я, потому что сознаю, что вина моя перед вами слишком велика…
— Иероним! — кинулась к нему графиня. — Ты сознаешь?.. Тогда помни, что я тебе все прощаю и все свои силы употреблю, чтобы спасти тебя.
Граф как-то странно улыбнулся и вдруг сказал по-французски:
— Наклонитесь ко мне, я хочу сказать вам нечто важное… Нет, пойдите за мной в этот угол, чтобы сторожа не могли нас видеть и слышать.
Графиня повиновалась.
С той же странной улыбкой граф крепко обнял графиню, но в то же время левая рука его опустилась в карман графини и, вытащив какой-то маленький ящичек, похожий на табакерку, спрятал в свой карман.
Он крепко поцеловал свою жену и сказал:
— Важнее этого я ничего не могу вам сказать…
Графиня, обливаясь слезами, повисла у него на шее. В это время вошел сторож и, подозрительно оглядев обоих, заявил, что полчаса, назначенные для свидания, уже истекли.
— Прощай, — лепетала графиня, — надейся! Я сделаю все от меня зависящее.
Граф еще раз и уже с серьезным чувством, мелькнувшим в его потухших глазах, поцеловал руку жены, и они расстались.
Когда он очутился опять один, он сел на прежнее место и, казалось, глубоко задумался.
В сущности же он ждал, когда захлопнется решетчатая форточка двери.
Вот она действительно захлопнулась. Тогда он быстро вынул из кармана украденную вещицу. Это был черный сафьянный ящичек, в крышке которого было зеркальце, и внутри лежал складной ножик, ножницы, напильник для ногтей и прочее.
Увидев нож, он опять почти радостно улыбнулся.
Этого-то и надо было ему.
Граф попробовал, насколько он остер, и, обрезав палец, опять улыбнулся, глядя на широкую полоску крови, выступившую на нем.
День начал угасать. Это был солнечный осенний день, один из тех, когда прозябшая земля жаждет укрыться под первою пеленою снега. Длинные тени от ножек стола и постели бежали по полу через всю комнату, перерезая сетчатую тень решетки окна.
Граф придвинул табурет к высокому подоконнику и, облокотившись, стал что-то делать около своего подбородка.
Слышно было порывистое дыхание, потом что-то тихо закапало на пал, словно стекая с подоконника, потом послышался храп, и голова старого жуира тяжело стукнулась об раму окна. Если смотреть сзади, казалось, что он задремал, любуясь чудными тонами бледного осеннего неба, которое одно и было видно над трубою тюремного двора.
— Ну, выходи теперь! — крикнула Елена Николаевна в жерло камина.
В тот же момент, весь в саже, свалился на решетку Андрюшка.
— Сейчас Катя принесет пальто и шапку тебе, — продолжала, озираясь, Терентьева, — ты спустишься по этой лестнице, вот, которая тут… Этот дом старинный, прежде, когда не было водопровода, по этой лестнице носили воду.
Андрюшка как был весь в саже, с искаженными чертами лица упал на колени.
— Царица моя! — сказал он, хватая ее руку. — Царица… Неужели счастье не изменило еще мне и ты меня любишь?.. Я для того и сделал этот безумный шаг, чтобы или погибнуть вместе, или вместе же и спастись.
— Молчи! Теперь не время говорить о любви! — тихо сказала Елена Николаевна. — Потом поговорим, — а теперь надо говорить о деле.
Она опустила руку в складки белого платья и вынула оттуда увесистую пачку ассигнаций.
— Тут около семидесяти тысяч… возьми их пока… они пригодятся тебе для спасения.
— Ты даешь мне?.. Во имя любви, конечно, иначе я не возьму от тебя…
— Да, да… бери!.. — пугливо пробормотала Терентьева. — Но тсс! Кто-то идет! Влезай опять туда!.. Нет-нет, это Катя…
И Елена Николаевна бросилась к дверям.
Катя бежала ей навстречу и шепча, и задыхаясь.
— Барышня!.. Полиция вошла… вот шапка… нате!.. Вот ключ… внизу тоже им пусть откроет…
Андрюшка стоял сумрачный, сжав кулаки.
Несмотря на свое испачканное лицо, он был прекрасен в эту минуту, как мрачный дух, как воплощение борьбы на жизнь и смерть.
— Надевай! — сказала ему Терентьева, в то время как Катя повертывала ключ в замке и отворяла дверь.
— Нет, постой! — сказал Андрюшка и, наклонившись к самому I уху Елены Николаевны, прошептал: — Ты должна завтра в десять часов вечера приехать на Балтийский вокзал. Ровно в десять, слышишь!.. Я хочу тебе много сказать!
— Хорошо! Хорошо! — умоляюще прошептала Терентьева.
— Ключ я положу внизу около дверей, а вы, — обратился он к Кате, — улучите минуту и возьмите его.
— Идут! — крикнула Катя, и Андрюшка исчез в черном жерле дверей, запер их на ключ, и обе женщины слышали, какие гигантские скачки делал он по ступеням в совершенной темноте.
Старик Терентьев, «люди» и полиция тем временем приблизились настолько, что шум шагов мог быть услышан.
Катя бросилась к ванне, открыла оба крана и другим прыжком кинулась запереть дверь на задвижку.
— Лена, отвори! — постучался старик.
