«Так-то, — подумал он, — чего денежки не делают!.. Помню я отца его, очень хорошо помню… Однажды, в то время когда у него были целы его громадные вотчины, а я был простым скупщиком хлеба, да… Приехал я к нему в зимнюю пору. Он вышел ко мне на крыльцо… Я снял шапку и не надевал во все время разговора… Ха-ха-ха!.. А ноне, брат, иное, видно, дело…»
Зеркальная дверь тихо щелкнула, и на пороге ее появилась девушка, которую легко можно было принять за женщину, так пышно была она развита и такой законченностью красоты дышали все линии ее холодного, словно выточенного из мрамора лица.
Когда бы оно мелькнуло в толпе, украшенное голубым кокошником, с узором из жемчуга и такими же подвесками, спадающими на лоб, черты его надолго не изгладились бы из памяти путешественника, и много раз он потом с восторгом говорил бы о красоте русской женщины. Но на Елене Николаевне было модное платье, пышную грудь ее стягивал корсет, и только смелый и гордый изгиб шеи, освобожденной вырезом платья, говорил о какой-то особенности ее характера. Серые глаза глядели гордо и насмешливо.
— Что вам, батюшка? — спросила она, подходя к креслу и садясь.
— А вот прочитай-ка! — протянул ей старик письмо.
Она быстро пробежала строки и засмеялась.
— Ну так что ж?! Делайте меня графиней, я не прочь!.. Только, непременно, на том условии, как я вам говорила.
— Завтра говорить буду… Они приедут.
— Да нечего и говорить… Вы должны были еще в тот раз сказать старому графу, а то, может быть, выйдут какие-нибудь недоразумения…
— Завтра все решится… Ведь молодец-то и сам, говорят, с лица очень пригож.
— На что мне его пригожесть! — резко ответила красавица.
Старик вздохнул и провел ладонью по зеленому сукну стола.
— Тоже и мужей покупать, как собак, невозможно… — произнес он тихим, но внушительным голосом. — Бог за это наказывает! Брак все-таки великое дело…
Елена Николаевна захохотала громко и звонко.
— Ну, батюшка, вы меня уж извините, человек, который продает себя так или иначе, мне противен! Развел могу уважать его как мужа, если я знаю, что он женился на мне ради моих денег или даже хуже, ради той суммы, которую ему попросту предлагают за эту сделку…
— Оно конечно, — отвечал старик, — а все-таки этим делом играть нельзя…
— Вы вздор говорите! — резко ответила Елена Николаевна и встала. — Больше вы ничего не хотите мне сообщить?
— Они приедут завтра.
— Ну и пусть их едут!
— Стало быть, ты согласна?
— Я уже сказала.
— Ну и хорошо. Только с ними будешь ты сама говорить или переговорить мне?
— Переговорите вы, и день свадьбы назначьте как можно скорей, с тем чтобы я с мисс Грей могла на днях же и уехать за границу.
После этого Елена Николаевна поцеловала отца и, сказав, что она сегодня ужасно утомлена, вышла из кабинета.
Старик подпер голову руками и глубоко задумался. Елена Николаевна была его единственная дочь, но дочь незаконная. Когда-то, будучи в Париже по торговым делам своей фирмы, Николай Михайлович встретил в одном из кафешантанов женщину, которая сразу поразила его. Это была певица-шансонетка, действительно редкой красоты. Тем более заинтересовала она его, что родом была русская. Одна из пропавших без вести за границей барынь наших.
Николай Михайлович широко раскрыл свой бумажник и достиг желанной цели.
Очаровательная певица не только стала дамой его сердца, но от этой любви родилась дочь, окрещенная Еленой. Через год мать умерла от разрыва сердца, во время исполнения самых бравурных номеров своего репертуара. Смерть эта наделала в свое время много шума.
Николай Михайлович был страшно потрясен потерей своей очаровательницы и не захотел расстаться с малюткой, по его мнению, как две капли воды похожей на мать. Он увез ее в Россию, отдал в первоклассный пансион, потом окружил гувернантками, и перед прихотями капризной и своенравной девочки с каждым годом ниже и ниже склонялась его седая голова. Решив ни за что и никогда более не сходиться с женщинами и даже не жениться, он всю любовь и нежность перенес на дитя его первой трагической любви, и чем более рос ребенок и развивался, тем сильнее укреплялась связь настоящего с прошлым. Последнее, казалось, воскресало в чертах молодой девушки, и Николай Михайлович не мог уже никак забыть ту, которая когда-то озарила его довольно мрачную, в общем, душу светом самых радужных ощущений, короче говоря, он безумно любил дочь и ради нее готов был на всевозможные жертвы.
Избалованная с самых пеленок, Елена Николаевна выросла девушкой гордой и своенравной. Она вертела стариком совершенно свободно и совершенно согласно своему усмотрению.
Когда пришла «пора», старик крепко призадумался, как бы пристроить ее. Знатное и богатое купечество, прослышавшее о ее происхождении, поспешило отстраниться от такой невесты. Это озлобило старика, и он разом порвал все связи с своим кругом. Взамен этого он начал давать блестящие балы и рауты, на которые приглашал людей без разбора, так что в конце концов «салон» его стал пользоваться худой и предосудительной славой.
На одном из таких сборищ появился и старик граф Радищев. Его кто-то привез туда из ресторана. Он был под хмельком.
