— Постойте! Не перебивайте меня, — заметил Андрюшка, — я вам уже говорил, что у меня сегодня больше дел, чем времени, а я сейчас сообщу вам нечто важное. Слушайте меня со вниманием. Вы слыхали, может быть, что «Паутинник» очищается от жильцов.
— Как же, слышал.
— «Паутинник» будет местом сборища одного сообщества, цель которого совершенно тождественна с вашей целью, в достижении которой вы отчаялись, благодаря проигрышу. Послезавтра первое собрание… Завтра «Паутинник» будет свободен от постояльцев… Вот вам лично на переезд.
Андрюшка положил на стол две десятирублевки.
— Послезавтра в два часа ночи!.. А теперь прощайте.
Он встал, бросил рубль на поднос со снедью и быстро направился к выходу.
Степанидин долго смотрел на входную дверь, за которой скрылся тот, который воскресил теперь в его душе все угасшие уже было надежды.
Потом он налил себе остаток из графина и, выпив, облокотился на грязную скатерть в тупой, неподвижной задумчивости.
Часов около двух ночи в ворота угрюмого дома одна за другой входили темные фигуры и исчезали во мраке двора.
Тут они сворачивали налево, входили в подъезд и, поднявшись во второй этаж, скрывались за дверью.
У входа их встречал Калиныч, отбирая жетоны, символические клочки бумаги и прочие доказательства права на вход.
После этого гости входили в залу, представлявшую собой редкое зрелище.
На левой стене висел фонарь, на единственном столе стоял другой такой же фонарь, и оба они составляли единственные светильники на всю громадную залу. Вследствие этого в углах ее царил густой мрак, и фигуры, выступающие то в полосу слабого света, то исчезающие во тьме, походили на тени, избравшие местом своей ночной прогулки эту покинутую барскую залу.
Тут были и женщины, но мужчины преобладали.
По большей части это были оборванцы с испитыми лицами и выражением бесконечной решимости в недобрых глазах.
Чаще всех появлялась в полосе света фигура господина Степанидина; он бродил по зале, заложив руки за спину и чутко оборачиваясь при каждом стуке входной двери.
Все, очевидно, ожидали кого-то в полном безмолвии.
Только и слышны были шаги, но голосов не было слышно. Никто не говорил ни с кем, отчасти потому, что все были друг другу незнакомы, а более потому, что тревога ожидания, выражавшаяся на всех лицах, была уж слишком обострена. Впрочем, пять человек, то входившие в комнату Калиныча, то выходившие из нее, вели между собой беседу шепотом, походя хлопотливостью своих движений и зоркими взглядами, которыми они окидывали толпу, на распорядителей какого-нибудь танцевального вечера.
Проходили минуты, прошло полчаса, но ничто не нарушало тишины сборища и его общего типа.
Только иногда кто-нибудь подходил к Калинычу и спрашивал: «Скоро ли он придет?» На что бывший портерщик только пожимал плечами.
Но вот наконец вошел какой-то человек, лицо которого было окутано шарфом сверх воротника.
Человек этот был встречен распорядителями и быстро прошел в комнату Калиныча, как артист, шествующий сквозь публику в уборную, из которой он должен появиться на сцену.
— Он! Он! — проговорило несколько голосов, и то же слово шепотом пробежало в толпе, которая начала группироваться около двух фонарей. Теперь численность ее можно было определить человек в пятьдесят.
Несколько минут толпа эта стояла неподвижно, устремив взоры на дверь комнаты Калинина.
Но вот дверь эта отворилась, и человек в маске вышел в залу, сопровождаемый пятью другими с открытыми лицами.
Он подошел к толпе и, встав вне полосы света, прямо начал:
— Господа, пять моих главных помощников и товарищей собрали вас сюда для очень важного дела. Все вы без всяких определенных средств к существованию, у всех вас есть в прошлом одна и та же печальная история незаконного рождения, вследствие которой большею частью вы и оказались в таком положении. Ознакомившись с этой историей каждого из находящихся тут, я собрал вас с тем, чтобы предложить вам выход из вашего тяжелого положения. Выход этот всецело в моих руках, от вас же я требую только безусловного послушания и пунктуального исполнения того, что на вас будет возложено. Требую это я во имя вашей же пользы, которая теперь является делом общим. Каждый провинившийся в измене или непослушании будет судим всем обществом, как причинивший вред не только себе одному, но всем вам, решившимся заключить союз под моим руководством. Если вы будете верны и послушны, если вы не уклонитесь от той решимости, которая собрала вас сюда, бедствиям вашим придет скоро конец. Вот все, что я могу сказать вам сегодня и ради чего я собрал вас. Затем прошу вас сложить на этот стол те подробные записки о вашем прошлом, с которыми вы должны были явиться сюда. Их примут знакомые вам агенты мои, из числа вот этих пяти, которые стоят рядом со мною, более прибавить я ничего не имею. Помощники мои могут ответить вам в случае надобности на все могущие возникнуть вопросы.
