Искатели неба — страница 10 из 12

Османская империя и Иудея

Глава первая,в которой мне делают заманчивые предложения, но я от них отказываюсь

По всем воровским правилам, а может, и по правилам тайных лазутчиков, нам предстояло двигаться вдали от сел и городов, таясь от встречных. Вообще-то куда лучше прятаться в толпе, чем в чистом поле, но это на своей земле. Мы же шли по Османии. Даже в самые спокойные времена любой деревенский староста (или кто тут, у осман, вместо старосты) не преминул бы проверить наши подорожные. А уж сейчас, после стычки на границе, и говорить нечего!

Об этом я сразу же сказал Хелен и Маркусу, чтобы не рассчитывали зря на горячий ужин и чистые постели. Но судьба распорядилась иначе.

К вечеру дорога вывела нас к большому селу. Километров за пять от него мы с дороги сошли – слишком уж часто стали попадаться повозки, от которых приходилось таиться в поле. Так что шли мы по меже между полями, по мягкой от недавних дождей земле. Медленнее, конечно, но зато спокойнее.

Село было большим. В нем стояла не только мечеть, но и храм Сестры-Покровительницы – маленький, неброский, на самом отшибе, но все-таки…

В поле, в километре от околицы, где стоял храм, мы и остановились на совещание.

– Османы почитают Искупителя и Сестру как пророков, – сказала Хелен. – Искупителя молят о богатстве и процветании, а Сестру – о прибавлении в семействе, о благополучном разрешении от бремени. Так что храмы вдоль границы встретить можно, только не надо там помощи искать.

Я и не собирался за поддержкой в храм обращаться, но Хелен слушал внимательно. Кое-что интересное про Османскую империю она и впрямь знала.

– Если бы у нас были хоть какие-то документы, – продолжала Хелен, – можно было бы выдать себя за паломников, пешком идущих на поклонение святым местам. Османы последние годы паломников пропускают охотно, препятствий не чинят… деньги – они всем нужны.

В том, что паломники к святым местам пешком ходят, через всю Османскую империю, я сомневался. Рядом с храмом Сестры виднелся караван-сарай, рядом с которым стояли два дилижанса. Видимо, хоть под строгим досмотром, но дилижансы через границу все-таки пропускали. Из одного дилижанса лошадей уже выпрягли, из другого – как раз распрягали, и к храму тянулись люди. Ну кто ж еще, кроме паломников, первым делом бросится на молитву – не умывшись, не переодевшись с дороги…

– А ведь наверняка у кого-то на Слове лежат подорожные документы… – сказал Маркус. Вроде и с иронией сказал, но при этом раздумчиво. Так умный ребенок мечтает – не вырасти и на дочери Владетеля жениться, а разбогатеть, и свой бакалейный магазинчик завести…

Хелен стала рассказывать какую-то придворную сплетню, о том, как мелкий баронишко из Германии решил отправиться на покаяние и исцеление от пьянства в святые места. Но по пути, по своему обыкновению, напился пьян, был схвачен османскими стражниками на улицах Софии в совершенно непотребном виде и по суровым османским законам нещадно бит плетями. Нахлебавшись позора, барон путь продолжать не стал, а вернулся в Державу. Однако османские плети исцелили его от пьянства ничуть не хуже святых отшельников в иудейских пустынях. Владетель же, которому барон подал петицию с жалобами на обиду, лишь рассмеялся и повелел: если еще раз барон напьется, то бить его плетями станут державные стражники, ибо надо проверить целебную силу и державных плетей.

Я слушал вполуха, а сам смотрел на храм и дилижансы. Большие дилижансы, хорошие. Там и отдельные кабинки первого класса есть, и второго класса места, и третьего – на крыше… К Богу на покаяние каждый по-своему ходит, в меру достатка. Высокородные пассажиры вряд ли и заговаривать станут с лавочниками и куртизанками из третьего класса…

Ох рискованно!

Ну а пешком сотни километров идти – многим ли безопаснее?

Я посмотрел на дорогу – и увидел, как катит к селу еще один дилижанс.

Ну чем не знак?

– Хелен, – сказал я. – Они тут на ночь остановятся, верно? Три дилижанса. Друг друга паломники толком не знают.

Умница летунья, сразу все поняла! Взгляд мой на дорогу проследила, расстояние до караван-сарая прикинула, тревожно глянула на Маркуса.

Он тоже все понял. И загорелся – не по трезвому расчету, и не по изнеженности, а лишь по детской тяге к авантюрам.

– Давайте! По полю ползком…

– В полный рост и ближе к дороге подходя, – прервал я его. – Человек, который таится, сразу подозрения возбуждает. Идти спокойно, между собой разговаривать, держаться ближе ко мне.

Наглость это была непомерная. Лишь однажды я так рисковал – когда в замке каталонского графа, куда зван не был, но в ливрее лакея прошел, этому самому графу за обедом прислуживал. Но там уж выхода не было, либо стоять молчаливой тенью, пытаясь сообразить, какое блюдо подавать, либо на колени падать и во всем каяться…

И мы пошли к караван-сараю.

Сумерки – вору лучший друг. Днем тебя сразу видно, ночью ты ничего не видишь. А вот на закате или на рассвете человек лишь то видит, что хочет увидеть. Не зря же большинство чудес к вечеру случается.

К караван-сараю мы подошли минут через десять после того, как дилижанс подъехал. Самое время – кучера вместе со смуглыми мальчишками с конюшен распрягали лошадей, кто-то вытаскивал из дилижанса объемистые баулы, кто-то шумно требовал номера получше, отвечающего его высокому положению и толстому кошельку. Обслуга караван-сарая носилась как угорелая – нечасто, наверное, останавливались на ночлег сразу три дилижанса.

Потолкавшись во дворе, мы поняли из разговоров, что так и есть. На границе дилижансы проверяли с безграничным рвением. Заставили весь багаж открыть – даже такие сумки, куда человек никак не втиснется. Дилижансы едва лишь не разобрали – и нашли немало контрабанды, рассованной по укромным местам. Хозяев у незаконного железа и запретного спиртного, как водится, не оказалось. Не меньше пришлось выдержать и паломникам. Всех, и мужчин и женщин, тягали за волосы – проверяя, не парик ли это. По лицам водили мокрой губкой, ища грим. И нашли его немало – женщины, все как одна, до сих пор были в истерике. Под конец мужчин и женщин отделили друг от друга, заставили раздеться догола и еще раз осмотрели – на этот раз нагишом.

Ясное дело, хорошему стражнику такие строгости не требуются. Но, видно, приказ был спущен сверху, и ослушаться его побоялись.

– Нужно снять номер, – шепнула мне Хелен. Я покачал головой. Вот уж что-что, а на кровать нам рассчитывать не приходилось. Именно тут могли потребовать подорожную.

– Пойдем в ресторан, – решил я. – Там и заночуем.

Ресторан был тут же, при караван-сарае. Небольшое дощатое здание, стоящее от двухэтажной гостиницы в сторонке, но почему-то рядом с конюшней. Кто ж так догадался строить… Здесь тоже было изрядно народа, видно, из первых двух дилижансов, но они вели себя куда спокойнее – сытная еда успела заглушить обиду на пограничную стражу. Кое-кто даже хохотал, вспоминая суровый досмотр и тупые вопросы стражников.

Мы устроились в уголке обставленной плетеной мебелью веранды, рядом со стайкой чинных молодых девиц, поглощавших под присмотром немолодой монахини постную кашу. То ли насовсем в какой-то монастырь в Иудее отправлялись девицы, то ли, за благочестие и учение, их послали на поклонение к святым местам – колодцу, Сестрой выкопанному, или переправе достопамятной… Но нрава девицы были строгого – одеты просто и небогато, ели тихо, глаз от тарелок не поднимая, молитву благодарственную раза три прочитали, встали будто солдаты по команде и вслед за своей наставницей гуськом удалились почивать. Их место тут же заняла большая семья, на паломников уже не слишком походившая – скорее, это был купец, своих отпрысков к торговому делу приучавший. Младшему пареньку лет было как Маркусу, и, чует мое сердце, намучился он на границе…

Строгого поста в подражание монахиням мы соблюдать не стали, заказали и жгучего гуляша, и жареных говяжьих медальонов. Вина, конечно, не было, но вот легкое светлое пиво османы грехом не считали, и мы взяли по кружке – мне с Хелен большие, Маркусу маленькую.

Как же, оказывается, хотелось горячей еды!

Ели мы молча, старались не торопиться, хотя и не сговаривались о том. Получалось это плохо, но никто на нас внимания не обращал. В зале ресторанчика появились местные музыканты, заиграли медленный вальс, чуток фальшивя, но с чувством. Несколько парочек даже принялись танцевать. Темнело все сильнее, и важный усатый османец прошел по ресторану, разжигая висевшие по стенам керосиновые лампы.

– Ильмар, долго нам не просидеть, – расправившись с гуляшом, вполголоса сказала Хелен. – Это в державном ресторане можно всю ночь кутить, и никто не удивится. А тут? Пиво пить, кружку за кружкой? Час, другой – народ по номерам разойдется. Останемся на всеобщее обозрение.

– На всех в гостинице номеров не хватит, – упрямо сказал я, хоть и понимал правоту летуньи.

– И что с того? Кто победнее – лягут спать в дилижансах, на своих местах. Кто побогаче… Другой гостиницы в селе, может, и нет, но поверь моему слову – сейчас прислуга свои комнаты освободит, по домам ночевать разойдется. Надо снять номер!

– Опасно.

– Ильмар, сидеть так – еще опаснее! – Хелен нахмурилась. – Ну что ты упрямишься? Давай пойду я, с женщины вряд ли документы затребуют, а потом вы с Маркусом присоединитесь…

Я молчал. Не нравилась мне эта идея. Мы в безопасности, пока сидим в толпе соотечественников, да еще и с трех разных дилижансов. Я-то с самого начала думал о ресторане, надеясь просидеть всю ночь в пьяной компании. Забыл, что у османов ни вина, ни коньяка, ни наливок в открытую не подадут. А люди и впрямь потихоньку расходились. Сейчас уже зал заполняли в основном те, кто в последнем дилижансе подъехал…

– Пойдем в храм Сестры, – решил я наконец. – Будет так… ты моя жена, Маркус наш сын, а едем мы к святым местам, молиться об исцелении разбитой параличом дочери, оставшейся в Державе. У нас обет ночами не спать, а молиться Сестре. Пойдет?

Хелен неуверенно кивнула. Само собой, если сказать священнику, что нам требуется ночь в молитвах провести – никуда он не денется, позволит в храме остаться. Еще и не такие странные покаяния на себя люди накладывают.

– Так что рассчитываемся, встаем, идем в храм… – начал я. И осекся, глядя на поднимающихся на веранду людей. Летунья испуганно повернула голову, ничего не поняла и раздраженно сказала:

– Девица симпатичная, но она с кавалером, Ильмар.

Но я смотрел не на девушку, и впрямь миленькую, идущую под руку с юношей – кстати, зря Хелен его кавалером сочла, лица такие схожие, что сразу ясно – это старший брат.

Я смотрел на высокого жилистого старика с желчным лицом, который заходил в ресторан, что-то выговаривая бледному, одутловатому, грубого сложения мужчине. Одеты оба были скромно, как паломники, единственной странностью была бритая наголо, под османский манер, голова мужчины.

Ну а как же еще монашескую тонзуру скрывать? Либо париком, что опасно, либо стрижкой наголо.

Я встал, чувствуя, как теплеет на душе. Будто все беды позади остались! Старик, выискивающий свободное место, глянул по-молодому зорким взглядом – и остолбенел. А я дружелюбно махал рукой, ни от кого не скрываясь. Что тут удивительного – вместе едем, только мы раньше в ресторан зашли, они позже!

Оцепенел и бритый мужчина, в немом изумлении складывая руки лодочкой и что-то беззвучно шепча. Видать, Жан Багдадский и Йенс вначале пошли в храм, предпочли пищу духовную пище телесной.

– Кто это? – тревожно спросила Хелен.

– Ой… – вдруг тоненько сказал Маркус и как-то съежился.

А лекарь и монах, оправившись, уже шли к нам.

– Жан и этот… Йенс? – Хелен просияла. – Они?

Вот что мне в ней нравится – сразу все схватывает!

Обидно – даже радости особой от встречи нельзя было показывать. А я в этот миг готов был вредному старику в ноги кинуться, словно блудный сын из притчи!

– Садитесь к нам, – сказал я громко, – мы уже заждались.

– А уж мы-то как, – не отрывая взгляда от Маркуса, сказал Жан. – О… вижу, узнал ты меня…

Маркус стесненно кивнул, пробормотал:

– Здрасте…

– Рад тебя видеть, дружок, – ответил лекарь, потом слегка поклонился Хелен. – Э… не имея возможности быть соответственно представленным… давайте сочтем, в силу обстоятельств, что мы давно знакомы?

Хелен улыбнулась и кивнула.

Йенс, опередив официанта, подтащил к столику еще два стула. Помог присесть Жану – видно, вымуштровал его лекарь, не хуже, чем Антуан меня.

– А где… – начал Жан.

– Мы разделились, – сразу сказал я. – Это долгая история… Почему вы уехали из Аквиникума?

– В гостинице нас ждало письмо. – Жан нахмурился. – Почерк был незнакомый, но… что-то не так?

– Все правильно, – успокоил я лекаря. – Молодец, Реми… это охранник епископа. Мы просили его оставить вам записку. Все хорошо. Жан, а здесь вы сняли номер?

– Жалкая комнатенка, и за непомерные деньги! – с чувством сказал лекарь. – А вы не смогли?

– Нет. Мы тут… случайно.

Перегнувшись через стол к ним поближе, я принялся рассказывать о наших приключениях. Вкратце, ясное дело. Про встречу с Жераром – тут Йенс выпучил глаза, про то, как к нам присоединился мадьярский паренек Петер, про то, как мы нашли Маркуса, Хелен, Луизу и Арнольда, про руссийского шпиона Фарида, про катакомбы под Аквиникумом – и тут уже растерялся Жан, слушая о подземном пути, которым прошел Антуан…

Когда я закончил, Жан не стал задавать лишних вопросов. Не спрашивал, верим ли мы и впрямь, что спутники наши пережили обвал. Не допытывался, как мы сумели перейти границу. А сразу взял быка за рога.

– Переночуете в нашей комнате. А я с утра поговорю с кучерами, скажу, что приятели с другого дилижанса хотели бы пересесть на наш. Думаю, проблем не будет, места есть, а вчера я нашему кучеру вскрыл здоровенный чирей на заду… простите, графиня… он мне теперь обязан.

– Но если в пути нас проверят – мы без всяких подорожных, – предупредил я.

– Всё в руке Божьей, – философски ответил Жан. – Не зря же судьба выводит нас из самых ужасающих передряг. Так? Маркус?

– Угу, – быстро ответил мальчик. После появления Жана он сидел тише, чем мышь под веником. А лекарь, даже слушая мой рассказ, всё внимательно поглядывал на него.

– Вольная жизнь тебе на пользу, – продолжал тем временем Жан. – Окреп, подрос, в глазах уверенность появилась.

На мой взгляд, уверенности-то как раз у Маркуса не было. Теперь не было. Он ерзал на стуле и прятал глаза.