— Барышня берут ванну.
— Что вам надо? — в свою очередь гневно крикнула дочь.
— Ничего, ничего, — забормотал старик. — Господа, дочь моя берет ванну, сюда войти нельзя…
— Тогда обыщем будуар и эту комнату, — отвечал чей-то голос.
— Пожалуйста, обыскивайте, — отвечал старик, — но только, право же, это вам показалось…
— Двоим, сударь, не могло показаться, а впрочем, мы для вашей же пользы, если вы сегодня будете обкрадены, а может быть, и более того… то на нас уже не пеняйте… Нужен самый тщательный обыск…
— Да, но там моя дочь берет ванну, стало быть, там уже не может быть никого, кроме ее горничной, — отвечал Терентьев.
— Конечно, не может быть, — произнес первый голос, но таким тоном, в котором слышались и насмешка, и сомнение.
— Открой им. Катя! Накинь на меня твой платок!.. Я потом возьму ванну…
И дверь отворилась.
Присутствующие увидели двух женщин, из которых одна была почти совершенно раздета.
Полиция, однако, приступила к осмотру, потому что, во-первых, всех поразило то обстоятельство, что на мраморном полу были видны два черных следа, очевидно сделанные сапогами, запачканными сажей. Следы эти впопыхах не заметили ни Катя, ни Елена Николаевна.
Во-вторых, в ванне было чуть-чуть воды на дне, что доказывало, что краны были только что открыты; в-третьих, камин и мраморная лежанка около него были холодны как лед, и вообще температура комнаты далеко не позволяла принимать ванну такой изнеженной девушке, какою была дочь миллионера Терентьева.
Один из производивших обыск заметил все это, сперва нахмурился, а потом невольная улыбка скользнула по его губам.
— Посветите-ка, нам надо осмотреть камин, не скрывается ли здесь кто-нибудь! — сказал он, еле удерживаясь уже от смеха и вполне подозревая уже не воровство, а романическую интрижку.
— В этом камине, — продолжал он, — может легко поместиться человек.
— Как человек? — спросил старик. — Как бы он мог сюда пробраться, не быв замечен моею дочерью?
— Я уж не знаю, — отвечал полицейский, — вы меня извините, но тот факт, что мы видели человека, влезавшего в форточку вашего дома по водосточной трубе, и потом эти вот два следа, очевидно не женских ног, наводят меня на странное соображение.
Терентьев изменился в лице, замолчал; один из понятых, со свечою в руках, влез в камин и, глядя наверх, сказал:
— Тут никого нет, но кто-то был… Посмотрите-ка!
Полицейский заглянул и увидел, что девственная сажа в трубе была испещрена следами пальцев.
— Неужели он вылез в трубу, пробравшись незамеченным по комнатам?
Взоры всех обратились на старика Терентьева, окончательно растерявшегося:
— Позвольте нам ключ от этой двери, тут, вероятно, есть ход вниз…
— Да, тут есть лестница! — смущенно забормотал Терентьев. — Дайте ключ.
— Ключ у Ивана, — сказал кто-то из слуг.
— А где Иван?
— Иван!..
— Иван!..
— Его нет.
— Сходите за ним!
Иван был найден и вернулся с Катей и с ключом.
У субретки лицо было совершенно спокойно, но зоркому взгляду полицейского оно тем не менее показалось подозрительным.
Когда открыли дверь и осветили лестницу, на желтой краске ее стен ясно были увидены всеми следы рук. Они шли до низу, после чего виднелись и на войлочной обивке обеих дверей внизу.
Сомнения не было, что таинственный акробат скрылся именно этим ходом и что ему способствовали две женщины, вышедшие из ванной комнаты. Вследствие таких соображений полицейский констатировал только факт и затем, вежливо раскланявшись с хозяином, вышел в сопровождении всех явившихся на обыск.
Проходя через будуар, полицейский не мог не улыбнуться, но, однако, он постарался сдержать улыбку своих молодых, едва прикрытых, усами губ и раскланялся с дочерью миллионера еще более почтительным поклоном. Старик, шедший в самой середине толпы, был очень жалок. Он был бледен как полотно, и губы его тряслись.
Иван Иванович Кустарников, высокого роста, крепко и красиво сложенный, всей фигурой своей производил впечатление чрезвычайной сметливости и энергии. Темные глаза его смотрели пронзительно и, как выражались о них, «выматывали из души самые сокровенные ее тайны».
Солгать под их взглядом было очень трудно, они путали в показаниях того, кто избегал истины. В настоящую минуту Иван Иванович сидел перед письменным столом своего кабинета и ждал агентов.
Перед ним лежала целая куча «дел» в синих обложках, и суть каждого из них он помнил чуть не наизусть.
Теперь он рассматривал очень странное дело о двойнике молодого графа Радищева. Оно было очень толсто, потому что тут были рапорты об убийстве Померанцева, где найдено было письменное донесение за псевдонимом Рокамболь, том самом убийстве, из-за которого и возникло дело о двойнике графа, обнаруженном показаниями чиновника Курицына.
Рядом подшиты были сообщения сапожника, у которого сбежал красавец подмастерье, как оказалось, точь-в-точь похожий на графа Павла Радищева.
Имелось сообщение об исчезновении сестер-швеек, после чего найдены были всплывшими на Неве, около тони