– Мамка спросит откуда.
– Она роется в твоих вещах?
– Раньше нет. А как Брендан исчез, так да.
– Она волнуется, малой, – говорит Кел. – Просто хочет удостовериться, что ты никуда не собираешься.
Трей пожимает плечами, забрасывает банку в мешок к остальным. Свет у него в лице гаснет.
– Лады, – говорит Кел. – Ты теперь понял, что к чему, пошли добудем себе ужин.
Это малого взбадривает; он вскидывает голову.
– Где?
– Вон в том лесочке, – отвечает Кел, кивая на деревья. – На краю там кролики накопали себе нор. Вижу почти каждый вечер, как они там кормятся, примерно в это время. Идем.
Они собирают банки и устраиваются поодаль от леска, чтобы не спугнуть кроликов, но достаточно близко, чтобы малому все же могло повезти. Ждут. Золото на западе стало розовым, свет начинает гаснуть, поля делаются серо-зелеными и неосязаемыми. У Кела в саду грачи камлают перед сном, расстояние смягчает их гомон до уютного бормотания, плывущего ниже разрозненной болтовни птиц помельче.
Ружье покоится у Трея на колене, он готов к охоте. Говорит:
– Вы сказали, вас дедушка учил стрелять.
– Верно.
– А чего не отец?
– Я ж рассказывал. Он редко бывал рядом.
– Вы говорили, непостоянный он.
– Верно.
Трей осмысляет.
– А мамка чего не учила? Она тоже непостоянная была?
– Нет, – отвечает Кел, – мама была постоянная как мало кто. Работала на двух работах, чтоб нам денег хватало. А потому дома бывала редко, чтоб за мной приглядывать. Ну и отправляла меня к дедушке с бабушкой почти на все время, пока я не подрос и не начал сам за собой приглядывать. Вот почему дед и учил меня стрелять.
Трей впитывает сказанное, всматривается в кромку леса.
– А что за работы?
– Помощницей в доме для престарелых. И официанткой в кафетерии, в свободное время.
– У нас мамка работала на заправке на главной дороге, – говорит Трей. – Когда Эмер уехала тока, некому было за малышней смотреть, пока мы в школе. Деды и бабки все померли.
– Ну, – говорит Кел, – вот так-то. Все стараются как могут.
– А ваши братья и сестры? Они с вами ездили?
– Нет, у них другие мамы, – поясняет Кел. – Кто его знает, как и что они там.
– Папа у вас, значит, шмарогон, – замечает Трей, просияв.
Кел тратит секунду на то, чтоб сообразить, что это слово значит, у него вырывается громкий смешок, который он поспешно придавливает.
– Ага, – отзывается Кел, все еще посмеиваясь. – Ну примерно.
– Ш-ш-ш, – внезапно выдает Трей, кивая на лесок. – Кролик.
И впрямь в высокой траве на кромке леса шевеление. Полдесятка кроликов выбираются на вечернюю кормежку. Гуляют непринужденно, подпрыгивают и скачут, просто чтоб размяться, то и дело замирают, чтоб сжевать что-то вкусное.
Кел смотрит сверху на Трея, тот пристраивает ружье к плечу, всем телом настороже, рьян. Стриженные под машинку волосы похожи на шерстку Лениного щенка. Кел ощущает порыв положить малому ладонь на макушку.
– Так, – говорит. – Поглядим, удастся ли тебе добыть нам ужин.
Пуля пролетает у кроликов над головами, зверьки дают деру в подлесок и были таковы. Трей расстроенно вскидывает взгляд на Кела.
– Не беда, – говорит Кел, – вернутся. Однако почти попал, их придется подождать, а нам пора домой.
Сумерки сгущаются, скоро Март или Пи-Джей подадутся к Келу в лесок с дозором.
– А-ай! Еще пять минуточек. Почти удалось.
Вид у малого сокрушенный.
– В следующий раз, значит, попадешь, – говорит Кел. – Спеху нет, они никуда не денутся. Дай покажу, как разряжать.
Они разряжают ружье и шагают через поле к дому. Трей насвистывает, чего Кел прежде за ним не замечал, – беспечный мотивчик, возможно, из репертуара вистла в “Шоне Оге”; такая песенка могла б быть о том, как отправляются весенним утром на свиданье к пригожей девушке. Грачи умолкают, появляется первая ночная живность: над линией деревьев проносится летучая мышь, с приближением Кела и Трея что-то мелкое удирает по траве.
– Здо́рово, – говорит Трей, поглядывая сбоку на Кела. – Спасибо.
– Я рад, – говорит Кел. – Знатный у тебя глазомер. Хорошо усваиваешь.
Трей кивает, сказать ему больше нечего, и он сворачивает в укрытие живой изгороди. Кел пытается проследить за ним взглядом, но еще задолго до того, как малой подбирается к дороге, его уж не видать, исчезает во мраке.
Келу любопытно, что ж там такое сегодня в “Шоне Оге”. Сооружает себе на ужин жареный сэндвич с сыром и принимает ванну, чтоб освежиться перед тем, что его ждет. Суббота, он звонит Алиссе, но та не снимает трубку.
11
Когда Кел отправляется в паб, тьма уже иззубрена от холода. Из трубы у Лопуха Ганнона вьется дым, насыщенный духом земли: торф; местные режут его на болотах в горах, сушат и жгут. Поля и изгороди, кажется, полнятся бойкой неугомонной возней: зверье чует обратный отсчет зимы.