– Значит, теперь ты, мальчик, не какой-нибудь младший принц, – пользуясь тем, что музыканты разыгрались и гремели на весь ресторан зажигательный мадьярский чардаш, Жан говорил пусть негромко, но вполне свободно. – Ты у нас теперь Искупитель… да?

– Я… я так думаю, – прошептал Маркус.

Мне все никак не удавалось постичь смысл разыгрывающейся перед нами сцены. С чего бы вдруг Маркусу так теряться от появления старого лекаря? А Жан Багдадский, незадачливый барон и старый мизантроп? Ну, спорили мы о том, какова природа Маркуса, что он людям несет, но откуда такая ирония?

– Как твой насморк, Маркус? – продолжал расспросы Жан. – Ты же поздней осенью всегда болел.

– Ничего, – сказал Маркус, быстро проводя ладонью по носу.

– Мальчики всегда здоровеют, если не сажать их в теплицу, – удовлетворенно произнес Жан.

И тут я понял.

Мы-то все знали Маркуса уже после его бегства из дворца.

Жан Багдадский, волей судьбы, знал Маркуса лучше, чем иной родитель – собственное дитя. Жан лечил его от бесчисленных детских хворей, ставил клизмы, когда юный аристократ объедался в саду зеленых груш, прописывал примочки, если младший принц, подобно простому подмастерью, получал за проказы порцию розог. Как поверить в великую судьбу Маркуса, если Жан помнит его вопящим сопливым дитём, не желающим пить горькую микстуру?

И точно так же сам Маркус. В Версале он привык к своей незавидной роли владетельного бастарда. Привык, но не смирился. Найдя Книгу, познав Слово, Маркус поверил в свое новое предназначение. Распрощался со старой жизнью. И вдруг появился Жан. Знающий его с младенчества. И Маркус волей-неволей вспомнил себя прежнего.

Ох нелегко приходится тем, кто знал сильных мира сего до их возвышения!

Жан покашлял в ладонь, лукаво глядя на Маркуса. И будто удовлетворенный тем, что сразу поставил мальчика на место, перестал обращать на него внимание:

– Нам не стоит тут задерживаться. Поедим – и сразу же в номер. Наш дилижанс отправится рано утром, по холодку.

Никто с ним не спорил.

Есть люди, которые от волнений и опасностей будто укрепляются в спокойствии. Крепко спят, с аппетитом едят и всяко радуются жизни. Вообще-то и я из их числа – иначе не занимался бы своим промыслом. Но сегодня меня будто подменили. Может быть, выпало приключений больше, чем обычно, – ведь еще утром мы были в Державе, шли подземными ходами, а с тех пор чего только не случилось.

Так или иначе, но мне не спалось.

Давно уже все уснули – Хелен с Маркусом заняли одну койку, Жан – другую, мы же с Йенсом улеглись попросту, на полу. Тоненько похрапывал во сне лекарь, ворочалась летунья, я же лежал неподвижно и глядел в потолок, по которому бегали тени от уличного фонаря.

Везет нам. Ох как везет! Можно сколь угодно себе говорить, что удача – лишь награда, приходящая к достойным, сильным духом и телом. Но я по опыту знаю, что удача любит отворачиваться в самый неподходящий момент.

Вот бегают по потолку тени, складываются в узоры – один другого затейливее. Так и наша жизнь – череда света и тьмы. И не понять, от чего пошла в жизни черная полоса, как не понять, глядя на тень, что ее отбросило – ветка ли дерева, пролетевшая за окном ночная птица или чья-то рука, поднятая в свете фонаря…

А тень и впрямь походила на тень от ладони.

Светлый прямоугольник на потолке, бегающие тени от веток – и одна, неподвижная, будто раскрытая ладонь…

Я привстал, глядя в потолок. Что ж такое, Сестра, я ведь не маленький ребенок, страхи в темноте придумывать!

Тень от ладони дрогнула. Медленно согнулся длинный тонкий палец – и будто поманил меня.

Чувствуя, как заколотилось сердце, я встал, перешагнул мертво спящего Йенса и подошел к окну.

Двор караван-сарая был пуст. Ни охранника, ни сторожевых псов. Только светил посередине двора яркий керосиновый фонарь на столбе и темнела под фонарем, там, где больше всего тень, неясная фигура с воздетой рукой.

Я посмотрел на потолок. Палец вновь качнулся.

Быстро и молча, не будя спутников, я обулся. Хотел свитер надеть, ночи прохладные, но не стал. Тревога гнала меня к тому, кто стоял у фонаря.

Спустившись скрипучей лестницей на первый этаж, я прошел мимо портье – тот сладко спал. Отодвинул засов и вышел во двор.

Нет, не почудилось. Кто-то и впрямь ждал меня под фонарем. Неторопливо опустил руку, присел на корточки, прямо на землю.

Я огляделся – больше никого не было. Что ж, с одним-то я справлюсь… если придется.

Стараясь идти неспешно, я приблизился к фонарю. Фитиль был выкручен во всю силу, свет бил в глаза, и видно, потому разглядеть лицо сидевшего не удавалось. А он шевельнулся и сказал:

– Садись, Ильмар.

Нет, я не удивился. Должна когда-то кончаться любая удача. Я испугался, и испугало меня не собственное имя, а голос говорившего. Странно – голос был мягкий, даже ласковый, но меня будто холодом обдало.

Зря все-таки не оделся…

– Кто ты? – спросил я.

Говоривший негромко рассмеялся.

– Что тебе даст мое имя, Ильмар-вор? Я ведь легко могу соврать.

– Тогда что тебе нужно?

– Садись…

Поколебавшись, я все-таки сел. Тоже по-османски. Только тогда он заговорил снова:

– Я хочу тебе помочь.

Опять же, странное дело, говорил он будто по писаному, никогда не подумаешь, что наречие для него чужое… но мне чудился какой-то акцент.

– Ты местный, – сказал я.

– Можно сказать и так, – ответил он после паузы.

Ну вот. От державной Стражи ушли. На уговоры руссийского шпиона не поддались. Теперь османы захотели к тайне прикоснуться. И теперь уж нам никуда не уйти… караван-сарай небось тысяча янычар окружила, а этого – на переговоры выслали.

– Смотря какая помощь… – сказал я осторожно.

Мой собеседник тихо засмеялся.

– О нет… нет, Ильмар. Я не буду говорить, что Османская империя – это земля, текущая молоком и медом… что люди здесь незлобивы и дадут вам защиту от Державы в обмен на Слово.

Он знал все!

– Люди везде одинаковы, вор. Всем им нужна сила и власть, а сила и власть – это богатство. Тебе ли не знать этого? Куда бы вы ни пошли – в Руссию, Иудею, Китай, в колонии или к ацтекам, – вам не будет покоя. В пыточных камерах, под ножом или огнем, но Маркус расскажет все. И нет разницы, на каком языке заговорит с ним палач… всем, всем нужно Изначальное Слово.

В голосе его была такая убежденность, что и не думай я так же – поверил бы.

Но я и сам так думал…

– Маленький мальчик, прочитавший старую книгу… он возомнил себя Искупителем, но конец его будет страшен… – В голосе теперь была печаль. – И все вы, дерзнувшие встать с ним рядом, придумавшие себе служение, будто та горстка иудеев… вы все разделите его судьбу.

– Зачем ты это говоришь?

– Потому что я хочу помочь.

– Чего нам будет стоить эта помощь?

Снова раздался тихий смешок, от которого меня холодом пробрало до костей.

– Ничего. Совершенно ничего. Допустим, я не желаю, чтобы Изначальное Слово узнала Держава. Но если Слово узнает Руссия или Османская империя – это тоже меня не порадует.

Представь сам, вор, что случится вслед за этим? Чего захочет любая страна, преисполнившись могущества и утопая в железе? Ведь еще Искупитель говорил: «Где железо – там и кровь»! Войны прокатятся по всему миру, войны, подобных которым еще не знал род человеческий. Если каждый солдат пойдет в бой с пулевиком в руках, если тысячи планёров наполнят небо, а линкоры станут тесниться в портах, будто утлые рыбацкие лодчонки, что станет с миром?

– Потому мы и бежим из Державы, – сказал я.

– Можно убежать от Стражи. Но нельзя убежать от себя. Ильмар, послушай мой совет.

Я ждал.

– Самая главная тайна мира – в руках зеленого юнца, Ильмар. В руках мальчика, не знающего ни жизни, ни смерти. Как сможет он распорядиться своим знанием? Как можешь ты смотреть на его метания, прислушиваться к детской блажи… разве не помнишь, что стало с каторжниками и матросами? разве забыл, как ловко он управлял вами всеми? каких мук ты чудом избег в темницах Урбиса, спасая его? Достоин ли Маркус решать судьбу мира, вправе ли он?

– И что же? Мне самому взяться за нож и выпытать из него Слово?

– О нет. Ты не способен на это, да и зачем? Маркус – лишь ребенок, тщащийся стать взрослым. Ребенок, дерзнувший принять на плечи непосильную ношу. Не служение ваше нужно ему, а советы и наставления.

– Ему уже не нужны советы… – начал я. И замолчал, вспомнив, как преобразился Маркус при появлении Жана.

Так ли он вырос? Так ли он прав? Мы зачарованно смотрим, как Маркус творит чудеса Изначальным Словом, но и неразумный ребенок, взявший в руки пулевик или ставший у рычагов паровой машины, способен творить чудеса.

– Он не станет слушать советов, – сказал я.

– Станет. Если ты сделаешься его наперсником – он будет слушать тебя. Ты спас его от каторги. Ты защищал его, даже не зная о Слове. Тебе он поверит.

– У меня нет такой мудрости, чтобы давать ему советы, – пробормотал я.

Странный это был разговор. Будто во сне – хоть я и не спал. Будто весь мир вокруг замер – и стих ветер, и перестали мерцать звезды в небе, и ни звука не доносилось из спящей гостиницы. Лишь я сидел напротив таинственного незнакомца и спорил с ним, холодея каждый раз, когда раздавался его голос.

– Тогда послушай меня, Ильмар. Ты был нищ, был и богат. Разве не постиг ты, что главная беда человеческая проистекает из голода и нищеты? Жалкими деревянными плугами ковыряют крестьяне землю, дурными изношенными инструментами работают ремесленники. Две тысячи лет люди прячут на Слово свои жалкие достояния, унося их от мира. Так пусть же Маркус даст людям изобилие. Пусть бедность обернется богатством. Пусть Слово станет открыто для всех.

– Не имеющий ничего завидует тому, кто имеет грош. Но если дать ему грош, он станет завидовать тому, у кого есть стальная марка. Я не верю, что природа человека изменится лишь от того, что он сыт и одет. Летунья Хелен – из состоятельного рода, но разве богатство дало ей счастье? Может быть, не хлебом единым жив человек?

– Люди разделены меж собой… – помолчав, ответил мой собеседник. – Ты сам видел граничные рубежи. Ты знаешь, каково быть чужаком в чужом краю – и что такое чужой край для чужака. Разве не понял ты, что вторая беда человеческая – в различии между людьми? В разных языках, перемешанных со времен Вавилонской башни, в разных законах, насажденных жадными и трусливыми правителями. Слово даст Маркусу богатство и силу – так пусть же он употребит Слово, чтобы стереть границы. Пусть мир станет един, пусть рухнут все сторожевые вышки на границах, пусть люди, как прежде, заговорят лишь на одном языке. Не стоит лить ради этого кровь – богатство и сила Маркуса будут таковы, что мир сам упадет к его ногам.

В единый миг у меня перед глазами будто пронеслись все страны, что довелось повидать. Золоченые и голубые маковки руссийских минаретов, юрты киргизских кочевников в бескрайней степи, изогнутые крыши китайских пагод. Даже те страны, где не случалось быть, представились ясно, словно цветные литографии в печатной книге: вигвамы индейцев и пирамиды ацтеков, глинобитные лачуги чернокожих и построенные изо льда иглу эскимосов. Страны дикие и страны просвещенные, большие и малые, с обычаями смешными или страшными…

– Я бывал в разных странах, – прошептал я, сбрасывая наваждение. – Учился разным языкам, видел разных людей. Но разве не воюют меж собой провинции в единой Державе? Разве крестьянин больше ненавидит неведомого ему китайца, горбящегося на рисовом поле, чем такого же крестьянина из соседнего села, вырастившего больший урожай? И надо ли забывать свой язык, чтобы понять чужака? Разве под разноцветной кожей не течет у всех красная кровь? Все люди и без того едины.

Тот, с кем я говорил, засмеялся вновь.

– Еще одна беда человеческая в том, что вера ослабла. Когда Искупитель произнес Слово – все поверили, что Слово то – свыше. Страны и народы – все пришли к нему, как послушные овцы идут к доброму пастуху своему. Но две тысячи лет миновало с тех пор, а обещанный Рай так и не расцвел на земле. Тысячами осколков разлетелось Слово по земле, утратило силу и величие. Пусть же Маркус не испугается сделать шаг! Пусть он возродит Слово во всем прежнем могуществе, пусть докажет его силу. Пусть люди падут перед ним на землю во всем восторге вернувшейся веры, пусть несут его на руках, не давая коснуться земли!

– Если вера требует доказательств – это не вера, а знание, – ответил я. – И разве люди стали верить меньше? Брат Рууд, святой паладин, верил в Искупителя и Сестру всей глубиной своей души. Был в нем порок тщеславия, но лишь потому, что хотел Рууд доказать свою веру. Но ведь не помешала ему вера убивать! Так зачем искушать людей новыми чудесами?

И мой собеседник опять рассмеялся.

– В твоих советах не было надобности, – сказал я тогда. – Маркус и без того собирается дать каждому богатство, объединить все страны под своей рукой, доказать, что владеет Изначальным Словом. Он сам так решил.

– Что ж, – с иронией ответил ночной гость. – Тогда в моей помощи и впрямь нет нужды.

– И все-таки кто ты? – спросил я.

– Незваный гость, имеющий обыкновение давать советы.

Я вновь ждал смешка, но его не последовало.

– Тогда, быть может… – Я запнулся на миг. Кем бы ни был мой собеседник, как бы ни тяготило само его присутствие… но… – Может быть, ты присоединишься к нам?

Кажется, впервые за все время беседы он опешил. И в голосе, до того неизменно доброжелательном, появилась едкая ирония:

– Ты говоришь это серьезно, Ильмар? Мне чудится, что я был тебе чем-то неприятен.

– Все мы не ангелы, – сказал я, пожимая плечами. – Но если ты тоже хочешь прийти к Богу – нам по пути.

Он молчал очень долго. Потом засмеялся – будто захлебывался.

– Может быть, мне даже жаль, что я отклоню это предложение. Может быть.

В первый раз за весь разговор его смех вызвал у меня не дрожь, а смущенную жалость.

– Но… – начал я.

Налетел порыв холодного ветра, и, видно, прорвался под стеклянный колпак фонаря – фитиль замерцал и погас. Мой собеседник поднялся – тяжело, словно старик.

– Мне пора, вор. Наша беседа была любопытной. Пускай и не слишком плодотворной.

– Постой. – Я тоже встал. – Куда ты так спешишь?

Но он уже сделал шаг в темноту, а света звезд было слишком мало. Лишь веял холодный ветер, будто проснувшись от тяжкого сна.

– Ну как угодно, – сказал я. И понял, что уже различаю очертания фонарного столба, ограду, гостиницу. Светало стремительно и неудержимо. Опершись о столб – ноги, конечно же, затекли, я с изумлением огляделся. Понятное дело, пока фонарь горел, его свет забивал начинавший рассвет.

