Шила тут же отстраняется, мгновенно и полностью. Взгляд соскальзывает с лица Кела, Шила вперяется в дорогу, словно наблюдает за неким действом.
– Не знаю, – произносит она. – Может, и он.
– Вот это удача, – говорит Кел. – Птушта, понимаете, у меня в доме, у О’Шэев? Я там все ремонтирую сам. Справляюсь почти со всем – и со слесаркой, и с маляркой. А вот с проводами возиться не хочу, пока не глянет кто-нибудь, кто соображает, что делает. Брендан же понимает в электричестве, так?
– Ага, – говорит Шила. Она крепко обнимает себя обеими руками. – Понимает, ага. Но его тут нет.
– А когда вернется?
Шила дергает плечами.
– Не знаю. Уехал. Этой весной.
– Ой. Переехал? – понимающе спрашивает Кел.
Она кивает, по-прежнему не глядя на него.
– Где-то поблизости? Можно ему позвонить?
Она качает головой, резко.
– Не сказал.
– Ну, суровая штука, – миролюбиво говорит Кел. – Моя дочка, она тоже такое разок устроила. Когда ей восемнадцать было. Шлея ей под хвост попала насчет того, что мы с ее мамой недостаточно свободы ей даем, и удрала. – Алисса отродясь такого не вытворяла. Всегда была послушным ребенком, следовала правилам, стремилась никого не расстраивать. Зато взгляд Шилы вернулся к Келу. – Наша мама собралась ее искать, но я сказал – не надо, пусть победа останется за ней. Если отправимся ее искать, она только больше сбесится и в следующий раз сдернет еще дальше. Пусть побудет и вернется, когда сама захочет. Вы своего сынка искали?
Шила отвечает:
– Знать бы где.
– Ну, – говорит Кел, – паспорт у него есть? Без этого далеко не уедешь.
– Я ему не получала. Мог сам добыть, так-то. Ему девятнадцать. Или в Англию вот можно без паспорта.
– Может, он повидать какие места хотел? Кого-нибудь навестить? Наша девочка вечно твердила, что нравится ей Нью-Йорк, и, ясно-понятно, туда и сбежала.
Шила вскидывает плечо.
– Полно таких мест. Амстердам. Сидней. Нет таких, где б я могла его поискать.
– Когда дочка уехала, – задумчиво рассуждает Кел, перекладывая руки на калитке и наблюдая, как дети расправляются с шоколадками, – ее мама все думала, что мы должны были это предвидеть. Со всеми этими разговорами про Нью-Йорк – надо было уловить намек. Прямо-таки извелась вся на этот счет. Мальчишки, они другие. – Келу никогда не нравилось вправлять дочь в такие байки по работе, предпочитал воображаемого сына Бадди. Иногда, впрочем, девочка придает нужный ракурс. – Они тихушники, а?
– Брендан не такой, – говорит Шила. – Он большой болтун.
– Да? Намекал, что подумывает уехать?
– Про отъезд не заикался. Говорил, что все ему обрыдло, и только. Обрыдло без дела сидеть. Без денег. Он прорву всякого хотел всегда и никак не мог… – Бросает на Кела взгляд, в котором читаются стыд, непокорство и обида. – Оно выматывает.
– Это да, – соглашается Кел. – Особенно если выхода не видать. Для молодого человека это тяжко.
– Я-то знала, что ему надоело. Может, надо было… – Ветер бросает пряди волос ей в лицо, она смахивает их, резко, тыльной стороной руки, красной от работы.
– Нельзя винить себя, – бережно произносит Кел. – Я и жене говорил. Вы ж не телепат. Имеем что имеем.
Шила кивает, но без убежденности. Взгляд вновь соскальзывает с Кела.
– Жену вот еще что задело, – продолжает Кел, – дочка записку оставила. Написала нам, какие мы злые и что во всем сами виноваты. Я-то понял, что это она себе пару нагнала полну голову, чтоб набраться храбрости и уехать, а вот мама наша по-другому все поняла. Ваш сынок записку оставил?
Шила вновь качает головой.
– Ничего, – отвечает. Глаза сухие, но в голосе саднит, царапает.
– Ну, он молодой, – говорит Кел. – Как моя дочка была. В этом возрасте они не соображают, что с нами творят.
Шила говорит:
– Ваша дочка вернулась?
– Конечно, – улыбаясь, отвечает Кел. – Пара месяцев понадобилась, чтоб характер показать и устать в столовке работать да жить вповалку в студии, где полно тараканов, и вернулась как миленькая. Целая-невредимая.
Улыбается – едва дергает губами.
– Слава богу, – говорит.
– Ой да, – говорит Кел. – Богу – и тараканам. – Продолжает, уже серьезно: – Но ждать тяжело, спору нет. Мы каждую минуту переживали, а вдруг она там с каким-нибудь парнем сошлась, а он с ней обращается плохо, а вдруг ей жить негде. А то и чего похуже. – Выдыхает с шумом, оглядывает горы. – Тяжкие времена. Может, с мальчишками иначе. Вы тревожитесь за него? Или прикидываете, что он один не пропадет?
Шила отворачивает лицо прочь, сглатывает, он видит, как дергается длинная жила у нее на шее.
– Тревожусь, уж всяко, – говорит она.
– Есть причины? Или просто потому что вы мать и у вас работа такая?
Ветер вновь лупит ее прядями волос по острой скуле. На этот раз она от них не отмахивается. Говорит:
– Всегда есть причины тревожиться.
– Не хочу лезть не в свое дело, – говорит Кел. – Простите, если зарываюсь. Но просто скажу вот что: дети творят всякую жуть. В основном дело житейское, все проходит. Не всегда, но в основном так.
