— Вы не смеете… — начал было Долянский. — Я не сумасшедший! — Но вдруг смолк, потому что форточка накрепко захлопнулась и вокруг воцарилась прежняя гробовая тишина.
Долянский осознал теперь, что всякий протест будет не только напрасен, но может даже еще более повредить его положению. Тогда он принялся обдумывать исход и, конечно, не находил его.
Мысли его в бешеном хаосе вертелись вокруг ужасного факта помешательства Болотова. Ему приходило на ум, что Болотова нарочно держат тут для каких-то таинственных целей, и все, что говорил ему несчастный помешанный, все до мельчайших деталей предстало перед ним теперь как неопровержимая истина.
«Но нет, — думал несчастный, — может быть, есть еще спасение, может быть, можно обмануть как-нибудь сумасшедшего приятеля и отвлечь его больное воображение в другую сторону. Я не верю, чтобы он мог быть в преступной шайке здешних негодяев. Если это и так, то он только слепое орудие. Он так дружественно встретился со мною, это была такая честная, хорошая натура».
И мало-помалу на душе несчастного стало делаться спокойнее.
Теперь он старался отгадать, который час. Вдали где-то загремели котлами и металлическими тарелками. Стало быть, ровно двенадцать. Больным раздавали обед.
— Сторож! — крикнул он уже спокойным голосом.
Дверь отворилась.
То же скуластое лицо глядело на молодого врача уже не так строго, оно имело выражение смущенного недоумения.
— Что вам надо? — спросил он.
— Мне теперь лучше, голубчик, — отвечал Долянский, — позови ко мне доктора Болотова.
— Их тут нет-с, — совершенно уже изменяя тон, заговорил сторож, — они, должно быть, пошли к себе на квартиру.
— Так вот что, голубчик, развяжи меня.
— Не могу-с.
— Отчего?
— Господин доктур не приказали до их прихода развязывать…
Долянский в ужасе закрыл глаза, потом быстро открыл их и спросил с дрожью в голосе:
— А если он до завтра не придет, неужели мне так оставаться?
— Не могу знать-с, они должны прийти.
— Сходи тогда за ним… скажи, что мне стало лучше и я его прошу к себе…
Сторож, очевидно, колебался. Доктор Болотов отнюдь не приказал ему отлучаться от двери до его прихода, а этот другой доктор, который вдруг сошел с ума, говорит теперь совершенно здраво.
Может быть, и правда он тоже вдруг и выздоровел. Тогда, по соображениям парня, нужно пойти, потому что как-никак, а он все-таки тоже доктор и при случае может жестоко отомстить ему за это неповиновение.
— Хорошо-с, я сбегаю за ними, — отвечал он и, почесав затылок, медленным шагом направился по коридору.
Долянский слышал, как удалялись его тяжелые шаги и как смолкли наконец за поворотом.
Опять вокруг него воцарилась гробовая тишина, и опять ужас охватил его душу. Что, если Болотова нельзя будет уговорить выпустить его? Что, если ему действительно придется пробыть в таком положении сутки и более, а может быть, гораздо более, потому что тут все может быть. На минуту надежда у него блеснула на Кунца и Шнейдера, но, вспомнив слова сумасшедшего, он погрузился в еще большее отчаяние, тем более что рядом со всеми этими соображениями ему пришло на ум, что вмешательство его в дело графини Радищевой, рассказанное Болотовым, само по себе уже может послужить его гибелью.
— Так вот, — прошептал он, — какую роль играет тут Болотов, вот на какие дела направляют его врачебную деятельность!..
И опять несчастный со стоном забил головой по подушке. Положение его действительно было ужасно в ту минуту, когда это страшное соображение воплотилось перед ним в истину.
Вдруг где-то далеко раздались поспешные шаги.
Долянский замер. Шли, очевидно, четверо. Это он узнал по топоту ног.
И действительно, через несколько минут дверь его камеры отворилась, и на пороге ее показались Шнейдер, Кунц, Болотов и сторож. При виде первых двоих Долянский чуть не вскрикнул от К ужаса. То, чего он опасался, свершилось.
Болотов рассказал все Шнейдеру. Впрочем, он и должен был донести ему обо всем случившемся, как главному врачу.
Жутко стало на душе у несчастного, когда он заметил, каким взглядом обменялись между собой Кунц и Шнейдер.
В нем он прочел свой приговор.
Лицо Болотова было озабочено и дышало дружественным состраданием.
Он опять подошел к нему, пощупал запястье и тихо спросил:
— Ну что, как тебе?
— Ничего, теперь мне лучше! — ответил Долянский.
Лицо Болотова озарилось радостью.
— Ну вот и прекрасно! Теперь тебя можно будет развязать… Слушай, я и не знал, брат, что с тобой бывают подобные припадки… Раньше часто они повторялись?
— В первый раз только… — дрожа всем телом, отвечал мнимобольной.
Кунц подошел и тоже прикоснулся к запястью. Шнейдер, угрюмо сдвинув брови, фиксировал несчастного своими адскими глазами.
— Нет! Его развязать еще нельзя! — сказал Кунц. — Припадок может повториться…
И вдруг, в то время когда Болотов не глядел на него, улыбнулся в самые глаза Долянского такой многозначительной улыбкой, от смысла которой дикий вопль вырвался из груди несчастного.