И все-таки не припомню, чтобы утро наступало так быстро!

Засеребрился купол храма, порозовели верхушки деревьев. Блеснула вода в грязном ручейке, что тек вдоль поля. Вдали на дороге показалась телега, катящая к селу, в каком-то дворе звонко пропел первый петух. Нервно брехали чем-то взбудораженные собаки, и уже доносился из ближайшего двора голос хозяина, ничего хорошего псу не сулящий.

А моего собеседника уже и след простыл. То ли он притворил за собой ворота, то ли сиганул через забор… На всякий случай я подошел к ограде, посмотрел вокруг. Нет никого, никаких затаившихся янычар, никаких любителей давать советы.

Может, все-таки он был не из османской тайной стражи?

Тогда кто?

– Эй!

Я обернулся – из-за гостиницы вышел паренек-османец с дубинкой на поясе. На меня он смотрел очень неодобрительно. И, похоже, подозревал в нечистоплотности:

– Эй, нельзя тут! Туда иди, отхожий место там!

Дрых небось в кустах, вместо того чтобы караулить. А теперь выделывается. Смешной парень.

– Я на рассвет смотрю, – сказал я добродушно. И невольно начал коверкать язык, как это водится в разговоре с чужаками. – Рассвет смотреть, утро скоро!

– Рассвет смотреть, а отхожий место – там! – все-таки уточнил паренек и зашагал дальше. С таким видом, будто честно караулил всю ночь.

Глава вторая,в которой мы строим неспешные планы, но нас просят поторопиться

Дороги в Османской империи похуже державных. Дилижанс потряхивало, бросало из стороны в сторону, так что ни есть-пить, ни книгу почитать, ни в карты сыграть не было никакой возможности. Только и оставалось, что разговаривать, поглядывая в оконце.

Ехали мы теперь первым классом, в отдельной кабине, со своей лампой, двумя мягкими диванами и двумя гамаками и даже маленьким лючком в полу для неотложных нужд.

А поговорить нам было о чем.

В истории Жана и Йенса ничего интригующего не было. До Аквиникума добрались они без всяких приключений, и на границе им тоже никто препятствий не чинил. Хоть и висели кое-где в присутственных местах портреты Йенса, «пособника Ильмара, врага веры и державы», но его особо не искали, даже награды не назначили. Видимо, сочли, что не стану я себя обременять монахом, убью или брошу где-нибудь… На таких вот ошибках уже сколько раз Стража страдает, а все свои ошибки в толк не возьмет. Лет пять назад ловили в Польше разбойника, душегуба из числа самых лютых, никого не щадившего. И долго ловили, пока не сообразили схватить мать разбойника и выставить на площади у позорного столба, умирать голодной смертью. И точно! Не прошло и трех дней, как душегуб явился на площадь, попытался мать спасти – да и был убит в схватке, вместе с матерью и всей своей шайкой. В окрестных домах-то заранее арбалетчики у окон поставлены были… Врать не стану, я ради Йенса на смерть бы не пошел, однако и бросать не знающего жизни, беспомощного монаха не стал бы. Но Стража всегда из самых худших мыслей исходит. Уж если вор – значит, у голодного ребенка грош украдет, если душегуб – значит, никого не любит…

Наши приключения были для Жана и Йенса куда увлекательнее. Благо за стуком колес из соседних кабинок услышать нас не могли – разве что имена, для предосторожности, называли вполголоса.

Лишь об одном я не стал рассказывать. О ночном разговоре во дворе караван-сарая. Для себя я объяснил это просто – зачем спутникам лишние тревоги?

На самом же деле… не знаю. Я уже и сам сомневаться начал – был ли разговор, или просто вышел я, сонный, во двор и пригрезился мне странный гость.

Странный гость и его странные вопросы…

Первый день я больше отсыпался. Дремал на диване под рассказы Хелен, иногда просыпался от слишком уж резкого толчка – или от не менее бесцеремонного подергивания за плечо, вставлял пару слов в разговор и засыпал дальше. Зато к вечеру, когда всех разморило, а дилижанс еще не добрался до караван-сарая, я был бодр. Сидел у окна, глядел на села у дороги. Вот теперь уже чувствовалось в полную силу, что мы в чужом краю. Здесь не встретишь храмов Сестры и Искупителя. Люди одеты непривычно и вроде даже ходят иначе…

И не знает никто о том, что проносящийся мимо дилижанс везет в себе будущего Искупителя.

Может быть, и не узнают. Схватят нас османцы, перехватят в пути агенты Державы, выведет Фарид на руссийских шпионов – вот и все. Даже сына своего не уберег Бог… что ж говорить о приемном.

Я посмотрел на Маркуса – он не спал. Зато все остальные дремали в ожидании гостиницы.

– Марк…

Мальчик вопросительно посмотрел на меня.

– Марк, – спросил я, – тебе никогда не казалось, что все в этом мире тщетно?

Он размышлял секунду, потом головой покачал.

– Вон гляди. – Я взглядом указал в окно. – Видишь крестьянина?

Османский крестьянин стоял на поле, мимо которого мы проезжали. Видно, проезд богатого дилижанса стал для него поводом отдохнуть – он выпрямился, оперся не то о палку, не то о лопату, которую держал в руках. И провожал нас долгим спокойным взглядом, не равнодушным, но и не любопытным. Так смотрят на проносящиеся в небе облака.

– Вижу, – сказал Маркус.

– Ведь ничего не изменится, Марк, – пояснил я. – Совсем ничего. Ты станешь выше всех царей земных. Ты дашь каждому Слово. Но все равно кто-то будет возделывать это поле. Будет стоять поздним холодным вечером, босой и в грязной одежде… или пусть даже он наденет меховой кожушок и кожаные сапоги, пусть лопата в его руках станет железной, а не деревянной…

– Разве этого мало, Ильмар? – тихо спросил Маркус. – Если этот крестьянин будет сыт и тепло одет? Знаешь, я первый раз почувствовал голод этим летом. Когда убежал из Версаля. А раньше – не знал. Голод – это не когда набегаешься за день, но лень пойти к кухаркам…

– Вот это я знаю, поверь. Но…

– Я когда-то нойоном Кропоткиным зачитывался, – горячо сказал Марк. – Все думал, как можно добиться справедливости в мире. Даже считал однажды… правда! Сколько у какого барона или графа железа, сколько в державных запасах… Сколько на каждого придется, если разделить поровну. Ничего хорошего не выходило. Это оттого, что мир наш беден.

– Но все равно кто-то останется беден, а кто-то – богат. И этот крестьянин будет смотреть на проносящийся мимо дилижанс или железную машину на паровой тяге, вроде тех, в Миракулюсе.

– Ну и что? Зато его дети будут учиться в школе. И если Господь дал им достаточно ума, то смогут стать ремесленниками или торговцами, пойти в армию или во флот. А их дети могут стать аристократами.

Я досадливо поморщился.

– Да я не о том, Марк. Не об идейках сумасброда Энгельса. Кто же против того, чтобы всякий честный человек был сыт и крышу над головой имел. Ты уж мне поверь, все равно останутся любители чужого добра, останутся дураки и лодыри… но не о них речь. Марк, представь… вот все это уже достигнуто! Что дальше?

– Разве этого мало? – вновь спросил Маркус упрямо. Но я смотрел на него, не отводя глаз, и он смешался. Потом все ж таки тряхнул головой и начал: – Если исчезнет на земле бедность, то люди станут жить по заповедям Божьим. Не воруя, не убивая…

– Жены ближнего своего не желая… – скрипуче сказал Жан. Лекарь, оказывается, уже не спал.

Маркус чуть покраснел, но продолжил упрямо:

– Справедливые и суровые законы искоренят грехи.

– Маркус, законы и сейчас строги, – сказал я. – Никого закон не остановит. И про адские льды все знают. И про то, что, если станут жить по заповедям, наступит на земле рай и железный век…

Внезапно, своим навечно сиплым голосом заговорил Йенс:

– Много ли надо человеку для счастья? Иногда сырая комната близ тюремных застенков – то место, где чувствуешь себя счастливым.

– Мне жаль, что так вышло, Йенс, – сказал я.

Но монах досадливо мотнул головой:

– Я не виню тебя, Ильмар. – Он наморщил лоб, ловя ускользающую мысль. – Я говорю, что счастье может быть и в бедности. И в смирении. И в раскаянии.

Йенс протянул руку, взял Маркуса за подбородок, разворачивая к себе. Без грубости, но и без того пиетета, что вчера.

– Мне кажется, ты хороший мальчик, – сказал он. – И я вот что думаю. Господь нас создал не как игрушку себе. Не для того, чтобы мы его восхваляли. И не для наказаний и горестей. Человек рождается для счастья, мальчик. Пусть я всего лишь нищий монах… нарушавший обеты, а потом пошедший против самой Церкви. Но бывали дни, когда я был счастлив. Когда знал, что я – любимейший из детей Божьих, что мир этот создан для меня, что когда я смеюсь – улыбается небо. Вовсе не важно было, что у меня пусто в животе, а спина болит от плетей. И я знаю, каждый человек хоть раз, но чувствовал это!

Он обвел нас суровым взглядом, будто ждал возражений. Но все молчали. Все что-то вспоминали. И я – тоже. Из дальнего прошлого. Как падал, кружась, первый снег на желтые листья, как шел я по опушке леса, и на душе было звонко и чисто, в руках своих я отогревал чужие ладошки, а стоило посмотреть вверх – и улыбалось светящееся зимнее небо. Я не могу даже припомнить, где и когда это было, не помню имени девушки, что шла рядом, и едва помню ее лицо…

Но я помню, как из ночного неба, в свете полной луны, падал хлопьями белый снег. И я помню, как улыбалось мне небо.

Разве была тогда во мне хоть капля горькой тоски и мысли о тщете жизни?

– Я прошу тебя, мальчик, – сказал Йенс. – Стань настоящим Искупителем. Сделай так, чтобы мы знали любовь и любили в ответ. Не ведаю как, но сделай это.

И в тесной кабинке мчащегося дилижанса этот неповоротливый, некрасивый, изломанный жизнью человек опустился на колени, целуя руку Маркуса.

«Не говори ничего! – взмолился я мысленно. – Не надо слов! Не давай ему обещаний, не клянись…»

– Я сделаю все, Йенс, – прошептал Маркус. – Все что смогу…

Йенс все стоял перед ним на коленях, держа за руку. Ждал чего-то. Я тоже присел перед ним, заглянул в глаза.

– Йенс… вставай, Йенс.

Монах тяжело поднялся, все еще не отрывая глаз от Маркуса.

Сквозь окно донеслось хлопанье кнутов – кучер, перемежая удары руганью, отгонял с дороги дурную собаку, привязавшуюся к дилижансу. Мы въезжали в село.

К полудню следующего дня дилижанс остановился в Крайове.

Спокойнее всего было бы продолжить путь в Иудею вместе с остальными паломниками. Они уже договаривались с местными возчиками, что должны были везти их до самого Стамбула, а уж оттуда, морем, в Иудею.

Но нам надо было ждать товарищей. К тому же без документов ни я, ни Маркус о свободном проезде и мечтать не могли.

Мы постояли во дворе караван-сарая, разглядывая османские дилижансы. Впечатление странное – никаких закрытых кабинок для уединения, окна незастекленные, так что вся дорожная пыль будет лететь на путешественников, на крыше столько скамеек, что удивительно – как не проламывается.

– Дороги плохие, – предположила Хелен. – Часто приходится толкать дилижанс на подъемах, вот и нужно побольше пассажиров третьего класса.

– Страна беднее, вот и вся разгадка, – скептически заметил лекарь.

Возчики, льстиво улыбаясь, бродили среди паломников. Хватали нас за рукава, заглядывали в глаза, на ломаном державном предлагали довезти быстро и дешево. Дилижансы отсюда шли не только в Стамбул, но и дальше, по всей Империи. Когда смуглый и юркий кучер начал уговаривать Жана отправиться в Багдад, «большой город, славный город!», я едва удержался от смеха.

Барон Жан Багдадский выдержал напор стоически. Видно, успел привыкнуть к своему насмешливому титулу. В итоге тот же самый кучер, что собирался гнать дилижанс в Багдад, позвал своего приятеля, который на старой двуколке повез нас к отелю «Каддеши», где останавливались в большинстве своем иностранцы.

Крайова – город небольшой, но все-таки город. Козы и коровы по улицам не бродили, и даже дороги в большинстве своем были мощеные и немножко прибранные. На нас особо не косились – здесь останавливалось много паломников и торговцев – и из Паннонии следующих, и из Хорватии. Говорят, что встречались здесь и самые непримиримые из гайдуков, ушедших после разгрома через границу и нашедших пристанище в Османской империи. Но следили за ними власти строго, и на бывших соотечественников они не покушались, как бы им того ни хотелось.

Возчик все оборачивался, одобрительно цокал языком и улыбался – то ли выражая приязнь, то ли радуясь, что наняли именно его. Каждый раз приходилось одобрительно кивать в ответ, и к концу поездки добродушная физиономия османца опротивела всем.

«Каддеши» был отелем новым, построенным с оглядкой на Державу, поскольку предназначался большей частью для ее подданных. Пять этажей, на каждом большие веранды, в жарком климате незаменимые, и еще шестой этаж – с рестораном. Несмотря на наплыв посетителей, нам удалось снять два номера, пусть и по цене, заставившей Жана разразиться горестными сетованиями.

Мы с Хелен, переглянувшись, сняли отдельный номер, предоставив Маркуса под патронаж Жана и Йенса. А уже через полчаса, приведя себя в порядок, сидели в ресторане.

Здесь, как уступка туристам, подавали завезенное из Державы вино. Подавали за бешеную цену, с презрительной гримасой и в холстяном пакете, чтобы скрыть бутылку. Но нас порадовало и это. Мы сидели у самого края крыши, под туго натянутым полотняным тентом, защищавшим от солнца. Панорама сверху открывалась замечательная – будь мы шпионами, задавшимися целью срисовать план города, легко бы это сделали. Официант подал шиш-кебаб, клятвенно уверяя, что это лучший шиш-кебаб в городе, печеную айву, жаренные на решетке шампиньоны и айран. На какое-то время на душе стало спокойно, будто мы не спасались от преследований, а подобно обычным туристам или паломникам отдыхали в чужой стране.

– А здесь ничего, – поглощая шиш-кебаб, сказал Жан. – И очень вкусно. Жалко, жалко, что мои родовые владения не под Державой…

На мой взгляд, руссийский шашлык повкуснее шиш-кебаба, но было так славно, что спорить не хотелось. Я даже кивнул старику. А вот Маркус заговорил:

– Я обещаю, Жан, ты будешь владеть Багдадом.

Энергично жевавший лекарь на миг перестал работать челюстями. И я почуял, как между Жаном и Маркусом повисло что-то, несказанное. Лекарь молчал, забыв об остывающем шиш-кебабе, смотрел на Маркуса. Так смотрит на своего сына, вдруг отобравшего тяжелую поклажу, старый отец. Смотрит, впервые понимая, что ребенок вырос.

– Пока ты будешь его возвращать, у меня выпадут последние зубы, – сказал Жан наконец. – Лучше передай мне тот соус, дружок.

И все-таки я понял – он дрогнул. Маркус оправился после того вечера, преодолел растерянность от встречи. Снова стал будущим Искупителем, а не сопливым младшим принцем.