Этот кто-то, оказалось, привез его не без цели, потому что вслед затем происшедшая в кабинете беседа его с хозяином дома привела его в восторг. Старый миллионщик намекнул ему там на желание купить для своей дочери титул за очень солидную сумму.
Андрюшка шагал по своей комнате, а в углу, в кресле, молчаливо сидел граф. Голова его низко опустилась на грудь. Он молчал, молчал и Андрюшка.
Только и слышны были в комнате мягкие шаги последнего. Стрелки часов на письменном столе показывали половину десятого. Осенний день уже угасал.
— Андрей! — вдруг тихо сказал граф.
Андрюшка вздрогнул и круто повернулся.
— Что вам, батюшка? — А если не удастся?..
— Не может быть, все так подготовлено! Наконец, на Алексея я надеюсь, как на самого себя…
— Ну, расскажи, по крайней мере, как это все будет… Ты все молчишь…
— Будет очень просто. — Андрюшка взглянул на часы. — Все это вот как, вероятно, вышло. Мой агент заблаговременно получил сведения, что они едут сегодня к одной из родственниц невесты на третью станцию Варшавской дороги. Они собрались туда к спектаклю, который давался в пустой даче и в котором, кажется, сами готовились принять участие. Они должны сойтись на вокзале. Дорога к даче очень пустынна. Алешка должен следить за ними в обществе своей приятельницы из трущобного полусвета, ее зовут Маринкой… Там я не знаю, как все у них выйдет, но, если все будет благополучно, через четверть часа он должен быть здесь. Я кладу ему на расстояние от вокзала даже слишком много полчаса, когда это же расстояние можно проехать на хорошем извозчике в десять минут…
Вдруг дверь распахнулась, и на пороге ее появился Алешка с узелком в руке.
Лицо его было страшно. Кроме того, он был совершенно пьян.
— Ну что?! — кинулись к нему оба.
— Все устроилось… Нате!..
И он швырнул на стол знакомый графу нательный крест сына, обрывок женского корсажа полосатой материи и узел. В нем лежало студенческое платье и пальто Павла.
На кресте и на обрывке платья виднелись капли крови, одежда же Павла была совершенно чиста.
Граф закрыл лицо руками, а Андрюшка принялся совершенно хладнокровно переодеваться, и, когда туалет его был окончен, он развязным тоном крикнул:
— Молодец, Алешка! Хочешь шампанского?!
— Давай, граф!.. — небрежно ответил Колечкин, разваливаясь, и вдруг захохотал.
Старый жуир отнял руки от лица и дико посмотрел на обоих.
— Теперь, — сказал Андрюшка, блестя своими страшными глазами, — теперь же двинемся дальше!.. Бодритесь!.. И берите пример с нас!.. Мы должны сейчас же ехать к Терентьевым, нас там ждут…
Граф машинально взялся за шляпу. В глазах его виднелась покорность.
— Ну-ну, подбодритесь, папаша! — подошел к нему Андрюшка. — Вы потеряли одного сына, сына непокорного, и взамен обрели другого, который обеспечивает вашу старость… Горе сокращается на радость, плюс на минус, как учил меня мой пьянчуга, выйдет плюс!
— Дай мне шампанского, — сказал граф, протягивая руку к не-откупоренной бутылке, стоявшей рядом стой, из которой в эту минуту наливал себе Колечкин.
— А где же твоя Маринка, Алексей? — вдруг спросил Андрюшка. — Не привести ли ее сюда к тебе? Как бы не так! Она уже дома.
— Ишь, какой ревнивец!.. Ну, идемте, папаша!.. А ты можешь остаться тут…
— До тех пор, пока не получу с тебя обещанное…
— Денег, брат, мало у меня теперь, — отвечал Андрюшка, раскрывая бумажник. — Ну да на вот, возьми немножко, остальное потом!..
— Все «потом»! — угрюмо отвечал Колечкин, нехотя принимая три сторублевые. — А когда же остальные?
— Теперь скоро!.. Женюсь, и мы все будем богаты.
— Жди с тебя!..
— Ну-ну, ты пьяный всегда очень несговорчив… Однако сегодня я ничего не имею против того, чтобы ты был пьян. Так ты останешься выспаться тут или домой поедешь?..
— Домой!..
Андрюшка вдруг схватил за рукав Колечкина и отвел в сторону.
— Ты уверен в нашей безопасности?
— То есть в моей? — поправил Колечкин.
— Ну да, и в твоей.
— Еще бы! Я, брат, о себе забочусь не хуже твоего… Андрюшка захохотал и снова обратился к графу:
— Ну все!.. Идемте!..
Граф повиновался, и все трое вышли.
Стешка сел на извозчика и поехал домой, а граф с сыном — на Знаменскую, где был дом Терентьева.
После того как лакей доложил об их приезде, им пришлось ожидать довольно долго. Они сидели в зале, роскошь обстановки которой поразила даже графа, а на Андрюшку она, казалось, не произвела никакого впечатления. Он даже не глядел ни на что. Так опытный актер иногда бывает вынужден ходом пьесы не замечать того, на что обратились в эту минуту взоры всей зрительной залы.
Но вот дверь отворилась, и рядом со стариком Терентьевым вышла Елена Николаевна. Она сделала несколько шагов и остановилась, пристально разглядывая красавца жениха. По мере обозрения довольная улыбка все более и более обнажала ее крупные белые зубы. Если бы между алых лепестков розы брызнула струйка молока, то получилось бы нечто схожее с этой улыбкой.