– Ну, – говорит она. – Просто приснилось.
– Все нормально, – говорит Кел. – Болит что-нибудь? Может, еще обезболивающее?
– Не.
– Лады. Спи.
Он поворачивается, чтобы выйти, она возится в постели и коротко хрипит. Он оглядывается и видит, что Трей здоровым глазом смотрит на него, в нем отблески света из большой комнаты.
– Что?
Малая молчит.
– Хочешь, чтоб я побыл с тобой?
Кивает.
– Лады, – говорит Кел. – Побуду. – Усаживается на пол, прислоняется к стене.
Трей устраивается так, чтобы приглядывать за ним.
– Что делать будете? – спрашивает она через минуту.
– Тш-ш, – говорит он. – Сообразим утром.
Кел видит, что она ищет следующий вопрос. Чтобы угомонить ее, он принимается петь – очень тихо, едва слышно, в надежде, что Лена не услышит за шумом ветра. Песня, которую он поет, – “Большая гора карамели”[59], та же, что пел он маленькой Алиссе, когда ей не спалось. Постепенно Трей расслабляется. Дыхание замедляется, делается глубже, блеск глаза гаснет в тенях.
Кел продолжает петь. Когда-то он ради Алиссы немножко подправил текст, заменил сигаретные деревья на леденцовые, а озеро виски – на озеро чая. Ради Трей ничего подправлять, наверное, не надо, но Кел подправляет все равно.
18
Ветер сдувается сам, рассвет приходит к окну холодным и неподвижным, ясный и зелено-золотой. Кел задремывает, в промежутках наблюдает за смертью огня и проверяет, как там Трей, подсвечивая себе телефоном. Судя по всему, она за всю ночь ни разу не шевельнулась, даже когда он склонялся совсем близко, чтобы проверить, дышит ли она вообще.
С первым светом Лена обретает очертания. Свернулась в кресле, лицо уткнуто в локоть, волосы – тусклая путаница. Снаружи мелкие птицы начинают перебрасываться утренними разговорами, грачи огрызаются на них, чтоб заткнулись. У Кела болят все точки, где он костями касается пола, а также многие другие места.
Он встает как можно тише и отправляется к мойке налить воды в чайник. Голова кружится от усталости, но не мутная; прохлада и рассвет придают всему зачарованную, воздушную прозрачность. В саду кролики гоняют друг друга кругами по мокрой от росы траве.
Лена возится в кресле и садится, выгибая спину и кривясь. Вид у нее смущенный.
– Доброе утро, – говорит Кел.
– Ай, Есусе, – говорит Лена, прикрывая глаза ладонью. – Если собираетесь принимать гостей и впредь, заведите шторки.
– Мне куда больше всякого придется завести, – говорит Кел приглушенно. – Как вы себя чувствуете?
– Старость не радость, вот как я себя чувствую. Сами-то как?
– Будто меня грузовиком сбило. Помните, как мы ночевали по чужим квартирам на полу чисто ради смеха?
– Помню, но я тогда была жуткой идиёткой. Лучше буду старой и при мозгах. – Потягивается – широко, с удовольствием. – Трей еще спит?
– Ага. И, по-моему, чем дольше проспит, тем лучше. Можно я вам завтрак приготовлю? – Кел надеется, что она согласится. Лена, может, и не самый уютный человек на свете, но равновесие в доме она смещает в приятную для Кела сторону. – Могу предложить тост с беконом и яйцом, а могу – без бекона и яйца.
Лена ухмыляется.
– Нет, я лучше поеду. Надо собраться на работу, а еще собак покормить и выпустить. Нелли там с ума сходит. Она совсем башку теряет, когда меня дома нет после отбоя, а сейчас уже небось половину мебели сгрызла. – Выбирается из кресла, складывает одеяло. – Заеду сюда по пути на работу? Отвезу Трей домой?
– Не уверен, – говорит Кел. Раздумывает, как же надо напугать мать, чтобы она такое вытворила с собственным ребенком. На миг, прежде чем успевает отвлечься мыслями, прикидывает, что́ могло бы заставить его или Донну так поступить с Алиссой. – Я лучше сперва разберусь тут кое с чем.
Лена бросает сложенное одеяло на спинку кресла.
– А я-то надеялась, что к утру у вас тяму прибавится, – произносит она.
– Ничего дурацкого не натворю.
Лена взглядом сообщает, что мнения на этот счет могут быть разные, но помалкивает. Стаскивает с запястья резинку, собирает волосы в хвост.
– Значит, не везу ее домой.
– Может, погодя. Ничего, если я гляну, как день сложится, и позвоню вам?
– Валяйте в свое удовольствие.
– Если надо будет, чтоб вы тут еще раз переночевали, – говорит Кел, – пойдете навстречу? Я б сгонял в город и добыл надувной матрас, чтоб вам не пришлось опять в кресле.
Лена ошарашивает его хохотом.
– Ну вы даете, – говорит она, – ну вы и фрукт, я вам скажу. И время подгадываете говенно. Позже обсудим. Когда все болеть перестанет, тогда и посмотрим. – Обувается, натягивает куртку и направляется к двери.
Кел дожидается, чтоб отъехала ее машина. Затем прогуливается по саду. Никаких признаков вторжения не видит, но он не нашел бы их в любом случае. Повсюду следы ночного ветра. Листья щедро разбросаны по траве, их навалило высоко вдоль стен и изгородей; ободранные, но не побежденные стоят нагие деревья. Под окнами землю выскребло дочиста.
