— Бедняга! — бормотал последний. — Он может простудиться… Не лучше ли бы было лежать на койке!..
Когда чаша страданий переполняется, наступает обыкновенно период какого-то душевного оцепенения. Так сквозь рев адской бури иногда не слышны бывают не только дикие вопли погибающих, но и пушечные выстрелы.
Нечто подобное испытывала графиня, когда ее вдруг схватили с койки, протащили по целому лабиринту коридоров, потом проволокли по какой-то темной чугунной лестнице, втолкнули в дверь и захлопнули на замок.
Кругом было темно и тихо, как в могиле.
В полном изнеможении опустилась она около стены близ двери и так и застыла на корточках, положив голову на колени.
Сколько времени просидела в таком положении, несчастная не могла дать себе отчета, но она очнулась, заслышав шум в скважине двери.
«Это смерть! — мелькнуло у нее в уме. — Скорей бы, скорей!..» Бледные лучи утра бросали в верхние оконца слабые полоски света, озаряя совершенно пустую комнату с облупившейся по стенам штукатуркой и покоробленными плитами каменного пола.
Дверь отворилась, и показалось знакомое уже графине лицо фельдшера Савельева, про которого даже и до ее ушей донеслось столько ужасных слухов.
Увидев его, графиня невольно содрогнулась; все эти россказни о его чудовищном разврате теперь разом припомнились ей, и она, эта еще далеко не старая женщина со следами блестящей красоты, огласила комнату криком ужаса и отскочила к противоположной стене. Смерть не казалась ей ужасной, но позор в ее годы превосходил ужасом все ее ожидания.
— Не бойтесь! — угрюмо сказал ей Савельев. — Не бойтесь, графиня… Сейчас вам принесут ваше платье, и вы будете свободны. Вы вполне теперь можете довериться мне, хотя те слухи, которые тут обо мне ходят, и не могут внушить вам этого чувства; но вы сейчас увидите, что я говорю правду… Желание отомстить делает меня человеком, способным на добро… Слышите внизу шаги, это несут вам вашу одежду… Бодритесь же!.. — заключил он, видя, что графиня бледнеет все более и более, дико уставившись на него сверкающими от ужаса глазами. — Бодритесь во имя спасения вашего сына!..
— Что? Что вы сказали?! — кинулась к нему несчастная. — Вы говорите о спасении сына моего?
— Да, без вашей помощи он погиб…
— Что же с ним?! Где он?! О, скажите мне, ради Христа!..
— Я вам все объясню по дороге подробно, но сперва надо покинуть этот дом…
И, нагнувшись с порога двери, Савельев внятным шепотом сказал кому-то вниз:
— Иди скорей!.. Чего ты ползешь как черепаха…
Да тяжело уж больно! — отвечал запыхавшийся женский голос, и через несколько мгновений Дуняша, одетая по-дорожному, внесла большой узел с платьем графини.
Вскоре все трое вышли из дверей башни.
Сбоку от нее тянулся высокий каменный забор.
Савельев быстро юркнул в кусты, и немного спустя шелест V травы и листьев дал знать, что он тащит что-то очень тяжелое.
Это была лестница.
Еще несколько минут, и новые беглецы были вне опасности. Шансы успеха повышались еще тем, что они попали прямо в густой ореховый кустарник, идущий вплоть до того места, где Савельевым была привязана лошадь с тележкой.
Надежда увидеть сына, а главное, спасти его от грозящей ему гибели окрыляла ноги графини настолько, что она временами опережала своих спутников.
И вот тележка с тремя седоками вскачь понеслась по пыльной дороге. Где-то вдалеке просвистел поезд, и Савельев начал усиленно стегать лошадь, которая и без того совершала чудо быстроты.
Тележка подъехала к станции в тот самый момент, когда поезд уже подходил к платформе. Наскоро передав деньги и лошадь подбежавшему мужику, Савельев крикнул ему, кому передать то и другое, а сам бросился в вокзал, таща за собой графиню.
Когда все сели в вагон и поезд тронулся, с графиней сделался обморок.
В будуаре Елены Николаевны царил полумрак.
Было около полудня, но шторы были еще спущены, потому что барышня делала свой интимный туалет перед громадным трюмо.
Трюмо это отражало красивую фигуру молодой девушки с округлыми плечами и полной грудью.
Одуряющий аромат наполнял комнату, огненные глаза смотрели в зеркало, и блеск их сливался с блеском белозубой улыбки.
Горничная Катя шнуровала сзади последние петли корсета, и толстое, молодое лицо ее покраснело от напряжения.
— А ты заметила, какие у него губы? — спросила Елена Николаевна, очевидно продолжая ранее начатый разговор. — Эти губы одни могут свести с ума… Слушай, Катька, ты влюблена в молодого графа, сознайся… Влюблена?.. Вот уж правда неожиданность… Я сперва думала, что он какой-нибудь невзрачный, и вдруг такой красавец. У меня просто голова закружилась, когда я поглядела на него… В ту ночь он мне снился… Туже, туже! Затяни, там еще осталось две петли.
Катя еще сильнее потянула за шнурки, корсет заскрипел, но не поддался.
— Не распустить ли, барышня? — робко спросила служанка.
— Нет-нет, не надо!
— Да уж очень у вас, барышня, талия нонче узкая стала, пальцами можно всю ее обхватить.