Шила быстро переводит дух и вновь смотрит на Кела.
– Шикарно у него все будет, – говорит она, в голосе внезапный резкий отпор: Шила уже не витает мыслями. – По-всякому, я его не виню. Он поступает так, как мне надо было в его возрасте. Все у вас с носками этими хорошо теперь?
– Как заново родился, – отвечает Кел. – Спасибо вам.
– Ну да, – говорит Шила. Она уже вполоборота к дому. – Лиам! Аланна! Слезайте с этой хреновины, идите обедать!
– Очень выручили, – говорит Кел, но она уже спешит прочь по траве. Едва оглядывается, чтоб кивнуть через плечо, и скрывается за домом, подгоняя детей резкими взмахами рук.
Кел спускается с горы. Если не считать ельников, деревья здесь редки: попадаются одинокие, угловатые и скрученные, голые к зиме и постоянно сдутые на сторону памятью о настойчивых, господствующих здесь ветрах. В распадке кто-то навалил рухляди: ржавая железная кровать с испятнанным матрасом, груда здоровенных пластиковых мешков, разодранных, мусор прет наружу. Кел проходит мимо остатков каменных стен заброшенного домишки. Старая ворона, устроившаяся в траве, что прорезалась в трещинах, широко распахивает клюв и велит Келу шагать дальше своей дорогой.
Таких людей, как Шила, ему попадалось множество – и в детстве, и по службе. Неважно, уродились они такими или почему-нибудь стали, поле зрения у них ненамного шире, чем у затравленного зверя. Все силы уходят на то, чтоб как-то устоять на ногах, куда там нацелиться на что-то покрупнее или подальше – лишь бы на один шаг опережать беды и выхватывать попутно случайные подарки. Становится еще чуть яснее, что мог значить такой брат, как Брендан, для малого вроде Трея – в таком вот доме.
Шила сказала малому правду – или, во всяком случае, то же, что говорила и себе: она считает, что Брендану надоело и он удрал – и вернется. Вполне может быть, что все так, но Шила не сообщила Келу ничего такого, что дало б ему продвинуться в эту сторону дальше, чем он уже есть. Ее вера стоит на одной лишь надежде, опирается на пустоту, не крепче дыма.
Ее тревога же непробиваема и иззубрена, как обломок скалы. У Шилы есть причины беспокоиться за Брендана, пусть она и не собирается делиться ими с Келом. А вот кто-нибудь из приятелей Брендана, может, и поделится.
Кел считал, что покончил с этим навсегда в тот день, когда сдал бляху. “Вы гляньте-ка, – думает он с чувством, которому не может дать названия, – похоже, всё при мне”.
Донна закатила бы глаза и сказала: “Я так и знала – удивительно только, что тебя так надолго хватило”. Говорила, что Кел одержимо лезет все исправлять, как тот, кто дергает и дергает рычаг игрового автомата и не оставляет его в покое, пока не загорятся огни и не посыплется выигрыш. Кел отвергал это сравнение, ссылаясь на то, сколько тяжкого труда и сноровки он вкладывает в исправление, но Донна лишь всплескивала руками и отвечала взрывным фырканьем взбешенной кошки.
Возможно, Донна права – ну или отчасти права, так или иначе. Беспокойство как рукой сняло.
Март опирается на калитку Кела, взгляд устремлен в поля, курит свою самокрутку. Заслышав скрежет Келовых ботинок на дороге, поворачивается и приветствует его, улюлюкая и вскидывая кулак к небу.
– Молодец ты удалец!
– А? – произносит Кел.
– Слыхал я, ты давеча был у Лены. Как у вас там дела? Покувыркаться дали?
– Господи, Март.
– Дали?
Кел качает головой, не в силах сдержать ухмылку.
Прищуренные Мартовы глаза горят озорством.
– Не подведи меня, братец. Хоть поцеловать-потискаться урвал себе?
– Дали потискать щенка, – отвечает Кел. – Это в счет?
– Ой да батюшки светы, – с отвращением отзывается Март. И добавляет чуть более философски: – Ну, уже подвижки, как ни поверни. Бабы любят, когда мужик щенков любит. В дамках будешь, не успеешь оглянуться. Выгуливать ее ведешь?
– Не-а, – отвечает Кел. – А вот щенка, может, возьму.
– Если это от ейного бигля, брал бы. Хорошая собака. Ты там, что ли, весь день проторчал? Щеночков тискал?
– Не. В горы гулять ходил. Влез ногой в болото, правда, ну и вернулся. – Показывает мокрый ботинок.
– Ты осторожней на болотах этих, вот что, – говорит Март, осматривая ботинок. Сегодня на нем грязная оранжевая бейсболка с надписью “ДЫБОМ ШЕРСТЬ ЗАТО ЯХТА ЕСТЬ”. – Не знаешь ты, как у них все устроено. Не туда ногу поставишь – и уж не вынешь. Там битком турья, болота жрут их все равно что конфетки, как есть. – Лукаво косится на Кела.
– Батюшки, – говорит Кел. – Я и не подозревал, что на кону моя жизнь.
– И это ты еще с горянами не видался. Они все вглухую чокнутые, наверху-то, башку тебе проломят, как только глянут.
– Комиссии по туризму ты бы не понравился, – замечает Кел.
– Комиссия по туризму в горки не лазит. Ты сиди тут, внизу, где мы, цивилизованные.
– Может, так и надо, – говорит Кел, берясь за калитку. Март не шелохнется, Кел продолжает: – В городе я не был, братан. Уж извини.