Дверь “Шона Ога” открывается в яркий свет и теплый чад, выпускает на волю громкие голоса, музыку и кудель дыма. За столом в их нише Март, окруженный приятелями, завидев Кела, разражается приветственным ревом.
– Сам пожаловал! Иди сюда, Миляга Джим[37], садись. У меня тут для тебя кое-что.
В нише у Марта людно, здесь и Сенан, и Бобби, и еще какие-то мужики, чьи имена Кел помнит смутно. Вид у всех полнокровный, глаза блестят, вроде как народ намного пьянее, чем Кел ожидал к этому часу.
– Добрый вечер, – говорит он, кивая всем.
Март пододвигается на банкетке, освобождает Келу место.
– Барти! – кричит он за стойку. – Пинту “Смитика”. Ты ж эту шоблу забубенных знаешь, пральна?
– Боле-мене знакомы, – отвечает Кел, снимая куртку и усаживаясь. Март никогда прежде не приглашал его к себе в угол – кроме тех случаев, когда им требовался четвертый в карты. Сегодня в музыкальном углу вдобавок к вистлу еще скрипка и гитара, и все поют какую-то песню, в которой положено орать “Нет! Нет! Напрочь!”[38] и лупить по столу. Дейрдре подпевает, отставая на полтакта, почти улыбается и такая оживленная, какой Кел ее прежде ни разу не видел. – Что тут у вас происходит?
– Есть тут один джентльмен, с которым я желаю тебя познакомить, – говорит Март, преувеличенным жестом показывая на щуплого узколицего мужичка, притаившегося в углу. – Это мистер Малахи Дуайер. Малахи, это мой новый сосед, мистер Келвин Хупер.
– Рад, – говорит Кел, пожимая руку через Марта и постепенно смекая, что́ тут сегодня затеялось. У Малахи косматая бурая шевелюра и мечтательный чуткий взгляд, что никак не вяжется у Кела с образом необузданного ренегата, каким он его себе представлял. – Наслышан о вас.
– Мал – Кел, – подхихикивая, встревает Бобби. – Кел – Мал.
– Ну ты набрался, – с отвращением выдает Сенан.
– Да я шик, – возмущенно отбивается Бобби.
– Мистер Дуайер, – сообщает Март Келу, – превосходнейший самогонщик на все три графства. Мастер своего дела, как есть. – Малахи скромно улыбается. – Время от времени, когда у Малахи оказывается на руках особенно изысканный продукт, он любезно соглашается привезти сюда немного и поделиться с нами. В порядке служения обществу, как ты б выразился. По-моему, ты заслужил возможность опробовать этот товар.
– Почту за честь, – говорит Кел. – Хотя, сдается, имей я здравый смысл, стоило б и убояться.
– Ой нет, – утешительно произносит Малахи. – Это приятнейшая партия. – Он извлекает из-под стола стопку и двухлитровую бутылку “Люкозэйда”[39], до половины полную прозрачной жидкостью. Наливает Келу стопку, стараясь не пролить ни капли, вручает.
– Вот, – говорит.
Остальные мужики наблюдают, скалятся, и улыбки их не кажутся Келу поддерживающими. Выпивка пахнет подозрительно невинно.
– Есусе, хорош клятый букет-то оценивать, – приказывает Март. – Закидывайся.
Кел закидывается. Ожидает, что пойдет как керосин, но вкуса почти никакого, да и не жжется оно так, чтоб рожи корчить.
– Хорошая штука, – говорит.
– О чем и толкую! – говорит Март. – Гладко, как сливки. Этот малый – художник.
И вот тут потин догоняет Кела, банкетка под ним делается неосязаемой, а комната, медленно подергиваясь, начинает вращаться.
– Ух! – говорит он, тряся головой. Ниша ревет от хохота, он долетает до Кела пульсирующей мешаниной звуков откуда-то издалека. – Серьезная у тебя там огневая мощь, – добавляет.
– Уж всяко, но это тебе только чтоб вкус словить, – поясняет Малахи. – Погоди, дальше – пуще.
– В прошлом году, – говорит Сенан Келу, показывая большим пальцем на Бобби, – этот вот малый, приложившись несколько раз к такому…
– Ну хватит, – протестует Бобби, все ухмыляются.
– …встал с места и давай орать на нас на всех, чтоб мы его к священнику отвели. Желал исповедоваться. В два часа ночи.
– А что ты натворил? – спрашивает Кел у Бобби.
Кел не уверен, что Бобби его расслышит, поскольку ему трудно вычислить, насколько далеко они друг от друга, но все удается.
– Порнуха, – говорит Бобби со вздохом, уперев подбородок в кулак. Выпивка придала ему вид мечтательно-меланхолический. – По интернету. Ничего шокирующего, типа просто люди зажигают чуток. Оно даже и загрузилось-то криво. Но что уж там было у Малахи в партии, у меня от него разыгралось сердцебиение, и я забрал себе в голову, что у меня инфаркт. Решил, надо покаяться во грехах – на случай, типа, если помру.
Все хохочут.
– Не от моего товара у тебя сердцебиения эти, – говорит Малахи. – Это совесть твоя нечистая поперла.
Бобби склоняет голову, допускает такую возможность.
– Вы его отвели к священнику? – уточняет Кел.
– Не отвели, – отвечает Сенан. – Положили в подсобке проспаться. А когда проснулся, сказали ему, что прочли над ним розарий.
– Не было такого, – досадливо говорит Бобби. – Они вообще забыли про меня. Проснулся наутро и решил, что помер.