Елена Николаевна о чем-то оживленно беседовала с Катей. Старик вошел невзначай, и обе женщины слабо вскрикнули, заметив его на пороге беззвучно отворившейся двери.
— Выйди вон! — строго сказал старик горничной, а когда та, шуркнув платьем, скрылась, лицо его приняло смущенный, почти виноватый вид. И было отчего.
Дочь глядела на него прямо в упор строгим и надменным взглядом, власть которого над собою он уже признал давно.
— Что это, Елена, такое делается у тебя тут… — начал было он, чувствуя необходимость сказать хоть что-нибудь.
— То, что нравится мне, — нагло отвечала дочь, — стало быть, то, что нужно.
И потом вдруг, схватив старика за руку и потрясая ею, быстро заговорила, с бледным лицом и сверкающими глазами:
— Вы хотите знать, влезал ли кто-нибудь ко мне в окно? Да, влезал. Вы, может быть, спросите кто? Он — тот, с кем мне не удалось повенчаться сегодня…
— Господи Иисусе! — пробормотал старик, свободной рукой закрывая лицо. — Этот негодяй, этот убийца… этот двойник…
— Что же вы хотите от меня? Я люблю его, кто бы он ни был…
— Елена!
— Я люблю…
— Дитя мое…
— Уйдите и вспомните о моей матери. У меня ее кровь… Если я люблю…
Старик схватился за край туалета, опрокинул флакончик с духами и, шатаясь, вышел за дверь.
На другой день он не виделся с дочерью. Он уехал с самого утра, но к вечеру, когда старый лакей доложил ему, что барышня собирается ехать куда-то, в потухших глазах его вспыхнула отчаянная решимость и он быстро пошел в будуар дочери.
Елена Николаевна стояла перед трюмо в накидке и шляпке, окутывая голову черной шелковой вуалью.
— Куда ты?! — крикнул старик, но в голосе его вместо грозы прозвучало отчаяние.
Под вуалью раздался хохот, старик сделал шаг и, схватив дочь за руку, твердо проговорил:
— Я велю запереть двери и не пускать тебя.
Вуаль откинулась, и на него взглянули с бледного лица два злобно сверкающих глаза.
— Вы велите запереть двери? Ха-ха-ха! Наивно! Вы?.. Ха-ха-ха!
Старик, недавно полный решимости, опять потерялся, и только одна мысль ярко озарила голову: «Как она похожа теперь на мать!»
Однажды с нею там, в Париже, была у него ревнивая сценка. Она хотела бросить его и точно так же стояла пред ним с пылающими глазами и с откинутой черной вуалью.
— Скажи же, по крайней мере, куда ты идешь? — спросил старик. — Посмотри, ведь уже без десяти минут десять.
— Мне надо, сказала Елена Николаевна и хотела пройти мимо старика к дверям.
Но старик оттолкнул ее, упал на колени и зарыдал.
— Елена, пощади меня на старости лет, не позорь моих седин, да кроме всего ты же знаешь, как я люблю тебя, как ты дорога мне.
Катя, находившаяся за драпировкой, смотрела на эту сцену глазами, полными слез…
Ей показалось обращение госпожи ее со стариком уж чересчур наглым.
— Ты идешь, наверное, к нему, — продолжал старик, вставая с колен, — но ведь его ищут, его свобода уже оценена, его травят как зверя, а ты хочешь стать с ним на одну доску, подвергнуться, быть может, тоже аресту, суду и позору…
— Да, я этого хочу, — строго сказала девушка, — и будьте уверены, не променяю никакую жизнь на его любовь… Что делать, такова, видно, уж судьба. Он незаконнорожденный, я тоже, мы — товарищи.
— Лена! — в ужасе вскричал старик.
Но Елена Николаевна молча отстранила его и прошла в залу. Старик зашатался и упал на руки подбежавшей вовремя Кати.
Наконец-то Андрюшка заметил быстро приближающегося извозчика и в санях его черную женскую фигуру.
Он сразу почувствовал, что это она.
Говорят, между влюбленными такой контакт — факт довольно обыкновенный.
Когда извозчик подъехал, он кинулся отстегивать полсть и успел шепнуть:
— Это я!
Елена Николаевна не удивилась метаморфозе, она ожидала ее.
Под руку вошли они в вокзал, а так как двери на перрон были уже открыты, они вышли туда и, пройдя всю платформу, остановились на пустынном конце ее, где торчал подъемный кран и виднелся спуск на полотно.
Сигнальный фонарь, прикрепленный к шесту, служил тут единственным освещением, но яркая лунная ночь не нуждалась в нем.
— Вот для чего я позвал тебя, — оглядевшись, сразу заговорил Андрюшка, — мне долго оставаться с тобою нельзя, потому что любовь моя к тебе требует от меня, чтобы я не сидел сложа руки. Вот что я теперь задумал, теперь, когда все мои прошлые планы порушились, я хочу переменить род моей мести или, вернее, расширить план ее. Я наберу людей для моей мести, таких же отверженных и обиженных, как и я…
— И как и я тоже… — тихо добавила Терентьева.
— Как?!
— Я тоже незаконнорожденная, только уже удочеренная.
— Это другое дело.