Андрюшка (это был он) поклонился и в сопровождении Калинина ушел в его комнату. Толпа зашевелилась и стала складывать листы бумаги и тетрадки на пять кучек, по числу главных агентов. Лица были суровы и полны того значительного выражения, которое обыкновенно предшествует всякому начинанию.
Тетрадки и листы бумаги заключали в себе подробные и откровенные рассказы о прошлом каждого, с указанием отцов и матерей, виновных в факте незаконного рождения.
Обширное «дело», затеянное Андрюшкой, было, безусловно, выгодно. Негодяй недаром возлагал на него самые блестящие надежды.
Собирая у себя нужный ему материал, он действительно начинал новое крупное дело, которое в ловких руках его могло доставить обильную жатву.
И жатва эта почти всецело должна была остаться в его руках.
— Ты бойко говоришь! — сказал ему Калиныч, когда они вошли в его комнату.
— Я ровно ничего не сказал, — отвечал Андрюшка, — но мне, по моим соображениям, необходимо было собрать их и сказать именно это «ничего», чтобы они поняли, что это дело — общее дело…
— То есть наше с тобой! — усмехнулся Калиныч.
Андрюшка молча кивнул.
Потом он надел пальто и, закутывая лицо шарфом, отдал Калинычу шепотом приказание, чтобы публика была выпушена только через час после его ухода.
Это необходимо было ради предосторожности.
Сказав это, Андрюшка закрыл голову шарфом и в сопровождении Калиныча быстро прошел через залу, в толпе которой при его появлении опять пробежал тихий ропот.
На другой день рано поутру в роскошную гостиную Андрюшки собрались четыре человека, пятый был некто Лепешкин, проживающий при нем в качестве лакея.
Андрюшка немного проспал, и поэтому собравшимся пришлось ожидать, пока он оденется.
В это время мы можем сказать несколько слов о каждом.
Начнем с господина Лепешкина. Это высокий, плечистый парень с красно-рыжими волосами и сильно горбатым носом. Лицо его слегка попорчено веснушками, небольшие карие глаза дышат энергией, наглостью и злобой.
Это чадо воспитательного дома, с ранних лет прошедшее, что называется, огонь и воду.
Лицо его вполне отражает душу, мутный застой которой ни разу не взволновало ни одно светлое ощущение.
Озлобившись, этот человек был готов на все.
Он обладал железным характером и уважал то же в Андрюшке, которого теперь сделался главным сообщником, играя роль лакея.
Лепешкин не получил никакого образования, но был грамотен и начитан, что в соединении с природным умом и способностями делало его человеком почти культурным.
В прошлом его было множество делишек и дел, о которых никто не знал, кроме него самого.
Остальные четыре агента: два Богдановых, 1-й и 2-й, Трифонов и Кутузов — были того же происхождения и выглядели личностями, с которыми неприятно встретиться в глухом переулке.
В особенности был внушителен широкоплечий, низкорослый и весь обросший волосами Кутузов. Лицо его имело зверское выражение, что вполне соответствовало его душевным качествам.
Трифонов поражал интеллигентностью своего лица. Это был высокого роста брюнете модной эспаньолкой, в пестром костюме, со всеми претензиями на тон и моду. Он отличался качествами самого ловкого плута и без всякой улыбки уверял, что всякого рода плутовство — его профессия по призванию. В ярких глазах его светились ум и проницательность. По ремеслу он — золотых дел мастер, но был одно время парикмахером, а в заключение — приказчиком книжной лавки, откуда скрылся с довольно крупной денежной суммой.
Двое Богдановых, по странной случайности очень похожие один на другого и с лица, и по складу характера, были из людей, легко подпадающих под чужое влияние и не могущих жить без него. Они стали рабы Андрюшки с первой встречи и пошли за ним с искренностью накормленных бродячих собак. Андрюшка очень высоко ценил это их качество.
Все они сидели молча, покуривая папиросы и каждый имея под мышкой сверток бумаг.
Наконец дверь отворилась, и вышел Лепешкин.
Он отобрал от всех свертки и ушел с ними в кабинет; Андрюшка уже сидел за столом.
Получив «бумаги», он начал тщательно проглядывать их по группам.
На страницах этих бумаг были отмечены имена, места жительства и «особые условия» лиц, так или иначе подлежащих эксплуатации мошеннической шайкой.
Все это был неоцененный материал для Андрюшки.
Это была гора золотого песку, который надо было очистить от суррогатов и получить чистый драгоценный металл.
Проглядывая страницы, он дьявольски улыбался, когда наружу выступали подробности, дающие возможность крупного шантажа. О, теперь он будет богат! Теперь ему не надо больше ничего, ничего!
При содействии баронессы фон Шток новобрачные Павел и Марья Петровна Радищевы устроились очень мило.
Квартира их не была обширна, но вся обстановка дышала вкусом и изяществом.
В одной из второстепенных комнат жила старуха графиня.