Не только я, все это поняли.

Официант принес нам кофе: вкусный, хотя и слишком уж сдобренный кардамоном по новомодной османской манере. Я спросил сигару и, вспомнив старое, осведомился: нет ли медовых сигар? Официант удивился, но обещал узнать.

– Мы долго будем ждать остальных? – спросил Жан. Поймав мой удивленный взгляд, пояснил: – Ильмар, ты не хуже меня понимаешь, что в любую минуту…

– Надо ждать, – ответил я. – Вот сколько надо, столько и будем. День, неделю…

Жан, по-птичьи вздернув голову, смотрел на город. Потом вздохнул, сказал:

– Ильмар, велик ли был шанс выжить при обвале? Вы спаслись благодаря способностям Маркуса. – Слова «чудо» он избегал. – Но остальные…

– Они живы, – сказал Маркус. – Я знаю.

– Антуан – мой старый друг. Мой единственный друг, – помолчав, сказал Жан. – И спасибо тебе за твою уверенность. Не лучшая смерть для летуна – быть погребенным в подземельях.

– Он тоже жив. – Маркус твердо смотрел на него. – Я чувствую это, ле… Жан.

– Что ж. – Жан кивнул. – Тогда и я паду пред тобой на колени. Признаю, что ты уже не тот мальчик, что прибегал ко мне жаловаться на обиды и просить лечения…

Вернулся официант. С радостным лицом и подносом в руках.

– Господин желал медовой сигары?

На подносе, в ящичке из кедрового дерева, лежали несколько сигар. Я взял одну, понюхал.

Сигара пахла медом. Была она плоховато скручена да и рассохлась немного – в ящик сигары переложили только что, в этом у меня никаких сомнений не было.

Но пахла медом!

Я без торга расплатился, откусил кончик сигары, прикурил от услужливо поданной спички.

– Чему ты так радуешься? – удивилась Хелен.

– Да так… в Амстердаме, в ресторане, оказался я за одним столиком с Арнольдом. Он начал меня подозревать, тогда я потребовал османских медовых сигар, их не было, я устроил скандал… ну и сбежал.

– И что с того?

– Не знал я вообще, что такие сигары бывают!

Хелен все ж таки не поняла. Дернула плечиками, поманила официанта и спросила еще кофе.

А я поднялся и стал разгуливать по крыше, покуривая сигару.

Мало нужно человеку для счастья. Совсем мало. Иногда – лишь узнать, что дурацкая выдумка оказалась правдой.

И пусть даже сигара была неважная.

Ранним утром следующего дня я проснулся от крика муэдзина, призывавшего всех на молитву. Кричал он недолго, но так пронзительно, что разбудил начисто. Хелен, пробормотав что-то, сразу же натянула на голову одеяло и не проснулась. Я же встал, натянул штаны и вышел на веранду.

Мечеть была в одном квартале от гостиницы. Видать, чтобы постояльцы не забывали, где оказались. Минареты на фоне светлого неба казались такими тонкими – как только внутри лестница умещалась! Чужая вера, чужие обычаи.

Муэдзин покричал еще и спустился.

Вот в Руссии хоть и строят почти такие же минареты, но к молитве созывают лишь раз в день, под вечер. Может, оттого и не сходятся с османами в вере…

Город проснулся. Засновал по улицам народец победнее, проехала пара телег. Крепкие носильщики пронесли куда-то закрытый наглухо паланкин.

Я стоял, ждал, сам не зная чего.

Хотя нет, вру. Знал я, чего жду.

Грохоча по булыжникам, подъехали две кареты. Перегнувшись через перила, я смотрел, как выбираются из экипажей запыленные путники.

Никакого удивления у меня не было. Когда выбравшийся первым Арнольд начал подозрительно осматриваться и задрал голову вверх, я помахал ему рукой.

Арнольд выпучил глаза. Слепо нашарил епископа – в мирской одежде Жерар походил скорее на крепкого мастерового, чем на особу духовного сана, указал на меня.

Я помахал рукой и епископу.

Все наши спутники стояли перед гостиницей. Молча, не обращая внимания на возниц, что суетились, требуя плату. Смотрели на меня с одинаковым выражением лица.

Когда-то, давно уже, услышал я такую фразу – «человек судьбы». Сказали ее про одного поэта, не гнушавшегося захаживать в воровские притоны Амстердама. То ли вдохновения он среди нас искал, то ли таким был его вызов свету, не знаю. Поэта никто не обижал, человек он был правильный, когда водились деньги – всех привечал, когда сидел на мели – не брезговал угощением. Но было у него в лице отличное от всех выражение, будто невидимая паутинка легла. И однажды старый хрыч Нико, выползший к нам из своего хозяйского кабинета, буркнул мне, взглядом указывая на пьющего абсент поэта: «Человек судьбы».

Тогда я ничего не понял, хоть и не стал переспрашивать, а кивнул глубокомысленно.

А через месяц поэт обкурился опия и вышел из окна мансарды, где жил «вдохновения ради». То ли с дверью окно перепутал, то ли решил, что летать умеет… то ли просто почуял зов судьбы.

С тех пор и я стал иногда замечать людей, которых позвала судьба.

У товарищей наших, у всех, лежала на лице незримая тень. Это не обязательно к беде ведет. Видел я такое и у людей, которым суждено было к лучшему свою жизнь изменить, и они о том уже подспудно догадывались.

Но еще никогда не встречались мне сразу семеро, ведомых судьбой.

Жаль, никакое зеркало не поможет на самого себя со стороны так глянуть, чтобы разглядеть эту печать.

Первой стронулась с места Луиза. Бросилась в двери гостиницы, с выпученными глазами, с радостной улыбкой на лице. Ну, понятное дело, как же она без обожаемого Маркуса жила…

Арнольд стряхнул совсем уж расшумевшихся возчиков и без спора расплатился.

А я пошел в комнаты, сел на постель, погладил Хелен по плечу. Летунья спала, на ласку не отзывалась.

– Вставай, – прошептал я. – Хелен…

Летунья что-то буркнула, повернулась на спину, недовольно в окно глянула:

– Какая рань… ты хуже муэдзинов, Ильмар.

– Наши приехали, – сказал я.

– А! – Хелен без всякого удивления села на кровати, одеяло быстро к груди подтянула. – Выйди, я оденусь.

Ох уж высокородные дамы…

Застегивая на ходу рубашку, я пошел в гостиную комнату. Хелен окликнула меня:

– Все добрались? Нормально?

Впрочем, сомнений в ее голосе не было.

Когда судьба сводит вместе людей разных, кого-то – со дна общества, а кого-то – из высшего света, ужиться им не суждено. Это я знал еще с первой своей каторги. Каждый сам по себе – хороший человек: что безграмотный крестьянин, огревший дубьем сборщика налогов, что сочинитель едкого памфлета на правящий Дом. А сойдутся вместе – беда… Сочинителю противен крестьянский дух и манера гадить по-простому, у первой же стенки. Крестьянин от одной лишь манеры сочинителя разговаривать звереет, половины слов не понимая.

Среди нас, положим, темных крестьян не было. Но как подумаешь о пропасти между Жераром и Йенсом, Антуаном и Луи, Хелен и Луизой… А ко всему еще старые отношения, что неизбежно тянутся. И давние разборки между Хелен и Луизой. И моя с Арнольдом игра в «вора и стражника», что с Амстердама длится.

При таком раскладе спасает лишь одно – человек, который всей компании служит духовным стержнем, святым столбом. На себя общий груз принимает, одним лишь словом спорщиков утихомиривает. И у нас этим стержнем, ясное дело, был Маркус.

Вот и сейчас. Отошел я на четверть часа от собравшегося воедино общества, заказать в ресторане завтрак в номер. Пока обсуждал с официантом, дозволено ли «ради подкрепления здоровья» принести нам вина или чего покрепче (оказалось, в целях укрепления здоровья – можно, хотя и дорого), пока расплачивался – к и без того высокой цене пытались лишнего приписать, разговор едва на драку не перешел.

Зачинщиком выступил Арнольд.

Открыла мне Хелен, растрепанная и злая. Тут же затворила дверь – хотя без того возгласы в коридор доносились. Арнольд, мусоля в зубах незажженную сигару, орал на Фарида.

– Я знал, этим кончится! Все было заранее придумано!

Руссиец невозмутимо слушал, не пытаясь даже возразить. Крутил в руках зажигалку, будто намеревался поднести Арнольду огонька, и ожидал лишь затишья.

– Руссийские штучки! – бушевал Арнольд.

– Я не знал, – кротко ответил шпион.

– Не знал?

– Что случилось? – спросил я у Хелен.

– Фарид заявил, что самое безопасное – отправиться через границу в Руссию. Что до Иудеи нам не добраться, слишком долог путь. – Хелен поморщилась. – Отчасти он прав…

– Вы не получите Слова! – рявкнул Арнольд, будто отрезал. – Всё! Мы двигаемся в Иудею! И документы ты сделаешь!

Значит, рассказали ему все, не стали дальше таиться.

Шпион все-таки привстал и щелкнул зажигалкой. Арнольд побагровел, будто огонек поднесли не к сигаре, а к его лицу. Но тут заговорил Маркус, тихонько сидевший у окна:

– Арнольд, не надо спорить. Мы отправляемся в Иудею. Фарид, спасибо за предупреждение.

Стражник еще кипел, и я тоже вставил:

– Арнольд, сами мы никогда не выбрались бы из Аквиникума. В конце концов это твои приятели выдали нас.

Арнольд досадливо взмахнул рукой, но спорить прекратил.

– Мое дело – предупредить, – миролюбиво сказал Фарид. – Повторюсь, но, на мой взгляд, главная беда – если Словом воспользуется любая из великих держав. А как человек, знающий основы тех или иных великих потрясений, уверен: Держава не успокоится, узнав, что рыбка проскользнула сквозь сеть. – Он подумал и добавил: – Впрочем, и Руссия не станет ждать развязки. Нет, нет, я никаких донесений после Аквиникума не передавал. Но мои коллеги есть везде. И в Доме – тоже. Понять, куда вы отправляетесь, – несложно.

– Войны не будет, – уверенно сказала Хелен. – Нет, Держава не начнет войну!

– А кто говорит о войне? – поразился шпион. – Вот инциденты… они случаются. К примеру, сбился с курса планёр, залетел на османские земли и уронил зажигательную бомбу на лагерь гайдуков. И никаких претензий, заметьте! Ведь Империя клялась, что гайдуки не устраивают лагерей на ее территории. Так и здесь – перейдет случайно гвардейская когорта границу да и удалится обратно. А что при этом прихватит принца Маркуса, так ведь всем известно: нет его на османской земле!

Жерар, молча слушавший спор, поднял руку, призывая к молчанию:

– Довольно! Вы меня убедили. Все правы. Сударь, вы можете добыть для нас документы? Для всех нас, те бумажки, с которыми мы едем от границы, слишком уж отдают липой.

– Могу, – помедлив, сказал Фарид. – В Крайове есть… добрые люди.

– Тогда не медлите, друг мой. Я даже попрошу вас пропустить завтрак.

Руссиец не стал спорить. Поднялся – и тут же к нему шагнул, широко улыбаясь, Арнольд. Сказал, щерясь во весь рот:

– Позвольте проводить вас, любезный друг!

– Буду польщен. – Фарид и не подумал отказываться.

Так вместе они и вышли, едва ли не расшаркиваясь в дверях: обуреваемый подозрениями стражник и тихонько потешающийся над этим шпион.

– Хоть бы поели, – сказал я, едва закрылась дверь. – Вот-вот должны подать завтрак.

Жерар покачал головой:

– Руссиец прав, Ильмар. Мы слишком долго испытывали терпение Державы. До границы не столь уж далеко, лихой эскадрон дойдет до Крайовы за несколько часов… Только бы эти двое не передрались по пути!

Антуан тихонько засмеялся:

– Однажды наш полк перебросили в Каталонию… две провинции бряцали оружием, не поделив клочок земли с крошечным полем и маленькой бедной шахтой. Солдаты уже затоптали в десять раз больше хлебов, чем могла родить та земля, сточили со своих мечей больше железа, чем шахта давала за год. Две армии стояли друг против друга в ожидании последнего приказа, пока напыщенные графы распивали вино, пытаясь переспорить друг друга. И мы ждали этого приказа, ждали, чтобы наказать и правых, и виноватых. Так уж сложилось, то ли зло пошутила судьба, то ли судьбой стал штабной офицер, но в нашем полку были два летчика из обеих повздоривших провинций. Каждый отстаивал свою правду, и они не здоровались за руку, не разговаривали, меж третьих лиц называя друг друга «этот». О, как же смешно, торжественно и напыщенно звучало, когда в маленькой комнате деревенского трактира они бросали друг другу «этот» – передавая слово, будто эстафетную палочку. Одинаково нелепые и одинаково правые в своих заблуждениях. Но мы знали, что, если дан будет приказ, оба пойдут к планёрам, оба поднимутся в небо и сбросят бомбы на головы тех, кого так яростно поддерживают…

– Твой пример никуда не годен, мой друг, – немедленно возразил Жан. – У руссийского шпиона другие приказы.

– Это пока, – сказал Антуан. – Лишь пока.

– Лучше расскажи, что случилось с вами после обвала, – сказал Жан. – Со всем присущим тебе красноречием.

– Тут мало что можно рассказать. – Антуан на дружескую иронию Жана не поддался. – Обвал. Воздух, тяжелый от пыли, трещины под ногами… мы бежали в панике, подобно крысам. Было очень страшно, Жан. Мы были уверены, что вы погибли. Луиза рвалась назад… мы едва ее удержали.

Стоявшая за спиной Маркуса Луиза покраснела, будто девица, первый раз приглашенная на танец.

– А потом мы поняли, что Маркус спасся! – вставил Петер. – Все, даже я. Все это почувствовали. Ну… не могло так кончиться!

Жан закряхтел. Тот восторг новообращенного, что испытывал Петер, был для него чужд. Да и товарищи наши были пока чужими и незнакомыми.

– Хорошо быть столь уверенным, юноша… Может быть, предчувствие еще и подсказывает кому-то, как отсюда выбираться?

– Надо отдохнуть! – встрепенулась Луиза. – Вы посмотрите на Маркуса, на нем же лица нет!

На мой взгляд, все с мальчиком было нормально. Уж куда лучше, чем на каторжном клипере. Но Маркус возражать Луизе не стал, даже для порядка.

Хотя чему я удивляюсь? Откуда мне знать, что он пережил, так лихо орудуя Словом?

– Отдохнуть было бы неплохо, – кивнул Жерар. – Все мы устали. Здесь хорошо кормят?

– Вполне, – подтвердила Хелен. – Но…

– Сутки? – предположил Жерар. – За это время, надеюсь, руссийские агенты соорудят нам какие-то документы. Мой сан здесь уже не послужит защитой, летунья.

– Если только сутки, – согласилась Хелен. – А? Все согласны?

В дверь постучали. Вот и завтрак поспел… долго они возились. Я пошел к двери, открыл.

Но это были Арнольд и Фарид. В первый миг я поразился тому, что меж них исчезла всякая напряженность. Они держались рядом, словно закадычные приятели.

Потом я увидел, как напряжены их лица.

– Ильмар, быстро… – прошептал Арнольд, смиряя свой голос.

