, бери деньги!
Пилюлькин, крошечный субъект, из прогнанных наборщиков, пролез под стол и очутился около Колечкина. Тот развернул бумажник и отдал ему несколько ассигнаций.
— Чур, господа, только водки уж по дороге ни-ни!..
— Знаем! Ладно! — прокричало несколько голосов.
— Ну а теперь, господа, я вам повторю, чтобы вы не забыли как-нибудь… Как со станции — налево, по шоссе, есть мост… Шлепкин! Ты видел его, я тебе показывал.
— Видел, — ответил Шлепкин, угрюмый, коренастый мужик, с попорченной ноздрей, безмолвно повествующей об одной далекой прогулке.
— Речка тут мелкая, — продолжал Колечкин, — на сваях и на скрепах можно поместиться всем очень удобно. Маринка поедет с вами и покажет вам их, когда они теперь поедут на выселок, на дачу к тетке… Место очень пустынное, опасаться нечего… Поняли?
— Как не понять! — угрюмо буркнул Шлепкин. — А только насчет денег, будет ли у тебя верно?
— Шкура, братец, дороже и денег, — отвечал Колечкин, — не заплати-ка вам!..
— То-то же! — отвечал Шлепкин и встал.
За ним поднялись все остальные.
Некоторые вышли уже на двор, другие отыскивали свои шапки, и наконец в комнате остались только Колечкин и Маринка.
— Послушай! — сказал он ей строго. — Дело большое, почище Андрюшкиного… Дело такого сорта, что или я, или он вдребезги… Надо полагать, что он, потому что все устроено в лучшем виде. Когда их схватите — свяжете и рты заткнете. Поняла?
Ну да, конечно, не оставить же их орать…
— Так вот. Затем ждите меня, я приеду с телегой со стороны поля. А может быть, я поспею и раньше…
— Хорошо! — ответила Маринка, повязывая голову платком. — Только девчонку ты не смей трогать, — заключила она, сверкнув глазами.
— Экая ты дура, разве это возможно, разве я могу ее тронуть…
— То-то же!.. Ну, прощай!.. Вон в окно уж стучатся — прощай!.. Маринка привлекла к себе Колечкина и с нежностью любящей женщины поцеловала его в губы.
Колечкин поморщился, но она не заметила этого и скрылась за дверью.
Оставшись один, Колечкин сдернул простыню, завешивавшую окно, и, распахнув его створки, выглянул налево вдаль пустынной улицы. Он видел, как по мосткам один за другим шли его недавние гости. Маринка заключала их шествие.
Около минуты поглядев им вслед, он сел на подоконник и задумчиво уперся взглядом в доски противоположного забора.
— Да, это будет лучше! — шепнул он. — Это выгоднее, чем служить ему. Тут, по крайней мере, разом целое состояние… Эта баронесса фон Шток выгодная баба, если все так, как говорит Маринка. Десять тысяч в кармане как пить дать, и затем, когда его схватят и устроят где следует, ее же протекцией можно заслужить прошение и себе, или же прямо удрать куда-нибудь с Маринкой из Петербурга… Да… Да, это дело беспроигрышное… Постой, брат Андрюшка, не ты один умеешь обделывать делишки…
В углу что-то зашуршало. Теперь только он заметил, что он не один, а старуха, пугливо глядя на него, наливает себе водки в стакан и собирается, очевидно, осушить его второпях залпом.
Колечкин громко захохотал. Старуха вскрикнула и, уронив стакан, с ужасом в своих потухших глазах ожидала достойной кары.
Колечкин встал с подоконника, а она закрыла лицо рукой, как бы стараясь отстранить удар.
— Пейте, пейте, маменька! — заговорил весело Колечкин. — Для сегодняшнего дня я вам разрешаю… Сегодня я добр… Пейте!.?
Старуха, все еще боязливо и недоверчиво глядя на сына, опустилась на колени и стала собирать осколки.
Колечкин взглянул на нее, и что-то странное мелькнуло в его глазах. Как будто бы жалость к этому забитому им существу, которое, в сущности, одно в целом мире любит его безграничной и вполне бескорыстной любовью.
Но нет, читатель, это не любовь, это дрянное скотское чувство, беспредельно выше которого стоят даже месть и ненависть.
Человек давно уже умер в этой старухе и остался зверь, подобный собаке, привязанной к своему господину.
— Матушка, — сказал Алешка, очевидно игнорируя. разбитый стакан, на который с ужасом глядела старуха, — я решаюсь на очень рискованное дело. Не знаю, удастся ли мне оно или нет, только оно уже затеяно…
Опьяневшая и перепуганная старуха, казалось, не поняла, о чем ведет речь сын. Она только перевела глаза на его лицо и взглядом их стала шарить по нему, как слепой, отыскивающий выходную дверь. Алексей Колечкин улыбнулся и отвернулся кокну. В комнате воцарилась тишина, потом послышался скрежет подбираемых осколков.
Колечкин постоял еще немного окало окна, задумчиво глядя на совершенно пустынную улицу, и, вдруг схватив с колка пальто и шляпу, вышел решительными шагами. Остальное читателю известно.
Русская борода, под которой мелькает медаль на голубой ленте, толстый русский нос, серые русские глаза под нависшими бровями и широкая плешь!
Это Николай Михайлович Терентьев. Он сидит в своем громадном кабинете, без толку уставленном шкафами и мебелью, устланном ковром и обвешанном вокруг картинами, где рядом с оригиналами старинных маэстро нагло высовывается в новой блестящей раме олеография. Кабинет необыкновенно мрачен. День уже угас, и только отблеск его падает в гигантские аркадные окна, а на столе горит одинокая свеча в серебряном подсвечнике.
К ней придвинулись руки с листком письма. Разорванный конверт лежит тут же. Старик читает:
— «Глубокоуважаемый Николай Михайлович! Я долго не решался просить руки дочери вашей, но теперь, видя ясное порешение со стороны самой Елены Николаевны, я решаюсь не скрывать далее свои искренние чувства. Завтра я буду у вас вместе с моим отцом.
Прочтя эти строки, старик улыбнулся:
— Ага! Опомнился!
Потом он позвонил и, отдав приказание вошедшему лакею позвать Елену Николаевну, откинулся на спинку кресла.