— Все это меня мало касается, — мрачно перебил Андрюшка, — я оставил уже мысль об извлечении выгоды из нашего сходства… У меня теперь другой план… Если я схватил тебя за горло и готов теперь сейчас же убить, то ради того, чтобы избавиться от тебя, как от врага своего, который будет меня преследовать… Если же ты поклянешься в том, что ты лично оставишь свои попытки уничтожить меня, я тебе клянусь в том, что я больше не встану на твоей дороге…
— Мне жаль тебя, — тихо сказал Павел и, повернувшись спиной, прибавил: — Клянусь!
Затем он быстро скрылся во мраке, между двух тусклых и далеко отстоящих друг от друга фонарей.
Андрюшка долго в угрюмом раздумье глядел ему вслед.
На душе его было смутно. Последние слова брата и оскорбили, и тронули его.
Теперь впервые он почувствовал, что этот удаляющийся человек не совсем чужой ему, точно так же, как и тот заключенный, зарезавшийся в тюрьме, которого Павел только что назвал их отцом.
Но вдруг глаза юноши вспыхнули прежним зловещим огоньком, и это было в ту минуту, когда в порочной душе его угасла навсегда последняя искорка добра. Он нахлобучил шляпу и быстро пошел в сторону противоположную той, куда скрылся Павел.
Расставшись с Павлом, Андрюшка прошел длинный забор и остановился на углу двух пересекающихся улиц, у ворот громадного каменного дома.
Напротив светились окна мелочной лавочки, и в полосе света, бросаемого ими, виднелась мирно беседующая группа, состоящая из двух дворников.
Андрюшка пристально поглядел на эту группу и вдруг быстро юркнул в ворота, около притолоки которых из овчинного тулупа, накрытого шапкой, раздавался сильный храп.
Во дворе он свернул налево и стал подниматься по темной лестнице, освещая путь спичками. На площадке пятого этажа он пригляделся к номеру, написанному прямо на верхней притолоке мелом, и аукнул в дверь раз, потом два раза. Дверь отворилась сперва на цепочку, и в щель высунулась голова старой, сухой как жердь женщины.
— Што надо? — спросила она.
— Гуль-гуль! — отвечал Андрюшка.
Цепочка моментально слетела, и дверь широко распахнулась передним.
Андрюшка вступил в темную переднюю, от которой кухня отделялась не доходящей до потолка деревянной перегородкой.
Из щели соседней двери виднелась полоска довольно сильного света. Андрюшка распахнул эту дверь и очутился в комнате, ярко освещенной четырьмя лампами на четырех больших столах, за которыми сидело человек двадцать.
Все они усердно были заняты письменной работой, отчего комната походила на канцелярию или контору. Андрюшка зорким взглядом окинул все общество и громко произнес:
— Гуль-гуль!
Ему никто не ответил, в комнате царила тишина. Но вот поднялся с места старик, очевидно хозяин этой конторы, и подошел к нему, спрашивая:
— Что вам угодно, товарищ?
— То же, что и всякому, кто сюда приходит.
— То есть паспорт?
— Конечно.
— Можно-с. Вы от кого присланы?
— А вот прочтите. — И Андрюшка подал письмо.
Быстро пробежав его, хозяин улыбнулся, сам подставил посетителю стул и еще увереннее повторил:
— Так-с, это можно. На имя барона Зеемана?
— Да.
— Но вам необходимы справки об этой фамилии, а это будет долго. Я могу вам предложить другую, конечно, она будет стоить немного подороже, потому что и титул больше. Я говорю вам о князе Калязинском. Его паспорта даже делать не нужно. Вы только заплатите нам за указание и молчание. Согласны?
— Согласен! — отвечал Андрюшка.
— Позвольте деньги.
— Сколько?
Старик назвал сумму и, получив задаток, продолжал:
— Теперь слушайте! Дело вот в чем. У князя нет ни души родственников, и с ним кончается его захудалый род. Далее, я знаю, что вы знаете госпожу Терентьеву… Мы все знаем, господин Курицын, это наша профессия…
И он сделал такое значительное лицо и так пристально поглядел в глаза Андрюшке, который был крайне поражен упоминанием имени любимой женщины, что тот опустил глаза и долго стоял в раздумье, глядя на протертую половицу.
В душе Андрюшки вспыхнула страшная борьба.
Получив это имя, он мог бы почить на лаврах и уехать с ней куда-нибудь из Петербурга, но эта идиллическая мысль пришла ему в голову только на минуту, и решение, уже было предпринятое им, показалось ему теперь таким пошлым и недостойным его, что на губах мелькнула презрительная улыбка, относящаяся к самому себе.
А дело, которое он затевает, разве оно не стоит целой жизни?
Разве оно не принесет ему миллионы и одновременно разве оно не заставит дрожать весь город? Разве он не пустит ростки и в провинции?.. Разве наслаждение мести можно променять на сытое довольство мирного гражданина?..
— Нет! — сказал он вслух. — Вы извините меня, но я беру назад свое решение, я отказываюсь от этого имени, несмотря на всю выгоду его получения… Если бы несколько месяцев назад, я, быть может, с радостью согласился бы, а теперь нет, жребий брошен!..