Оглядываясь, они протиснулись в номер.

– Что такое? – уже ощутив страх, спросил я.

– То и случилось! – рявкнул Арнольд. И сунул мне под нос листок серой бумаги, еще влажный от клея. Видать, только что сорвал со стены.

На листке было мое собственное лицо и затейливая османская вязь.

– Там еще есть портреты Маркуса, Хелен, Жерара, – почти спокойно сказал Фарид. – И мой портрет. Насколько я могу понять… – он криво улыбнулся, – Держава и Руссия предъявили совместный ультиматум Османской империи. Это чудо, что мы до сих пор на свободе.

– Ты не слыхал про какие-нибудь пещеры под Крайовой? – спросил я и попытался лихо улыбнуться.

Но Фарид лишь покачал головой.

Несладко, должно быть, тайному агенту, которого сдало собственное начальство.

Глава третья,в которой мы готовимся погибнуть на земле, но спасаемся в небесах

На окраине Османской империи, в маленьком городке Крайова, стояли в гостиничном номере двенадцать человек, одному из которых судьба предназначала стать Искупителем.

Не знаю, как и на чем сошлись Владетель с Ханом. Быть может, просто наставал тайный момент, заранее обговоренный, когда Держава и Ханство собирались прижать османцев. А может быть, все так сложилось из-за паники, охватившей правителей после нашего бегства. В одном я не сомневался: от греха подальше османцы нас выдадут. Вот только лишь схватят.

А схватить нас немного труда составит. Задержать всех паломников да и сверить лица с портретами. На это даже не дни нужны, часы.

– Не представляю, как они сговорились, – произнес вдруг Жерар. – Владетель и Хан… немыслимо!

Маркус повернул к нему бледное, словно мел, лицо:

– Владетель потому и правит Державой, что у него нет вечных врагов. Наверное, они решили овладеть Словом оба. Это же бездонная кладовая.

– Половина мира – лучше, чем ничего? – Епископ с сомнением покачал головой. – Нет. Прости, Маркус, но я знаю твоего венценосного отца, быть может, лучше, чем ты.

– А я и не говорю, что он не попробует обмануть руссийцев.

Фарид тихонько засмеялся:

– Как бы Тайная Палата не обманула Владетеля…

А я подумал, что два волка могут загонять дичь вместе. Но если дичь мала, или аппетит слишком велик, они неизбежно погрызутся за право есть первым.

– Что делать, шпион? – Жерар смотрел на него, будто ожидая простого и ясного рецепта.

Фарид развел руками. Подошел к окну, глянул вниз, пробормотал:

– Пока никого… Я не знаю, ваше преосвященство.

– Ильмар?

Мне оставалось лишь повторить жест Фарида.

– Я не бывал тут, ваше преосвященство. Это чужая земля.

По праву первым заговорившего Жерар стал нашим вожаком. И теперь все ждали его новых слов.

– Хелен! Много ли войск держат здесь османы?

– Много, – подтвердила Хелен. – Хватит, чтобы прочесать и город, и окрестности. Тут же граница, за городом есть кавалерийская бригада, пехотные части, даже летное поле…

Она осеклась.

Жерар обвел всех вопрошающим взглядом.

– Нас слишком много, – высказал общее мнение Жан. – Но… можно попытаться спасти Маркуса.

– Собирайтесь, быстро, – сказал Жерар. – Три минуты на сборы, ждать никого не станем!

Что нам было собираться? Вновь прибывшие и свои жалкие сумки разобрать не успели, мы же всего лишились в обвале.

Через три минуты мы уже выходили из гостиницы. Портье напряженно смотрел нам вслед – неужели уже донеслись какие-то новости? Но остановить благоразумно не пытался.

В отличие от Аквиникума, на улицах Крайовы никакого переполоха не наблюдалось. Но едва мы вышли из гостиницы, как на нас обратились все взгляды. И пьющие кофе в кофейне напротив, и скучающие в лавочках продавцы, и несколько извозчиков на площадке перед гостиницей – все смотрели на нас. С жадным, но спокойным любопытством.

– Проклятие… – прошептал Жерар, озираясь. Верный Луи мрачно стоял у него за спиной, покручивая в руках святой столб. – Да что такое…

– Обернись, – сказала Хелен.

Мы все оборотились. И обнаружили на дверях гостиницы плакаты, подобно тем, что Арнольд сорвал с какой-то стены. Только больших размеров и оттого видимые издалека.

Вот он, Маркус. Ну… не очень похож, но все-таки. Я совсем не такой. А Хелен, Жерар и Фарид – будто живые.

В любой державной деревушке нас бы уже окружила толпа охочих до поживы жителей. А здесь – на нас просто глазели. Даже беззлобно.

– Османцы никогда не назначают наград за выдачу преступников… – пробормотал Петер. – Они… они не станут хватать нас сами. Дождутся войск…

Арнольд размашистым шагом направился к извозчикам. Их было трое, все покуривали трубки, все восседали на облучках своих шарабанов с видом полного благодушия.

– Эй! – громко крикнул стражник. – Нам нужен извозчик… двое!

Вся троица дружно покачала головами. Один смачно сплюнул и с улыбкой указал на плакат. Арнольд, не ожидавший такого, оцепенел. Что сейчас начнется…

– Убивать не стоит! Отвесить по морде скотам и все дела! – выкрикнула Хелен, делая шаг к извозчикам.

Петер схватил ее за руку:

– Не надо, госпожа графиня! Господин Арнольд, подождите! Не надо! Вот тогда на нас все накинутся!

Хелен в нерешительности остановилась.

– Сейчас… я попробую… – Петер рванулся вперед, оттесняя Арнольда. И торопливо заговорил по-османски.

Извозчики переглянулись. И загалдели в ответ.

Мы, сбившись в кучку, ждали. Наконец Петер повернулся, сообщил:

– Надо нанимать всех троих, извините… По десять лир в час…

Цена была не просто грабительская, а несусветная. Но даже Жан не стал возмущаться. Мы бросились к экипажам – я попал в один с Маркусом, Луизой и Хелен. В соседнем Арнольд удивленно спросил Петера:

– Чего ты им сказал?

– На плакатах написано, что о данных лицах надо оповещать янычаров, а также запрещено данные лица кормить, поить и иные услуги оказывать, – торопливо ответил Петер. – Ну… а про меня же там нет ничего. Я и нанял экипажи от своего имени.

Безумный народ, эти османы!

Под прицелом любопытных взглядов мы покатили с площади. Хелен перекрикивалась с Петером, объясняя, куда ехать. Похоже, в годы войны с гайдуками она изучала и карты сопредельных земель. Нас не останавливали, но сразу несколько торговцев, подозвав крутившихся окрест голопузых мальчишек, куда-то их отправили.

Беда. Вроде как и не чинят прямого препятствия, но каждый наш шаг становится всем известен!

Радовало лишь то, что извозчики коней не жалели. Посовещавшись, мы поручили Петеру пообещать османам чаевые за скорость.

Скоро кончился мощенный булыжником центр Крайовы. Потянулись мелкие глинобитные домишки, сплошной стеной выстроившиеся вдоль дороги. Здесь плакатов с нашими портретами развешано не было, и на мчащиеся шарабаны даже внимания никто не обращал.

– Хелен! – перекрывая грохот колес, позвал я. Нас кидало в полузакрытом возке, Луиза крепко прижала к себе молчаливого Маркуса и нахохлилась, будто наседка над цыпленком.

– Что, Ильмар?

– Как пробиться на лётное поле?

– Не знаю!

– Там много охраны?

– Не знаю!

– Какие у осман планёры?

– «Сокол Поднебесной», это китайские планёры. Есть еще «Око пророка», но это совсем мелкие, на одного летуна…

Я попытался вспомнить китайские планёры. Видел я их раза два, но каждый раз – высоко в небе.

– Это хорошие планёры? Большие?

Хелен усмехнулась:

– Китайцы первыми в небеса поднялись, Ильмар. Планёры хорошие, даже получше наших.

– Много людей планёр поднимет?

– Двое в кабине. – Хелен запнулась. – Там еще бомбовая камора есть. Троих запихнуть можно… может, и четверых.

Значит, шестеро…

Я прикрыл глаза. Кто нам нужен больше всего?

Сам Маркус, это раз. Луиза – это два, ее все равно от Маркуса не оттащить. Арнольд – три, ясное дело. Фарид – четыре… как бы там ни было, но его тайные умения еще пригодятся. Петер – пять, сомнений нет никаких, без толмача в таком пути нельзя. Ну и Хелен, потому что планёр кому-то нужно в небе держать.

Эх… Жерара бы впихнуть! Но больно уж здоров епископ.

Значит, остальным выпадает отход прикрывать. Жерар, Луи, Йенс, я – это те, кто драться умеет. Жана и Антуана в расчет не берем… может, высадить их, пока не поздно?

Что ж… помоги, Сестра… сжалься, Искупитель. Помоги закончить начатое. Как-никак у тебя в том свой резон есть…

Я едва не рассмеялся, сообразив, что мысленно Искупителю сделку предлагаю. Мол, помоги Маркуса спасти, а он твое дело закончит.

Помоги, Сестра. Детей и женщин от беды спасать – твоя обязанность. Ну так спаси, помоги им выбраться. А за нас не прошу, мы свое отпросить успели.

Сколько там у меня до дюжины осталось? После той драки в порту? Один или двое?

А… сколько бы ни было. Всё, мои это льды. И если не врали сны, если ты, Искупитель, и впрямь там… я к тебе приду. И если можно там говорить – одно спрошу: ну что же ты сделал неправильно? И что мы ложно творим, твоим заветам следуя?

– Ильмар? – Хелен заглядывала мне в лицо, тормошила за плечи.

– Ты, главное, планёр подними, – сказал я. И улыбнулся. – Ты уж постарайся, летунья.

Хелен ответила не сразу. Затеребила тугую косу, будто маленькая девочка, которой дурную новость сказали.

– Ты это брось…

– Маркус. Луиза. Арнольд. Фарид. Петер. И ты. Под самый верх, летунья. Мне места нет.

– Не пущу, – прошептала Хелен.

– Брось, летунья. – Я не удержался, щеки ее рукой коснулся. – Поиграли, и хватит. Я тебе не пара… да и не о том речь. Захочет Сестра – выпутаюсь.

Хелен покачала головой:

– Нет… тут уж не выпутаться…

– Значит, так суждено. Откуда нам знать, сколько у Искупителя вначале апостолов было? Кого сохранила память, а кого и нет.

Она молчала, губы кусала, но сказать ничего не могла. И правильно, тут моя правда. Глупая девчонка… нельзя все-таки женщинам в войну играть. Настоящий солдат сразу все поймет и спорить не станет. Может, из упрямства и горечи впрямь можно много чего сотворить – стать летуном, вместо жизни и радости научиться смерть людям нести. Но одного нельзя – природу свою переменить.

– Ильмар…

– Не надо, – сказал я. И поцеловал Хелен, все слова обрывая. – С силами соберись. И вперед не суйся… береги себя. Тебе еще рули тягать.

Наш шарабан, кативший первым, остановился. Следом – и другие.

Я спрыгнул на землю, огляделся. Окраина городка давно уже осталась позади. Впереди, в выгоревшей степи, виднелись строения, унылые, как любые казармы в любой просвещенной стране. Лишь маленькая мечеть с двумя невысокими минаретами напоминала, что мы в Османской империи.

– Плата! – требовательно сказал возчик. Не ко мне обращаясь, к Петеру.

– Плата, плата! – подхватили остальные.

На лице Арнольда, грузно спрыгнувшего с шарабана, появилась недобрая улыбка. Я бросился к нему, схватил за руку:

– Стой! Не надо!

Стражник легко вырвал ручищу, посмотрел на меня.

– Не надо, Арнольд, – повторил я вполголоса. – Нас все-таки довезли. Пусть не сразу…

– Проучить отродье… – гневно начал Арнольд.

– Стражник, – прошептал я. – Скажи, что дает тебе твой гнев? Ты сильнее любого из нас и любого из возчиков, но разве сила стала равна правоте? Ты заберешь железо с собой, когда тебя призовет Искупитель? Идем. Сейчас нам пригодится и твоя сила, и твоя ярость.

Арнольд молча вытащил из кармана горсть марок, швырнул оземь. Там было побольше, чем шестьдесят османских лир, и возчики это поняли – попрыгали с облучков, бросились собирать монеты.

А мы пошли к зданиям у неогороженного лётного поля.

Поэт, спутавший как-то окно с дверью, говорил, что в мире есть три глупых, но великих деяния, достойных быть воспетыми в стихах, – любить безответной любовью, защищать осажденную крепость и дерзить Богу.

Он, конечно, хорошо сказал. Трудно поспорить. Но когда мы шли к лётному полю, я подумал и про четвертое – жалкой горсткой людей штурмовать крепость. Пусть даже не было перед нами высоких крепостных стен, но в казармах никак не меньше сотни солдат. Даже если это тыловые войска, привыкшие быть обслугой османских летунов, – никак не справиться. Будь нас двенадцать опытных бойцов… да и то.

Мы шли по ровному полю, заросшему густой низкой травой. Османы лётное поле камнем не мостили, хотя и выровняли честь по чести. В нескольких местах по траве шли лучами рыжие, выгоревшие полосы, и мне вспомнилась горелая земля на пограничной полосе.

Здесь тоже была граница – между землей и небом.

– Они всегда взлетают на толкачах, – сказала Хелен, когда мы подошли к выжженной земле. – Китайцы продают свои толкачи только османам, мы таких делать не умеем.

Обиды в ее голосе не было, она уже осталась в прошлом. Наверное, раньше летунью обижало превосходство осман, но сейчас это было не важно.

Поле оказалось устроено хитрее, чем мне показалось на первый взгляд. Там, где разбегались взлетные полосы, был проложен крепкий деревянный желоб глубиной с метр. Доски потемнели от огня, обуглились. Видно, ракетный толкач подвешивали к планёру снизу, и без желоба он скреб бы по земле. Все полосы кончались у круглого здания с крышей на китайский манер, вроде пагоды. Наверное, там скрывались от непогоды планёры. Вряд ли их так много, что требуется десяток желобов. Но планёры взлетают против ветра, и летуны каждый раз выбирают подходящую дорожку.

Мы подошли к первому зданию. У приоткрытой двери сидел на циновке старый османец и курил трубку. Удивленно уставился на нас, даже вынул трубку изо рта, но говорить ничего не стал. Петер что-то произнес, едва не пуская петуха от волнения.

– Что ты ему сказал? – прошипел Арнольд.

– Что мы идем к начальству, и начальство знает о нас, – прошептал Петер.

За следующим зданием, скрытый от нас, оказался плац. И не пустой – не меньше полусотни солдат в пестрой форме стояли навытяжку, слушая гарцующего на лошади офицера.

Мы продолжали идти. Мимо плаца, к ангару. Солдаты таращились на нас, но молчали. Офицер продолжал им выговаривать, даже не помышляя, что творится у него за спиной.

Мы шли.

Я вдруг подумал, что у осман самая главная беда – это послушание начальству. Слепое послушание, и не от глупости, а от лени и осторожности. Любой державный солдат уже крикнул бы, что мимо казарм топают подозрительные люди. Эти же стояли, мудро рассуждая, что начальству виднее, кого ловить.