— Это и лучше…
— Того и гляди, переломитесь…
— Не беспокойся…
Елена Николаевна улыбнулась и молчаливо стала глядеть в зеркало.
— Послушай! — сказала она вдруг. — Если бы ты была мужчина… — Но не докончила и звонко захохотала.
Катя поднялась с колен и, стоя сзади, с улыбкой взглянула в зеркало:
— Если бы я была мужчина?.. Я бы сделала вот так…
И на оголенной спине красавицы отпечатался крепкий поцелуй. Она вздрогнула и засмеялась каким-то отрывистым, словно задыхающимся хохотом.
Кате позволялись подобные вольности, и не только позволялись, но даже поощрялись. Елена Николаевна была девушка с большими странностями.
Когда все шнурки были завязаны и наброшена юбка, где-то вдали слабо затрещал электрический звонок.
— Кто это? Не он ли? — повернулась Елена Николаевна. — Поди, Катя, узнай скорей.
Горничная скрылась за зеркальной дверью, а Елена Николаевна осталась на месте, выжидательно закусив губу и глядя исподлобья в трюмо. Потом она вдруг улыбнулась, подняла, как танцовщица, руки кверху, заложила их над головой и, не спуская с лица улыбки, застыла перед зеркалом.
— Барышня! Барышня! — запыхавшись, вбежала Катя. — Они! Они!.. Они приехали!..
Лицо Елены Николаевны не вспыхнуло, но зато блеснули глаза.
— Ну чего ты кидаешься как сумасшедшая!.. Куда он прошел? К батюшке?
— Да-с.
— Давай скорей одеваться!.. Ну, ну, живей корсаж!.. Нет, не этот!., дура!..
И будуар наполнился суетнёю, отрывочными фразами и далеко не лестными эпитетами по адресу Кати.
Наконец Елена Николаевна была готова. В чудных темных волосах ее блестела бриллиантовая пряжка, светлое платье красиво оттеняло ее строгое античное лицо и полные руки, оголенные до локтей. Приказав Кате, чтобы будуар был убран моментально, Елена Николаевна вышла в гостиную, прошла залу и остановилась у тяжелой ореховой двери кабинета отца.
Она нажала пуговку звонка и взглянула на дощечку, где было написано: «Не позвонив, не входите». Дощечка повернулась и, показав надпись «Войдите», захлопнулась опять. Елена Николаевна вошла в кабинет.
Старик сидел перед письменным столом, заваленным бумагами, а в кресле, сбоку, сидел он, только уже не в мундире студента, а во фраке. Теперь он был еще красивее. Белоснежное белье делало его типичные черты еще более прекрасными, а темные глаза, в которых покоился такой таинственно манящий мрак, приняли выражение еще более значительное. Он встал и, грациозно раскланявшись, смело и прямо взглянул ей в лицо.
Она опустила свои глаза.
Старик, следивший за обоими, слабо улыбнулся и, казалось, был очень доволен этой встречей. «Какая чудесная пара!» — мелькнуло у него в голове, а вслух он сказал:
— Граф приехал сегодня формально просить твоей руки, Леля…
Андрюшка поклонился, а Елена Николаевна, сердито сдвинув брови, отвечала:
— Я не даю своей руки раньше своего сердца, граф… Слышите, вы, — она сделала ударение на «вы», — должны сперва взять его.
— Елена Николаевна, — серьезно ответил Андрюшка, — то, что вы мне говорите, еще более радует меня, чем самое получение вашей руки, потому что сердце ваше для меня несравненно важнее и дороже.
— То-то же! — шаловливо погрозила Терентьева и, хохоча, села. Сел и Андрюшка.
— Конечно, это хорошо, — сказал старик, — но… — Он задумался и вдруг махнул рукой: — А впрочем, делайте как хотите… Оно, конечно, лучше полюбовно-то.
— Скажите, граф, — вдруг начала Елена Николаевна, — что это случилось такое с вами… Я что-то слышала, что у вас есть двойник… Какой-то негодяй из исправительной колонии… Скажите, это правда?..
— Да! — грустно ответил Андрюшка, не дрогнув ни одним мускулом лица. — Это ужасная неприятность для меня…
— Вы даже были арестованы.
— Был, — еще трагичнее подтвердил Андрюшка и тихо прибавил: — И я уверен, что с этим негодяем у меня не все кончено, если только полиция не сумеет поймать его…
— Вы боитесь?..
— Я? — спросил Андрюшка, сверкнув глазами. — Я не боюсь тараканов… и червяков маленьких тоже не боюсь.
Елена Николаевна захохотала:
— Какое сравнение… Вы, должно быть, очень смелы… Вероятно, так же, как и я, потому что я на вашем месте тоже бы не боялась…
«Ого!» — подумал Андрюшка и с восторгом поглядел на свою собеседницу, а она продолжала:
— Я даже завидую вам, что у вас есть препятствие, есть борьба, есть даже маленькая опасность… А моя жизнь течет так противно тихо и ровно, что я просто задыхаюсь от скуки.
— О! — отвечал Андрюшка. — Бури хороши только издали или на картине, тогда они и красивы и величественны, но, когда вы столкнетесь с ними лицом к лицу, они потеряют всю свою прелесть.
— Как для кого!.. — задумчиво ответила Елена Николаевна.
И вдруг все трое замолчали. Старик перевернул какой-то лист счетов на столе, Андрюшка стал поворачивать в руках шляпу, а