— Все равно, я уже два раза была оскорблена со стороны искателей моей руки, когда они узнавали о моем происхождений, и только ты не погнушался, впрочем, потому, что это ты…
Андрюшка скрипнул зубами:
— Когда ты услышишь о бароне фон Зеемане, знай, что это я. С этим бароном ты познакомишься в обществе, а пока мы должны надолго расстаться… вплоть до дня встречи, определить срок которой я точно еще не могу. Потом ты станешь моей женой, и уж этому браку не помешает ничто. Я задумал новый план, еще смелее и отчаяннее прежнего, но он лучше выполним, чем первый… Поцелуй же меня в последний раз… до нашей первой новой встречи, и я буду всегда чувствовать на своих губах этот поцелуй…
И вдруг ловким движением юноша сорвал разом и шляпу, и парик, и баки, и очки и снова при ярком блеске луны предстал тем же чарующим красавцем, один вид которого с первой минуты наполнил сердце Елены Николаевны такой дикой, всепоглощающей страстью. Она откинула вуаль, и они слились в долгом поцелуе.
Несколько дней спустя двое прохожих столкнулись около фонаря пустынной улицы, и один из них, схватив другого за горло, выхватил револьвер.
— Ага, ты опять на моем пути! — воскликнул тот, который держал за горло.
Второй испускал хрип.
Но, однако, прежде чем рассказать про развязку этой сцены, мы объясним, кто такие ее действующие лица.
После того как во второй раз граф Павел Радищев был схвачен вместо своего двойника, в душе его выросла решимость так или иначе покончить с отравителем своего спокойствия.
И он решился идти навстречу опасности, ежеминутно готовый к обороне.
Для этой цели, то есть ради встречи с двойником своим и незаконным братом, он стал нарочно посещать самые глухие улицы.
Имея в кармане всегда два револьвера, он твердо надеялся на случайность и ее счастливый исход.
Об этом решении и таинственных прогулках он, конечно, не сообщил ни невесте, ни матери, ни баронессе фон Шток, у которой теперь жил.
И вот однажды, идя от невесты домой далеко за пол ночь, он выбрал нарочно самую пустынную улицу.
Надежда на фатальную встречу не покидала его.
На этот раз он шел, однако, против обыкновения погруженный в размышления, совершенно далекие от искомой опасности. Он думал о близости дня свадьбы и о том, какая славная и редкая девушка его невеста.
Как тепло говорили они сегодня о будущем, как много сулило оно им теперь счастья, если бы не облако этого двойничества. «И что ему теперь нужно от меня? Неужели заместить меня собою? Но в настоящее время это невозможно, главное (о, если бы он знал!), невозможно потому, что я отметил себя».
И действительно, на другой же день после истории в участке граф Павел, вернувшись домой, вдруг набрел на следующую оригинальную мысль. Запершись в комнате, он наколол на груди свое имя, и притом такими витиеватыми буквами, с которыми могла конкурировать только каллиграфическая виньетка.
Затем он впустил в свежие наколы тушь и тем сделал надпись вечной.
Дня через два, когда общий вид раны мог считаться прочным, он отправился к фотографу и, рассказав ему обо всем подробно, просил снять фотографию и тогда только, по возвращении домой, рассказал всем о своей выдумке.
Этим, по крайней мере по его мнению, он мог раз и навсегда в случае недоразумения разрешить вопрос о двойничестве.
И вот когда он шел по пустынной улице, около фонаря кто-то схватил его за горло и сжал сразу так, что у него помутилось в глазах. Потом хватка ослабла, и взамен этого прямо ко лбу было приставлено холодное дуло револьвера.
Он не потерял, однако, присутствия духа, опустил руку в свой карман и, тоже выхватив револьвер, моментально приставил его ко лбу противника, одновременно осознав, что этот противник, хотя по виду и ничего не имеющий с ним общего, тем не менее он.
На несколько секунд оба врага впились друг в друга взглядами и как бы оцепенели.
— Опусти револьвер, — первым сказал Павел Радищев, — и скажи мне, что тебе от меня надо, неужели только одной моей смерти?
Андрюшка, подчиняясь повелительному и смелому голосу юноши, исполнил его приказание. Оба револьвера опустились разом.
— Чего я хочу? — глухо спросил Андрюшка. — Изволь, я тебе скажу, но отчего ты не спрашиваешь у меня, кто я такой?
— Я догадываюсь безошибочно.
— То есть?
— Ты Андрей Курицын, мой двойник и брат, я вижу даже при свете фонаря следы грима на твоем лице…
— Ты угадал, это я.
— Да, я угадал это и потому еще, что ты бросился на меня, тогда как никому, кроме разве разбойника или вора, это не пришло бы в голову, но тебя я считаю просто обиженным человеком, брат…
— Что? Что ты сказал? Повтори. Ты, кажется, назвал меня братом?.. Ты, кажется, смеешься надо мной, граф, или, может быть, трусишь и хочешь подкупить меня этим обращением?
Павел презрительно улыбнулся:
— О, если тебе нужна моя жизнь, отойди на пять шагов и давай стреляться… по правилам дуэли, но только помни одно, что смерть моя не принесет тебе счастья, я сам себя отметил так — отметка эта известна всем меня окружающим, — как ты не сможешь подделать… помни это. Теперь мы двойники только по лицу, но для каждого всегда найдется полнейшая возможность различить нас. Наконец, твой сообщник, наш отец, умер в заключении. Он перочинным ножом перерезал себе горло…