Казарма осталась позади. Будто на мирной прогулке мы подошли к ангару. Был он, по сути, круглой крышей на столбах, между которыми опускались легкие двери-перегородки. Сейчас, по теплой погоде, все они были подняты к потолку. Внутри ангара был устроен крутящийся деревянный круг, вроде сцены в хорошем театре. На круге и стояли планёры – три огромные, раскрашенные в яркие цвета машины, почти касающиеся друг друга кончиками крыльев. С десяток осман неспешно работали на круге – что-то в планёрах проверяли, подтягивали тросики, держащие крылья. По сравнению с державными планёрами османские выглядели странно – сами больше, зато крылья такие же, а то и меньше.

Вот здесь наше появление не осталось незамеченным. Работа остановилась, навстречу нам торопливо вышел один из работников – молодой, но, судя по важному виду, главный над остальными.

Я молча толкнул вперед Петера. Тот затараторил по-османски, размахивая руками и то и дело указывая на нас.

На лицах осман появилось недоумение.

Петер даже повысил голос, не то угрожая османам, не то упрашивая. Но старший лишь покачал головой и твердым шагом пошел к выходу из ангара. Арнольд, мрачно наблюдавший за ним, двинулся следом. Похлопал по плечу, когда османец уже собрался выйти.

Османец повернулся.

И получил такой удар в челюсть, от которого кулем рухнул наземь.

Вот теперь на лицах осман недоумения не осталось. Через миг, похватав разбросанные инструменты, они с воплями бросились на нас.

А мы – на них.

Драка была недолгой. Все-таки перед нами оказался мастеровой люд, умевший ухаживать за планёрами, а не сражаться. Арнольд и Луи, вырвавшись вперед, разметали заводил. Святой Столб, которым орудовал епископский охранник, несколько раз взвился и опустился, вколачивая в осман превосходство правильной веры, Арнольду же любое оружие было излишним. Уцелевшие враз потеряли боевой задор и обратились в бегство. Жерар, с неожиданным для его сложения проворством, догнал одного из беглецов и оглушил кулаком. Лишь двое успели выскочить из ангара и бросились к казармам. Антуан проворно достал пулевик – и тут же опустил. И верно, выстрел переполошил бы солдат немедленно, а так у нас было несколько минут – беглецы берегли дыхание и бежали молча.

– Прикажи им готовить планёр! – велел Арнольд Петеру. – Хелен, смотри, правильно ли они все делают! Кто будет лукавить – пристрели!

Пятеро мастеровых, оставшихся на ногах, приказу не прекословили. Заметались между планёрами. Один что-то затараторил, то умоляюще воздевая руки к небу, то указывая на люк в полу. Люк был закрыт на огромный крепкий замок со стальной дужкой и двумя прихотливыми прорезями для ключа. Над ним стоял простой полиспаст с длинной деревянной люлькой.

– Они говорят, что толкачи в подвале, под замком! – крикнул Петер.

Я бросился к люку. Всю недолгую схватку я простоял, прикрывая женщин и стариков, теперь настал мой долг поработать.

Замок оказался местной работы. Но сделан был на совесть, не меньше получаса с таким возиться, если без отмычек. На лицах осман сквозь панику проступала радость – ничем не рискуя, они чинили нам препятствие.

– Марк! – не колеблясь позвал я. – Замок! Убери его!

Маркус понял, молодец. Подбежал, даже не касаясь замка протянул руку – и нас обдало холодом. Он не стал мелочиться – убрал и замок, и крепкую дубовую крышку.

Лица осман пошли пятнами. Что Словом можно сделать, а что нельзя, они знали.

– Быстро! – рявкнул я.

Трое осман бросились вниз, двое закрутили рычаги полиспаста, опуская люльку. Внизу, в темноте, кипела работа – мастеровые, надрываясь, что-то тащили к подъемнику.

– Там уже гости пожаловали, – сказал Петер, подходя к нам. – Ильмар?

Я кивнул. Подхватил оброненный кем-то бронзовый молоток на длинной ручке. Какое-никакое, а все-таки оружие.

– Помоги… этим. – Я кивнул в сторону надрывающихся над воротом осман. – Чем быстрее, тем лучше. Хелен!

Летунья обернулась ко мне. Она открыла круглый люк в хвосте планёра – внутри были какие-то деревянные салазки и болтались два поблескивающих медных провода.

– Ты смотри, чтобы толкач правильно ставили, а в бой не лезь, – попросил я. – Хорошо?

Хелен ответила не сразу. Поколебалась, потом неохотно кивнула.

Я пошел к мужчинам. Вся наша маленькая группа стояла у открытой двери ангара. У Антуана и Арнольда были в руках пулевики, остальные вооружились чем смогли.

А от казарм бежали, рассыпаясь в атакующую цепь, османские солдаты. Не меньше сотни, значит, не только те, что на плацу стояли.

Чем нам помогут два ручных пулевика? Эх, тут бы скорострельный пулевик! Вроде того, с которым его светлость лорд Хамон от иберийцев отбивался…

Откуда-то из-за спины вынырнул Маркус, по-деловому направился к Арнольду. Я молча поймал его за плечо, развернул, толкнул назад. Мальчишка гневно выкрикнул:

– Я дерусь не хуже!

– Уймись, Марк, – попросил я. – Уймись, без того тошно. А то не пожалею последней минуты, сниму ремень и выдеру… на память.

Маркус от гнева побледнел… но вдруг изменился лицом. Понял, видно.

– Ильмар, я могу повести второй планёр!

– Нет. – Я покачал головой. – Не можешь. Иди в кабину, живо!

– Я заберу у них оружие! – кивая на приближающихся осман, выкрикнул Маркус.

– У всех?

Сколько бы ни было в Маркусе детского желания вертеться в гуще событий и себя геройски проявить, но и понимания хватало. Он задергал головой, тоскливо озирая плененных мастеровых, что уже тащили к планёру первый толкач, молчаливо наступающих осман, наш жалкий строй…

– Иди, мальчик, – сказал я. – Иди. Не твое это дело – убивать. Тут ты не помощник. Нам бы пулевик скорострельный – вот это в самый раз.

– Я не знаю! – Маркус топнул ногой – жестом, что у взрослого аристократа показался бы грозным, а у него – детской истерикой. – Там, в Холоде, их десятки, сотни! Но мне нужно хотя бы видеть, хотя бы помнить, как пулевик убирали на Слово!

Я схватил его за плечи, тряхнул, чтобы успокоить.

– Баракальдо. Слушай меня внимательно! Вблизи городка Баракальдо! Оливковая роща, поле – на нем залегли баски-повстанцы. Наступают иберийцы и державный легион, приданный им в помощь вердиктом Владетеля. Его светлость, лорд Хамон, сдерживал натиск, сколько мог. У него был скорострельный пулевик, в него зачем-то заливали воду. Оруженосец держал ящик с лентой, в которую вшиты патроны… Ты слышишь меня? Маркус! Представь это! Представь! Преторианцы нас смяли, лорда пронзили пикой, но он, падая, поднял руку, вот так, и будто в горсть пальцы собрал… забрал пулевик на Слово.

У Маркуса затряслись губы.

– Нет… не знаю…

Он протянул было вперед руку… и опустил.

– Он там и сейчас, – крикнул я. – Слышишь? Бьет пар из дула, лента недострелянная свисает из ствола. Достань его, Маркус! Ты можешь, слышишь? Протяни руку и возьми пулевик!

И младший принц Маркус черканул по воздуху рукой, будто разрывая худую ткань.

Воздух потемнел, открывая окно в бесконечную ночь. Взвыл ветер, ледяным вихрем закружившись по ангару.

Маркус стоял, погрузив руки во тьму.

Холодом меня пробрало до костей. Ветер сотрясал, дыхание сбивая, на бронзовом молотке, что я сжимал в руке, выступил иней. Маркус, пошатываясь, все стоял, а тьма вокруг росла, будто и мы в нее погружались – туда, к последнему берегу всего сущего, к человеку, привязанному к столбу…

– Не надо! – закричал кто-то. Кажется, я сам.

Маркусу уже хватило бы времени весь ангар с планёрами на Слово взять!

Я протянул руку, превозмогая ветер. Толкнул Маркуса, но он был словно в трансе, все шарил и шарил во тьме, пытаясь достать то, что ему никогда не принадлежало, то, чего он в глаза не видел, то, что до его рождения на Слово было спрятано…

Тьма погасла, будто отрезало.

Воздух был выстужен, как зимой, и дышалось тяжко, будто в горах.

В руках у Маркуса сочился густым паром скорострельный пулевик лорда Хамона.

Такую тяжесть мальчишка только миг и в силах был удержать. Негнущимися руками я успел подхватить пулевик под маленькие бронзовые колеса, рухнул и сам, но пулевик уронил мягко, на себя. Маркус шатался, полуприкрыв глаза. Тяжелый ящик с патронной лентой упал мне на ногу, отшибая лодыжку, расплескивая брезентовую ленту, из которой тупыми свинцовыми глазками таращились патроны.

– В кабину его, живо! – прошипел я, вставая. Поволок за собой пулевик – подбежал Арнольд и в два счета водрузил оружие у столба. Луиза и Петер уже волокли мальчишку в планёр. А османы были совсем близко…

– Держи ленту! – гаркнул я, даже не глядя, что его святейшеству Жерару приказ отдаю. И епископ послушно поднял ящик с лентой на вытянутые руки.

Словно во сне все… будто опять я – безусый сопляк, в смерть не верящий, пошел за легкими деньгами в наемную бригаду баскской армии… Только не стою с плохим мечом в охране высокородного лорда, а лежу за его пулевиком, и кипит в стволе вода, залитая туда еще в Иберии…

Я повел стволом, глядя в прицельную планку на усатые османские лица…

И нажал на медный рычаг гашетки, еще хранящий тепло лорда Хамона, давным-давно в семейной усыпальнице истлевшего.

Пулевик загрохотал, будто рад был продолжить свою прерванную дробь, будто все эти долгие годы только этого и ждал. Османы дружно попадали наземь. Такого сопротивления они никак не ожидали!

– Ствол задираешь! – рявкнул Арнольд. В следующий миг, поднятый его могучей рукой, я оказался в стороне. А стражник рухнул за пулевик, оскалился – и длинная очередь прошлась по залегшим врагам.

Послышались крики. Стрелял Арнольд не в пример лучше моего.

– В планёр! – скомандовал стражник, на миг прерывая стрельбу. – Их слишком много!

Маркус, Луиза, Петер уже забирались в брюхо планёра, в открытый люк. Фарид Комаров, молча наблюдавший за всем происходящим, отсалютовал нам – и бросился за ними.

– Арнольд, ты должен лететь с ними! – Я наклонился над стражником. – Им нужен защитник! Быстрее!

Меня похлопали по плечу. Я обернулся – и Антуан негромко сказал:

– Я умею обращаться с пулевиком. А ты вели снарядить второй планёр. И быстрее, патронов мало.

Только миг я недоуменно смотрел на него. Какой из тебя летун, старик? Ты же не сдвинешь рычагов!

Но вспыхнувшая надежда была столь неожиданной, что я бросился к османским мастеровым. За ними, с пулевиком Антуана в руках, надзирал теперь Жан.

– Быстро! Второй планёр! А ну!

Если слов они и не поняли, то жесты оказались понятны. Трое вновь метнулись в подвал, двое встали к лебедке. Я же отыскал взглядом Хелен – та как раз помогала забраться в кабину неуклюжему Арнольду.

– Хелен!

Летунья обернулась.

– В планёрах есть карты и запалы?

– Нет, но запал подходит и наш, его делали на манер китайского.

– Сколько у тебя запалов?

Если бы она сказала «один» – нам бы уже ничего не оставалось, кроме как умереть.

– Два. Бери. – Хелен протянула руку, достала из Холода запал. После того, что творил Маркус, ее искусство даже не удивляло. – Антуан? Он же старик!

– Он попробует.

Хелен прикрыла на миг глаза. Кивнула.

– Удачи. Разверни круг с планёром на ту дорожку, Ильмар. И сами взлетайте с нее.

Для разворота круга служили длинные деревянные рычаги, втыкаемые в дырки по самому краю. Работа была не для одного, но я навалился как мог. Помогать мне бросились Жан – от него толку было немного, и Луи с Йенсом – вот они толкать умели.

– Ну что, иудей, конец нам пришел? – осклабившись, спросил Луи, когда мы провернули круг.

– Посмотрим, – выдохнул я.

– Ничего, с его преосвященством нас в ад не отправят, – убежденно сказал Луи.

В кабине Хелен включила запал. Заревело, из-под брюха планёра ударила дымная струя. Плавно соскочив с круга, планёр выкатился из ангара и понёсся вдоль желоба, все увеличивая скорость.

– Удачи! – крикнул я, перекрывая грохот, кашляя от наполнившей ангар вони. – Удачи!

И повернулся к бросившим было работу ремесленникам:

– Что встали?

Османы бросились за вторым толкачом, который ставился в хвост планёра. Я присел, посмотрел на первый толкач, что свисал в желобе между колесами. Совсем не похож на те, что в Державе пользуют. Сделан вроде как из необоженной керамики, весь целиком, никакого корпуса нет.

Ну и мастера в Китае живут…

Я выпрямился – и увидел, как планёр с Хелен и Маркусом уносится в небо. Яркая раскраска и дымный след делали его похожим на сказочного дракона.

Антуан продолжал постреливать – не по самим османам, в землю едва ли не зарывшимся, а для острастки, удерживая их на месте. Жерар покорно стоял, удерживая патронный ящик, но прямо на моих глазах из ящика выскользнул конец ленты.

Успеем?

Османы с натугой вставили второй толкач в планёр. Я потрогал – вроде бы стоял он прочно. И провода были крепко накручены на два медных штырька, торчавших из глины. Не сдержав любопытства, я понюхал толкач – от него шел острый и едкий запах, вроде тех, что можно почуять в аптеке.

– Пошли вон! – велел я. – Быстро!

И обернувшись к товарищам, крикнул:

– Все в планёр!

Открыть люк в бомбовую камору оказалось непросто. Это сделал только Антуан, из кабины, когда я занял его место.

Хорошо хоть патроны еще были – и османы голов не поднимали. Скрипел круг, когда его разворачивали на нужный желоб, залезли туда Жан, Луи и Йенс. Его преосвященство осенил меня Святым Столбом и тоже отправился за ними.

– Ильмар! – крикнул из кабины Антуан. – Давай!

– Зажигай! – отозвался я и выпустил поверх голов последнюю длинную очередь. Пулевик рявкнул и затих, потрескивая раскаленным стволом.

Остывай, заслужил!

Разве ж есть в мире еще один пулевик, что двадцать лет проработал без отдыха?

Я вскочил и, припадая на ушибленную ногу, бросился к планёру. Силы я свои переоценил, и если бы Антуан и впрямь зажег запал сразу, оставаться бы мне на радость разъяренных осман.

Но Антуан включил запал, лишь когда я вскочил в кабину. Зашипело, взвыло, пахнуло вонючим кислым дымом, и планёр покатился из ангара.

Внутри кабины тоже все было иначе, чем в державном планёре. Ни единой дощечки – только плетеная сухая лоза между бамбуковым каркасом и туго натянутая ткань. Бамбук был выгнут плавными дугами и кругами, будто и вырос таким… хотя кто знает все китайские хитрости, с них станется детали для планёра вырастить на грядке! На доске с циферблатами вроде как побольше хитрых полетных устройств. Кресла, тоже из бамбука и брезента, стоят не гуськом, а рядом, как в карете. А так – те же рычаги, те же педали под ногами. Небо везде едино.