Возвращается в дом, принимается готовить завтрак. Запах жарящегося бекона вытягивает Трей из спальни, босую и растрепанную. Отек на губе чуть спал, но глаз в дневном свете смотрится еще зрелищнее, а на скуле возник синяк, которого вчера Кел не заметил. Худи и джинсы заляпаны потеками и пятнами засохшей крови. Кел смотрит на нее и понятия не имеет, что с нею делать. При мысли о том, чтобы выслать ее из этого дома, хочется забаррикадироваться тут и сидеть, высунув ружье в окно – на случай, если кто-то за Трей явится.
– Как ты? – спрашивает.
– В говно. Все болит.
– Ну, это ясно, – говорит Кел. От того, что она ходит и разговаривает, ему становится настолько легче, что он едва дышит. – В смысле, помимо этого. Спала нормально?
– Ага.
– Голодная?
У малой такой вид, будто собирается отказаться, но запах сильнее ее.
– Ага. Ужасно.
– Завтрак будет через минуту. Садись.
Трей садится, зевая и морщась, от зевка больно губе. Наблюдает, как Кел обжаривает бекон и мажет тост маслом. Сидит она так: плечи высоко, вес перенесен на ноги, и это ему напоминает, как она, бывало, стояла, когда только начала сюда приходить, – готова бежать.
– Еще обезболивающее надо? – спрашивает Кел.
– Не.
– Не? Что-то болит сильнее, чем вчера вечером?
– Не. Все шик.
С таким-то лицом сейчас тем более не разобрать, что там у нее на уме.
– Вот, – говорит он, ставя тарелки на стол. – Режь помельче и старайся губу не задевать. От соли щипать будет.
Трей не обращает внимания и набрасывается на еду, осторожно поглядывая на Кела. Руке лучше; Трей держит вилку неуклюже, стараясь не гнуть пальцы, но рука действует.
– Мисс Лена уехала несколько минут назад, – говорит Кел. – Ей надо на работу. Может, вернется попозже, посмотрим.
Трей выпаливает:
– Простите, что пришла. Не соображала.
– Нет, – говорит Кел, – все ты правильно сделала.
– Не. Вы мне сказали больше не приходить.
Все взаимоотношения Кела, казавшиеся прошлым вечером совершенно открытыми и уравновешенными, словно бы вывихнулись, стоило чуть отвлечься. Фиг с ним, с Бренданом Редди. Настоящая загадка, ключ к которой Кел мечтал бы сейчас получить, в том, как, вроде бы поступая правильно, он ухитряется облажаться во всем.
– Ну, – говорит он, – это ж чрезвычайная ситуация. Другое дело. Все правильно решила.
– Я уйду скоро.
– Не спеши. Прежде чем ты уйдешь, нам надо решить, как мне поступать дальше. – Трей смотрит непонимающе. – Насчет того, что вчера случилось. Хочешь, я вызову полицию? Или органы опеки, как они у вас тут называются.
– Нет!
– Опека не бабайка, малая. Найдут тебе, где безопасно перекантоваться. Может, маме твоей помогут.
– Не нужна ей помощь.
Малявка глядит свирепо, нож держит так, будто собирается пырнуть им Кела.
– Малая, – говорит он миролюбиво, – то, что мать с тобой сделала, нехорошо.
– Она так никогда раньше. В этот раз так, потому что ее заставили.
– А если опять заставят?
– Не заставят.
– Чего это? Ты усвоила урок и теперь будешь паинькой?
– Не ваше дело, – бросает Трей, смотрит дерзко.
– Прошу тебя, малая. Мне надо понять, как тут поступить.
– Не надо тут никак поступать. Если позвоните в опеку, я им скажу, что это вы сделали.
Не шутит.
– Лады, – говорит Кел. Видя, какую бузу она подняла, он чуть не слабеет от облегчения. Начав сегодня день, он боялся встречи с ней: вдруг ее раздавило изнутри и он увидит лишь оболочку девчонки, взгляд сквозь него, а ее саму, спотыкающуюся, придется водить за ручку и напоминать, что кусок у нее во рту нужно прожевать. – Никакой опеки.
Трей пялится на него еще минуту. Похоже, верит, поскольку вновь принимается за еду.
– Я знаю, что вы мне херню наговорили. Про Брена и Шотландию. Чтоб я отвалила и оставила вас в покое.
Кел сдается. Что б ни пытался сделать, все без толку.
– Ну да, – говорит. – Дони меня послал куда подальше. Но и насчет “отстань от меня” я тебе херню гнал. Если по-честному, меня ты не напрягаешь. Мне с тобой нравится.
Трей вновь смотрит на него.
– Не нужны мне ваши сраные деньги.
– Я знаю, малая. Я и не думал так никогда.
Она замирает, заново обустраивая мысли о сказанном. Лицо у нее расслабляется, и это цепляет Кела где-то под грудиной.
– А чего тогда вы мне ту херню наговорили? – спрашивает она.
– Да господи боже мой, малая. Думаешь, никто не заметил, что́ мы с тобой замышляем? Меня предупредили, чтоб я бросил это дело. И как раз вот этого, – он показывает вилкой на лицо Трей, – я стремился избежать.
Трей нетерпеливо дергает плечом.
– Да ерунда. Все будет шик.
– В этот раз будет. Потому что они маму твою подговорили, а она сделала то, что, как ей кажется, их устроит. В другой раз они тобой займутся сами. Или мамой твоей. Или твоим братиком и сестренками. Или мной. Это серьезные ребята, у них серьезные дела. Они хуйней не страдают. Они тебя не били, потому что внимания к убитому ребенку им не надо, но если придется – убьют.