— Вот! Вот! — сказал он, поворачиваясь к Болотову и Шнейдеру. — Вот! Я так и думал… Припадок начинается…
И припадок действительно начался.
— Злодеи! — вне себя закричал Долянский. — Что вы делаете?! Ведь я не сумасшедший…
Он хотел еще прибавить что-то, но вдруг замолк и закрыл глаза. Ему на голову положили компресс.
— Вы успокойтесь! Эта частная лечебница для сумасшедших близка к тому, чтобы ее закрыли. О ней уж порядочно ходит разных толков в публике… Надо только немножко выждать… Теперь вас скоро развяжут, и я, как искренний друг ваш, советую вам быть как можно тише.
Все это быстро говорил полуседой старик фельдшер, нагибаясь над койкой Долянского и делая вид, что разглядывает, крепки ли ремни, стягивающие руки несчастного.
— Да правда ли это?
— Так говорят. Говорят еще, что на той неделе сюда прибудет какой-то чиновник из Петербурга.
Долянский тяжело вздохнул; шестичасовое с лишком пребывание его в ремнях окончательно убило всю его энергию и повергло в то апатичное состояние, которое знакомо только людям, примирившимся с фактом своей неизбежной гибели.
— Мужайтесь же! Бог поможет вам… Прощайте! — заключил фельдшер. — Ночью я еще зайду к вам согласно инструкции начальства. Проклятый жид, — он говорил о Кунце, — воображает, что я один из вернейших его агентов, но он жестоко ошибается… Довольно было всего! Пора вспомнить Бога. Прощайте, ночью я зайду.
И фельдшер вышел.
Это был тот самый Савельев, о котором мы уже упоминали, он служил в этом сумасшедшем доме почти с самого дня его основания.
Что произошло между ним и Кунцем, точно сказать нельзя, но в настоящую минуту этот человек, движимый, вероятно, местью, собирался искупить свои старые грехи, которых было так много на его душе, еще недавно косневшей в разврате.
Была глухая ночь. Лампы в длинном коридоре чуть мерцали, убегая вдаль бесконечной цепью огоньков.
Кругом было тихо как в могиле.
Вдоль стены пробирались два человека: один был сухощавый, годы которого определить было очень трудно, другой был фельдшер Савельев. Оба шли тихо, почти крадучись.
Вот они остановились около одной из многочисленных дверей с решетчатыми форточками, Савельев, так же крадучись, прошел дальше, а «сухощавый» отворил дверь всунутым в его руку ключом и вошел в камеру.
Задремавший было Долянский дико вскинул на него испуганные глаза. Перед ним стоял совершенно незнакомый ему субъект. Испитое лицо его и немного косые глаза не внушали к нему симпатий.
Но вот этот человек осторожно наклонился, вынул нож и стал ловко перерезать ремни.
Будучи уже освобожден, Долянский продолжал лежать неподвижно, предполагая, что все совершившееся с ним есть сон.
Но вот человек стал оттирать его опухшие руки и ноги и прошептал:
— Не имеете ли вы силы встать? Помните при этом, что если вы не подниметесь, то вы пропали.
Теперь Долянский понял, что это все с ним творится в действительности, и, к удивлению таинственного освободителя своего, быстро вскочил на ноги.
— Скажите, кто вы? От кого? — спросил он.
Но незнакомец, приложив палец к губам, указал кивком на дверь: — Потом узнаете все. Ступайте так, как есть, в белье, там вы найдете одежду.
— Где — там?
— Увидите! Молчите.
И вот вновь по коридору крадутся две фигуры. Одна в ночном к белье, другая в платье не то фабричного рабочего, не то приказчика.
— Тише, тише! — говорил проводник Долянского, когда последний, покачиваясь от слабости, хватался за сетки проходимых дверей. Вот они прошли мимо памятной ему ванны. Вот и винтовая лестница. Там есть черный ход. На лестнице было совершенно темно, откуда-то снизу пахнуло резким холодом осенней ночи.
Ощупью Долянский спустился вниз и увидел в открытую дверь красивый ландшафт, облитый лунным светом. Вправо виднелась густая чаща сада. Туда они и направились.
Долянский дрожал от холода, но осознание своего спасения чудесно поддерживало его.
— Сюда, сюда! — шептал незнакомец, то махая Долянскому, то хватая его за руку.
Они вошли в кусты. Незнакомец тихонько засвистел. На свист ему ответили таким же тихим свистом.
— Сюда! — сказал в последний раз незнакомец и вывел молодого врача на крошечную полянку, где мелькал чей-то темный силуэт.
Долянский сразу узнал его. Это был фельдшер Савельев.
Он быстро приблизился к Долянскому и, накинув ему на плечи что-то вроде длинной шубы, взял его под руку, после чего все трое быстро пошли вперед.
Сад окончился, и показался высокий забор.
— Вам придется подняться по натыканным гвоздям, — обратился Савельев к Долянскому, — чувствуете ли вы себя достаточно сильным?
— Да-да, я могу! — отвечал Долянский и, заметив первый гвоздь, ступил на него.
С ловкостью кошки проделал он это упражнение и через минуту упал по ту сторону в неглубокую сухую канаву и потерял сознание.