Андрюшка вдруг умолк, заметив, что начинает говорить больше, чем следует, и что все глаза с удивлением уставились на него.
— Будьте любезны, — холодно заключил он, — исполнить мне паспорт на имя барона Зеемана.
— Извольте-с, — ответил хозяин, удивленно пожав плечами. — Справок не нужно?
— Нет!
— Никаких?
— Никаких, потому что такой баронской фамилии нет в России. Я приеду из-за границы.
— Да.
Хозяин сделал опять значительную мину:
— Стало быть, заграничный? Только это будет стоить еще дороже.
— Я заплачу, когда все будет готово…
— Хорошо-с!
— Только — когда?
— Он будет готов через неделю.
— Прощайте!
— До свидания-с!.. Кланяйтесь от меня господину Богданову.
— Хорошо.
Фамилией Богданова было подписано письмо, которое подал Андрюшка.
На одной из людных улиц есть маленькая табачная лавочка. Начиная с покосившейся грязной вывески и кончая количеством товара, все говорило о бедности ее хозяина, вероятно, какого-нибудь бедняги, перебивающегося со дня на день медными копейками. Однако, несмотря на убожество своего магазина, содержатель его, некто Богданов, человек средних лет, с лысиной и брюшком, имел вид рантье с более солидной суммой дохода.
Зимою он сидел за прилавком в дорогой енотовой шубе, сквозь распах которой виднелась массивная золотая цепь. Иногда в целый день торговля его не превышала двугривенного, а он не унывал.
Сытое, не по летам здоровое лицо его всегда имело несколько ироничное выражение.
Даже редким своим покупателям он подавал и завертывал товар как-то лениво и неохотно, словно делал милость, после чего они уже не приходили в другой раз, но зато иногда поодаль этого магазина останавливались собственные экипажи и богатые господа обоего пола входили в эту запачканную дверь с сильно звенящим колокольчиком и подолгу не выходили оттуда.
Короче говоря, Богданов занимался ростовщичеством и на этом поприще пользовался большой популярностью в столичном свете и в среде «веселого Петербурга».
Этот «толстый паук», как называли его, знал наперечет все сколько-нибудь видные фамилии, и не только знал их поименно, но и все интимные тайны каждой семьи.
Клиенты его, в свою очередь, тоже знали, что от него ничего нельзя укрыть, раз ему выдан вексель, и с первой же минуты, как только попадали в его руки, добровольно давали опутать себя крепкой паутиной.
В общем, это была довольно темная личность.
Само тесное знакомство его с подделывателем паспортов и векселей уже говорило в пользу того, что этому джентльмену давно пора бы прогуляться по широкой Владимирке. Между прочим, Богданов был когда-то одним из агентов Померанцева и узнал тогда же, что убийца его есть не кто иной, как новый агент Андрей Курицын.
Знавал он и Алексея Колечкина, через которого однажды и познакомился с Андрюшкой.
Последний сразу произвел на него благоприятное впечатление, и старый мошенник, как артист, пришел в восхищение от, этого продукта и воплощения петербургского омута.
— Помните, будущий граф, — сказал он Курицыну со своей обычной кривой улыбкой, — что я ваш друг искренний, и, если вам что-нибудь понадобится, к вашим услугам мое полное содействие…
И он стал с удовольствием следить за отчаянными выходками юноши, пророча ему все с большей и большей уверенностью блестящую будущность.
Господин Богданов в особенности был восхищен одним проектом Андрюшки; собственно, это было нечто вроде опыта циркуляра ко всем ему подобным с целью сплочения их в общество.
Надо сказать, что по происхождению своему господин Богданов был незаконный сын знатного господина.
Выслушав однажды рассказ матери о тех ужасных минутах, которые она пережила, страдая от позора и сознания, что носимое ею дитя будет обречено на кличку незаконнорожденного, Дмитрий Богданов еще мальчишкой сжал кулаки и поклялся отомстить всем этим жуирам, кидающим женщину на арену какого-то отвратительного вида спорта.
Когда мать умерла, отец его через своего камердинера прислал ему небольшую сумму денег и объявил, что все дальнейшее считает оконченным и чтобы он, Богданов, забыл о его существовании, так как ныне он вступает в законный брак и не хочет быть скомпрометированным.
Первым движением юноши было исколотить посланного и швырнуть ему деньги, но он тотчас же одумался не сказав ни слова, расписался в получении этой последней подачки.
«Хорошо, — подумал он, — эти деньги послужат мне на пользу. Ты сам присылаешь мне нож, которым я тебя должен потом зарезать».
И вслух он сухо сказал камердинеру:
— Поблагодарите!
Старый лакей ушел, а он сел у окна и надолго задумался.
Он думал теперь о том, как отомстить посылающему.
Он имел уже сведения, что дела его очень плохи и что он женится ради исправления их, но этот брак можно расстроить.
И он расстроил его.
Как это удалось ему, рассказывать долго, да оно, пожалуй, мало и относится к нашему повествованию, но факт тот, что жуир начал впадать в нищету и обременять долгами свое единственное уцелевшее имущество, большую загородную дачу, где он теперь и жил.