– Держись, Ильмар, – прошептал Антуан.

Мы неслись по траве, ровно, будто по каменному полю. Внизу ревело все сильнее, потом грохот стали перекрывать выстрелы. Я обернулся – османы уже повскакивали, и не меньше десятка палило нам вслед из пулевиков.

– Никогда не думал, – громко и четко сказал Антуан, – что мне доведется… еще раз…

Я заглянул в лицо старика.

Нет, страха там не было. И даже волнения – ни на каплю. Лишь слезы текли из глаз да морщился лоб в тщетной попытке их удержать.

– Ты справишься, – сказал я. – Ты обязательно… ты великий летун… мы полетим.

Османская пуля пробила обшивку и вышла сквозь стекло, оставив ровную дырочку, в которую радостно ворвался ветер. Но это было не важно, такими смешными и жалкими были сейчас все пули, что я лишь досадливо прижал к стеклу ладонь.

– Мы уже летим, Ильмар, – сказал Антуан.

Я прижал голову к боковому окошечку – и увидел, как уплывает вдаль земля.

А над нами, уже набрав недоступную пулям высоту, кружил разноцветный планёр Хелен.

Глава четвертая,в которой мы спасаемся в небесах, но едва не гибнем на водах

Земля совсем другая, когда смотришь на нее с небес.

Поля превращаются в лоскутное одеяло, лес – в щетинку мха, озера – в лужицы, дороги – в белесые линии, города – в детскую игрушку.

Не создан человеческий глаз для того, чтобы смотреть на землю сверху. Может, оттого так сладко увидеть мир, каким его видит Бог.

Я смотрел в окно и не сразу понял, что обычный мой ужас от высоты, который дважды уже пережить довелось, подступать не торопится.

Неужели ко всему дается привычка? Даже к полету?

Хотя и полет этот был совсем другой. Ровно и мощно гудел под ногами ракетный толкач, Антуан даже не пытался искать восходящие потоки, а вел планёр за Хелен. Летунья, дождавшись нас, взяла курс на юг, немного забирая к востоку. Полетных карт у нас не было, но вряд ли самые сильные ветры могли удержать в небе тяжелый китайский планёр.

– Далеко полетим? – спросил я, перекрикивая звук толкача.

– Посмотрим. Я лишь ведомый, – не отрывая взгляда от яркой точки планёра впереди, ответил Антуан. – Девочка хорошо летит… умница…

Сухие руки старика крепко сжимали штурвал. Казалось, что управлять планёром для него – детская забава. Вот только иногда губы сжимались уж слишком сильно – и я заметил, что это случается при каждом развороте.

Рули тягать – тяжкая работа. Не зря Хелен своей силой хвалилась. Я спросил:

– Как ты, Антуан?

Он ответил сразу:

– Ради этого я пошел бы на край света, Ильмар.

Ревел толкач, стлалась внизу земля. Медленно и неспешно мы набирали высоту, ныряя иногда в невесомые пряди облаков. Один раз планёр влетел в такую густую тучу, что ничего не было видно вокруг – лишь светящаяся молочным светом мгла. Антуан словно и не заметил этого, все так же сидел, уставившись в переднее стекло. Когда планёр вынырнул из облаков, оказалось, что мы ничуть не отдалились от планёра Хелен. Но Антуан только и сказал:

– Девочка хороша.

– Далеко мы можем улететь? – продолжал я допытываться.

– Я не знаю, что за толкачи у нас стоят, Ильмар. Самые хорошие горят по нескольку часов. В час мы делаем не меньше трехсот километров… Говорят, что китайские летуны перегоняли османам планёры лишь с двумя посадками, и уходило на весь путь двое суток.

– Так мы долетим до Иудеи?

Антуан не спорил, но с сомнением покачал головой.

– Не жди от судьбы слишком многого, Ильмар. Дотянем до Измира – хорошо. А лучше всего – Кипр. Хоть и под османами, но там свои порядки, да и близко к Иудее…

Планёр слегка качнуло, и я замолчал, решив не отвлекать Антуана.

– Хочешь заняться делом? – спросил летун. – Бомбовая камора сразу за нами. Если сумеешь аккуратно проделать отверстие в стенке – посмотрим, как там наши.

Вначале мне пришлось извернуться, чтобы добраться до стенки. Тоже туго натянутая ткань на перекрещенных распорках. Я уж было потянулся за ножом, когда заметил защелку.

– Антуан, тут можно открыть…

Старик тревожно оглянулся.

– Только осторожно!

Я повернул защелку и откинул лючок за креслами.

На решетчатом полу бомбовой каморы лежали, вцепившись в бамбуковые прутья, его преосвященство со своим верным охранником, бывший лекарь Дома и беглый надзиратель. Сквозь обшивку им проникало немного света, и они мрачно смотрели на меня.

– Как вы там? – спросил я, понимая всю нелепость вопроса.

– Замечательно! – отозвался Жан. – Заползай!

– Не стоит, – немедленно откликнулся Антуан. – Запоры не выдержат, они и так еле держат, люк под вами раскроется.

Понять, шутит он или нет, было невозможно.

– Ты мог предупредить? – завопил Жан. – Ах ты старый придурок!

– Будешь орать – потяну рычажок! – Антуан довольно захихикал. – Всегда есть возможность ошибки, не ты ли это говорил?

Перебранка их была шутливой, ясное дело, но и Йенс, и Луи занервничали. Лишь Жерар сохранял спокойствие:

– Антуан, куда мы намерены лететь?

– Не знаю! Ведет Хелен, – отозвался летун.

Но через несколько минут, когда разговор затих, он стал тревожно вглядываться в стрелку компаса.

– Что-то не так? – уловив его взгляд, спросил я.

– Только бы она не вздумала лететь над морем…

– Ты же сам говорил про Кипр… и над морем лучший ветер, – блеснул я познаниями.

– Лучший, – согласился Антуан. – Вот только я не лучший, я уже устаю.

Он замолчал, и больше тревожить его я не решился. Страх не вернулся полностью, но теперь я поглядывал на старика с опаской. Ему слишком досталось за последние дни. Одних пещер хватило бы, чтобы измотать молодого.

Прошло часа два, а может быть, и больше. Планёры все так же мчались над облаками, над полями и реками, над мелкими селениями и городками побольше. Антуан все больше и больше хмурился, наконец произнес:

– Ее не зря называли ведьмой, Ильмар…

– Что такое?

– Глянь, там, впереди.

Я всмотрелся – и увидел блистающую на горизонте полоску воды.

– Босфор, – сказал Антуан. – Хелен намеревается лететь до Кипра. Или до Иудеи. Ильмар, ты никогда не учился лётному делу?

На спине у меня проступил пот:

– Откуда? Нет, никогда.

– Плохо. – Антуан замолчал.

Пролив близился. Вслед за планёром Хелен мы понеслись над волнами так высоко, что даже волн не было видно.

– Главный враг летуна – не ветер или гроза. Даже небрежность помощников, что готовят твой планёр к полету, лишь половина беды, – заговорил Антуан. – Ты всегда помнишь, что человек слаб, что самый честный и верный работник может ошибиться или отвлечься, переживать измену любимой или болезнь матери. И каждый раз, отправляясь в полет, ты вверяешься чужой добросовестности, доверяешь и машину, и себя тем, кто всегда остается на земле. Страшно не это. Страшно поверить в свою безупречность, в неизменную удачу…

– Хелен верит себе, – отозвался я.

– Дело не в вере, Ильмар. Она доказывает. Самой себе и всем нам доказывает, что сильнее любого мужчины. С ней давно уже все согласились, а она все ведет свой спор…

Планёр Хелен дрогнул и будто просел. Дымный след от толкача исчез, какие-то крошечные осколки понеслись вниз.

– Первый выгорел, – спокойно сказал Антуан. – Я ждал этого час назад. Но нам везет… наверное. Это трехчасовые заряды.

Какое-то время планёр Хелен парил, даже заложил несколько виражей. Летунья искала ветер. Но то ли ветра не было, то ли груз был слишком велик – он начал терять высоту.

– Зря, зря тянешь… – пробормотал Антуан. Не мне, себе, я едва уловил фразу по движению губ.

Из хвоста планёра потянулся дымный след. Он вновь начал набирать высоту.

Потом тряхнуло и нас.

– Ну, Ильмар, молись… – Антуан тихонько засмеялся. – Можешь и его преосвященство попросить. Сейчас узнаем, как османы под дулом пулевика работают.

Он протянул руку к запалу, повернул его в гнезде.

Ничего не произошло.

– Провода были прикручены! – воскликнул я. Наш планёр медленно терял высоту, а были мы как раз на середине пролива.

– Верю, – сказал Антуан. Еще и еще раз покрутил запал.

Сзади хлопнуло, и послышался рев толкача. Потише, чем первый, но это, наверное, оттого что расстояние больше.

– Гнездо немножко не то, – объяснил Антуан. – Наши мастера, когда запал копировали, сделали его диаметром меньше. Понимаешь?

– Нет, – признался я.

– Наш запал можно в чужой планёр поставить. А их запал в наш – никак.

Он тихонько засмеялся.

Вскоре мы вновь летели над землей. Далеко по правую руку виднелся морской берег. Планёр несся ровно и быстро, покрывая расстояния с чудесной небрежностью.

– Когда-нибудь, – сказал Антуан, – не нужны будут дилижансы. И нелепые паровые повозки умрут не родившись. Останутся лишь планёры, что понесутся над миром, доставляя людей из страны в страну. Вот тогда… тогда исчезнет зло и непонимание. Все людские беды – из непонимания друг друга.

– Люди и не желают понимать, – возразил я.

Антуан помолчал. Неохотно кивнул.

– Ты прав, Ильмар. Но это трудно – понять всех. Ведь понять – значит разделить чужую радость и чужую печаль. А печалей в жизни случается куда больше, чем радостей. Кто же согласится страдать за других? Принять чужое горе, словно свое? Не было и нет такого человека. Сестра-Покровительница оплачет твои грехи, Искупитель за них покарает. Верный друг пожалеет и утешит, мать не перестанет любить, верная жена разделит твои невзгоды. Но принять в себя все беды и горести мира, простить все грехи? Немыслимо, Ильмар!

Я и не спорил. Чего ж тут спорить? Я попытался представить, как это – отзываться на любую боль. Возлюбить палача, пожалеть душегуба, простить предателя…

Немыслимо…

– Ты спи, Ильмар, – мягко сказал Антуан. – От того, что ты будешь бодрствовать, мои руки не окрепнут.

Покосившись назад, я увидел, что в бомбовой каморе наши товарищи давно уже следуют этому мудрому совету.

Распростершись на решетчатом полу, прижавшись друг к другу, спали епископ и его охранник, монах и лекарь…

Задремал и я.

И снился мне сон радостный и легкий. Будто по прибытии в Иудею Маркус немедля обрел полную силу. И стали подвластны ему все вещи, что только есть в мире.

Триумфально шествовали мы обратно в Державу, уже ни от кого не скрываясь и осыпая земли, по которым проходили, драгоценными дарами. Шахты, к радости горняков, вновь наполнялись железом, потерянные состояния возвращались счастливым наследникам, самые бедные крестьяне получали из рук Маркуса одежду, деньги, инструменты. Отринув прежнюю веру, склонились перед Маркусом гордые имамы, Император османский поклялся в вассальной верности. А на границе Державы уже ждали нас ликующие толпы, прослышавшие про чудо.

Пешком, как и подобает новому Искупителю с его свитой, пришли мы в Урбис. Пасынок Божий Юлий возвратил Маркусу святые реликвии, со времен первого Искупителя в Церкви хранящиеся. Покаялся в грехах, был прощен и удалился в глухой горный монастырь замаливать свое былое неверие.

Потом, в Версале, преклонились перед нами аристократы и сам Владетель. Милосердно помиловал Маркус своего венценосного отца и отправил его в тот же монастырь, что и Пасынка Божьего.

А после стал править Державой и Империей, не пренебрегая мудрыми советами своих друзей и защитников. Арнольд стал новым начальником над Стражей, и после того разленившиеся стражники взялись за ум. Антуан и Жан, пусть уж и жить им оставалось немного, мудрыми советами помогали Маркусу в отрочестве. Хелен, взявшись за армию, твердой рукой навела в ней порядок и прекратила все свары между провинциями, даже непокорную Британию замирив подчистую. Епископ Жерар, приняв пост Юлия, укрепил Церковь и прекратил грызню между конфессиями. Простой мадьярский паренек Петер стал таким великим дипломатом, что и гордая Руссия, и жестокие ацтеки признали превосходство Державы. И когда скончался от неясных причин Хан Михаил, весь руссийский народ пожелал на троне видеть тайных дел мастера Фарида Комарова.

Что-то еще во сне мелькало. И то, как Йенс стал паладином, приобщающим к вере самые темные страны. И Луиза, покровительством детских приютов и домов для согрешивших девиц снискавшая общую любовь. Луи и кто-то еще, сумевшие Иудею и Китай обратить лицом к Державе.

В общем, хороший был сон, пусть и слишком уж сбивчивый.

И проснулся я радостный и спокойный, будто лежал на мягкой койке дорогой гостиницы, а не скрючился в жестком плетеном креслице мчащегося над морем планёра.

Позади по-прежнему рычал толкач. Антуан сидел за штурвалом.

А повсюду вокруг было море, и наползали с запада тяжелые грозные тучи, в которых беспрерывно бились молнии. Солнце клонилось к закату и светило в тучи наискось, подсвечивало фиолетовым и розовым. Ярким мотыльком летел впереди планёр Хелен, призывно сверкал на фоне облачной гряды. Это было красиво и грозно, будто на картине, рожденной выдумкой живописца.

– Где мы? – спросил я.

– Над Средиземным морем, Ильмар. – Голос Антуана был измученным и слабым. Сколько же я спал? Ну, никак не больше трех часов, раз толкач еще горит.

– На Кипр? – догадался я. – Все-таки на Кипр?

– Кипр остался стороной, Ильмар.

Обмирая, я заглянул в его лицо. И ничего хорошего там не увидел. Антуан был бледен, глаза его слезились. Пальцы на штурвале совсем побелели.

– Нам… еще долго?

– Толкач вот-вот выгорит.

– А… берег?

– Тоже вот-вот… появится. – Антуан посмотрел на меня. – Нет. Как увидишь берег – лететь еще с четверть часа. Не дотянем.

Я глянул назад – вроде как все спали. Нет, Жерар лежал с открытыми глазами, слушал наш разговор.

– Как же так? – прошептал я. – Почти добрались…

– Надо было лететь на Кипр. Но Хелен слишком уверовала в себя.

Планёр летуньи все мчался и мчался вперед. Понимает ли она, что мы не успеем? Должна понимать, не маленькая.

Сейчас погаснет толкач ее планёра. Они начнут терять высоту и упадут в морскую пучину. А мы еще минуту-другую будем лететь, прежде чем настанет наш черед…

– Антуан, берег! – Я даже привстал, когда понял, что горизонт обрел твердь. – Клянусь, там берег!

Летун всмотрелся, покачал головой.

– Я не вижу.

– Там берег, клянусь!

– Если еще десять минут проработает толкач – мы долетим, – подумав, сообщил Антуан. – Но я…

Наступила тишина. Лишь свистел ветер в крыльях да ругался в бомбовой каморе Жерар, слышавший весь разговор.

Наш толкач сгорел раньше. Планёр Хелен еще несся, а мы уже начинали снижаться.

– Когда-то я мечтал умереть не от старости и болезней, а за штурвалом планёра, – хрипло сказал Антуан. – Но я же не просил смерти в компании… Ильмар, у тебя есть вода?

– Нет… зачем? – Как зачарованный я смотрел на далекий берег. Планёр спускался так медленно, что сразу и не заметишь. Лишь по уносящемуся ввысь планёру Хелен понятно – падаем…

– Горло ссохлось. А морской водой не напьешься.

Позади завозились. То ли Жерар разбудил остальных, то ли они сами проснулись, когда умолк рев толкача.

– Антуан, планируй! – попросил я. – Ведь можно…

– Не на этой машине, Ильмар. Она слишком тяжела.

Земля на горизонте близилась, но и море внизу приближалось. Эх… лодку бы…

Прижавшись щекой к стеклу, я смотрел по сторонам, пытаясь углядеть хотя бы крошечный островок. Но островов не было… лишь мелькнул среди волн крошечный белый парус.

– Антуан! – закричал я. – Там корабль, корабль!

– Курс! – хрипло произнес летун.

– Направо… юго-запад, чуть ближе к западу…

Планёр медленно завалился на крыло. К горлу подступил комок. Уже видны были волны, и волны совсем не маленькие.

– Вижу шхуну, – сказал Антуан. – Ильмар, спроси, все ли умеют плавать.

– Плавать умеете? – крикнул я, оборачиваясь.

Слава Сестре, все закивали. Даже Йенс, за которого я больше всего боялся.

– Луи, ты хорошо плаваешь? – уже от себя спросил я.

Охранник кивнул.

– Помогай Жану, понял?

Будто ожидая подтверждения, Луи покосился на епископа. И тут же кивнул, не дожидаясь указаний.

Я снова уставился на близящуюся шхуну. Совсем уж недалеко. Но и море рядом… Я посмотрел вверх – планёр Хелен кружил над нами и дымного следа за ним уже не было. И у них кончился толкач.

– Планёр потонет быстро, – спокойно сказал Антуан. – Из бомбовой каморы не выбраться. Поэтому я дерну рычаг, когда до воды останется несколько метров, и люк каморы откроется.

– Слышали? – Я повернулся назад. – Мы летим к шхуне! Над самой водой люк откроется, вы упадёте в воду!

Чья была шхуна, вот вопрос. Что думали о нас моряки, увидавшие вдали от берега два падающих планёра? Захотят ли вытащить, или развернутся, от греха подальше, да и бросят в море?

Нет, не должны. Никак не должны так поступить! Пусть это османы, пусть иудеи, но даже самым безбожным и диким племенам свойственны жалость и милосердие.

Я успокаивал себя этими мыслями, пытаясь не вспоминать те истории, которые слышал от путешественников и которые пережил сам.

Если нет никакой надежды, то надеяться надо вдвойне.

– Готовьтесь! – крикнул Антуан. И впрямь до воды оставалось метров пять, казалось, что волны уже бьют в брюхо планёра.

– Готовьтесь! – повторил я, оглядываясь. И увидел, как под нашими товарищами разошлись тонкие рейки пола. С криком, который невозможно сдержать, даже зная о предстоящем, они рухнули вниз.

А через миг нос планёра вонзился в высоко взлетевший гребень волны.

Зазвенев, разлетелось переднее стекло. Осколком мне оцарапало лоб, соленая вода ударила в лицо, вышибая дыхание. Планёр кувыркнулся, заваливаясь, рухнул на воду, заскользил – до следующей волны, что закрутила его, ломая крылья и врываясь в открытую бомбовую камору.

– Антуан! – Я рванул старика за плечо. Вода ревела, врываясь в кабину.

Он повернул голову и осклабился – довольной улыбкой человека, совершившего что-то важное, пусть и не слишком-то радостное.

– Спасайся! Я не умею плавать.

У меня смешались мысли. Как?

Антуан, прославившийся тем, что ради товарища свой планёр на воду сажал – не умеет плавать?

Будучи молодым, уже прославленным и еще жадным к жизни, не по приказу, не принужденный к тому крушением – повел планёр навстречу холодному северному морю?

Вода хлестала, заливая планёр, а я отдирал ладони Антуана от штурвала. Его пальцы закостенели на тонкой бамбуковой дуге: не от того, что летун противился мне, а от долгих часов полета, забравших все силы.

– Не надо… я знал, что так должно кончиться… – прошептал старик.

Но силы были неравны. Я все-таки оторвал его от штурвала, ударом ноги выбил промокшую парусиновую дверцу. Вода уже заливала нас по горло. Волоча Антуана за собой, отталкиваясь от тонущего планёра, я поплыл прочь. Антуан слабо бил по воде рукой, пытаясь помочь мне.

Море было теплым – будто в молоке плывешь. Соленым – губы уже щипало. Если бы не волны, если бы не гуляющий ветер, если бы не заслонившие полнеба тучи!

– Ильмар, не надо… – прохрипел Антуан.

Если сейчас он поддастся панике, начнет биться и хватать меня – конец. И не оглушишь, чтобы за волосы тащить – старик их давно лишился.

– Корабль близко, молчи! – прикрикнул я. Завертел головой, пытаясь найти наших.

Они оказались недалеко. Плыли к нам – пока все вместе, даже Жан барахтался самостоятельно, хотя Луи и был рядом, готовый прийти на помощь. В небе, все больше и больше снижаясь, кружился планёр Хелен.

Я поискал взглядом шхуну. Да, она и впрямь была недалеко. И шла к нам на всех парусах, я даже увидел суетящихся матросов. Но все-таки надо было продержаться минут десять, не меньше… сбросить бы башмаки – да нет и на это минуты…

Ударила очередная волна, я поднырнул под Антуана, выпихивая его из воды. По руке скользнула медуза – что ж ты в глубину не уходишь, тварь противная, шторм же наступает!

– Ильмар! – зычно крикнул Жерар. Плыл епископ мощно и сильно, сразу двумя руками загребая, будто дельфин выбрасывая себя из воды. – Держись!

Видать, заметил, что я волоку Антуана…

А наш планёр, задрав напоследок пестрое крыло, погрузился в пучину. Без водоворотов, плавно и важно, так тонут не корабли, а упавшие с небес птицы, окончившие свой век.

– Держусь! – крикнул я и был награжден глотком теплой соленой воды.

Как же некстати разыгралась буря!

Удерживая над водой Антуана, я попытался заглянуть ему в глаза. Далеко ли там до слепой паники?

Нет, и следа ужаса не было в его глазах.

– Мне с того раза… кажется, что живу взаймы… – прошептал Антуан. – Будто должен был умереть, но Сестра хранила… для чего-то…

Ударила новая волна, пронесла на гребне – мимо Жерара, прямо к Йенсу, плывущему неумело, но старательно.

– Молчи! – выныривая, прокричал я. – Хранила и хранить будет! Молчи!

Метрах в двадцати от нас, еще раз подтверждая свое неслыханное мастерство, сел на воду планёр Хелен. Куда мягче, чем наш. Уголком глаза я заметил, что первым из кабины выпрыгнул Маркус.

– Я не могу… – обвисая, прошептал Антуан. Его тело сразу отяжелело, но в этот миг его подхватил Жерар. Глянул на меня:

– Что со стариком?

– Он не умеет плавать!

Будто был в этом смысл, мы сбивались в кучку. Антуана теперь держали двое – я и Жерар, Луи помогал Жану. Остальные худо-бедно плыли сами, даже Луиза, наверное за счет объемистых телес, легко плясала на волнах.

Корабль был совсем близко. Не военный, не торговый – рыболовная шхуна, из тех, что шныряют вдоль берегов, стараясь не забираться далеко в море.

А тучи уже стлались над головой. Свет молний перебивал исчезающие солнечные лучи. Я повернул голову к шхуне – и увидел…

Словно следуя за линией облаков, накатывала на нас очередная волна… небывалая, чудовищная, из тех, что моряки зовут девятым валом.

Сердце замерло.

Из-под этого гребня мы выберемся не все.

Взмыл на волне бесстрашно мчащий к нам кораблик, изнанка волны засветилась на уходящем солнце – сверкающей изумрудной толщей, пенными хлопьями…

– А-а-а… – закричала Хелен, тоже увидавшая волну.

Время будто замедлило бег, я видел, как в лицах отражается ужас, как задирает голову Маркус, выставляет руку навстречу волне – беспомощным жестом утопающего… или…

Губы мальчишки шевельнулись – заглушенные ревом волны, хотя сейчас он кричал.

Но это Слово не обязательно слышать.

Стало черным-черно.

Невиданный холод прокатился над морем, и моя рука, загребающая воду, разбила тонкую корочку льда.

Из гребня волны Словом вырвало огромный кусок – с той легкостью, что недоступна смертному.

Мимо нас, ревя и грохоча, прокатились две волны. Блестя шлифованной водной гладью, колебля море, не зная, что жертвы ускользнули.

Наверное, последний раз такое видели иудеи, которых вел через море Моисей.

– Господь мой… – вскрикнул Жерар.

Нас мотало и бросало в разные стороны. Из последних сил мы держались на воде, на шхуне уже спускали паруса и кидали с борта веревки и трапы. А вслед за первой волной накатывала вторая, ничуть не меньшая. Я поискал взглядом Маркуса, но вряд ли у того сейчас были силы для нового Слова. Он колотил по воде руками, и Арнольд уже подплывал к мальчику, готовый при нужде поддержать.

– Мы все здесь погибнем! – завопил Йенс, которого круговоротом прижало ко мне. – Нас всех ждет смерть!

В глазах его было безумие – темное, беспросветное…

– Где твоя вера, монах? – крикнул я ему. – Чего ты боишься, когда Искупитель рядом с тобой? Или нет Его власти над морем и ветром?

Мои слова Йенса словно отрезвили. Он замолчал, повернулся к шхуне.

А та уже вышла наперерез волне, закрывая нас от удара. Качнулся смоленый борт, стегнула по воде джутовая веревка – я поймал ее одной рукой, другой не отпуская Антуана.

То ли искусство капитана было подобно мастерству Хелен, то ли Искупитель с Сестрой следили за нами совсем уж пристально – но с первого же раза повезло не только мне.

Шхуна скользнула между волнами, провалилась вниз, всех бросило к борту – прямо к протянутым рукам матросов. Из моих рук приняли безвольное тело Антуана, двое втащили голосящую Луизу, еще двое – отчаянно борющегося за жизнь Жана. Я растянулся на скользкой палубе, вцепился в нее, прижался всем телом. Шхуну бросало и кидало, но буря будто умерила первый свой натиск. Дав себе лишь мгновение передышки, я поднял голову.

Маркус… Жан… Антуан… Луиза…

Безвольные, едва шевелящиеся, наглотавшиеся воды. Но живые и на палубе.

Йенс, Жерар, Луи, Хелен, Арнольд…

Они держались бодрее. Даже пытались сидеть.

Фарид и Петер выглядели лучше других.

Руссийский шпион мелкими глотками отхлебывал что-то из фляжки. А Петер пытался объясниться с матросами.

Я огляделся – да это и впрямь был иудейский корабль. Смотрели на нас с изумлением и трепетом, но без враждебности. Повезло… вот уж была бы беда бедой – попасть на османскую или державную шхуну…

На четвереньках я подполз к Фариду и требовательно протянул руку. Шпион молча протянул мне фляжку.

– На Слове… прятал? – в перерыве между глотками спросил я.

– Чином я не вышел, Словом владеть, – будто извиняясь, ответил Комаров. – За пазухой прятал.

Бренди был густым и обжигающим. Наверное, руссийский, они на Кавказе хороший бренди делают…

Прислонившись к фальшборту, я стал ждать, чем закончится разговор Петера с командой.

Кают для пассажиров на шхуне не было, и поместили нас в кубрике. Маленьком, чистеньком, со скобленым столом посередине и крепкими лавками вдоль стен. Запах рыбы был неистребим – но куда от него деться на рыболовной шхуне? Кутаясь в принесенные матросами одеяла из колючей верблюжьей шерсти, мы сидели, переглядываясь, еще не до конца поверив в спасение. Одежду нашу сушили где-то на камбузе.

Иудейского капитана звали звучно – Авром-Бер Адмони. На иудея он ничуть не походил, здоровенный – под стать Арнольду и Жерару, рыжий, в перепоясанной кожаным поясом шерстяной блузе, со стальной серьгой в ухе, с густо татуированными руками. Были на руках и русалки, и выцветшие от времени надписи, и силуэты кораблей. Знал я такую манеру: каждый корабль, на котором плавать доводилось, на собственной коже изображать.

А еще капитан неплохо говорил на романском, то ли ради торговых дел его выучив, то ли довелось жить в Державе.

– И тогда мы наняли два планёра и отправились к святым местам воздухом, – рассказывал капитану Жерар. Едва узнав, что капитан владеет романским, он отстранил Петера от переговоров. – Но судьба вновь оказалась к нам сурова. Встречный ветер сбил нас с курса, и если бы не ваше судно…

До того момента Авром-Бер Адмони курил трубку, кивал и ничем не выказывал удивления. Но теперь покачал головой:

– Впервые на моей памяти паломники нанимают планёр, уважаемый.

Голос у него был зычный, сильный, такой же бесхитростный, как и внешность. Именно потому я ни секунды не сомневался – он нам не верит.

– Что ж, время не стоит на месте. – Жерар пожал плечами.

С минуту они пялились друг на друга через стол, выжидали. Авром-Бер выколотил трубку о каблук, спросил:

– А не довелось ли уважаемым паломникам разглядеть, что случилось с волной?

– Какой волной? – удивился Жерар.

– Очень большой волной, чуть не накрывшей вас за миг до спасения.

– Моряку виднее, что может случиться в море, – уклонился от ответа Жерар. – Мы были слишком испуганы, чтобы смотреть по сторонам.

Шхуну по-прежнему мотало, но уже не так сильно. Едва не погубивший нас шквал унесся дальше.

– Море полно чудес, – проронил наконец капитан. – Как и вся жизнь. Мы возвращаемся в Хайфу, уважаемые. Долг человеческий – помогать попавшим в беду… располагайтесь как сумеете. Женщинам я могу отдать свою каюту.

Жерар кивнул.

Но капитан не спешил уходить.

– Не самый лучший час выбрали вы для паломничества. В Хайфе нынче людно.

– Много паломников? – осведомился Жерар.

– Очень много, – ответил Авром-Бер. – Трудно найти место в гавани. «Сын Грома» не смог войти в бухту и встал на якорь в двух кабельтовых от берега.

– Державный линкор? – Голос Жерара едва заметно дрогнул.

– Да. – Авром-Бер принялся набивать трубку. – Мы маленькая и беззащитная страна. Разве можем мы отказать державному линкору, что решил посетить наш порт?

– Надеюсь, преторианская гвардия не чинит бесчинств? – осторожно спросил Жерар.

– Разве это бесчинства? – Капитан усмехнулся. – Да, господа преторианцы устали от морского перехода, иногда они позволяют себе отдохнуть в трактирах или пошалить в веселых кварталах… но они платят, и жители довольны.

Я посмотрел на Хелен – во взгляде летуньи была тревога. Закашлял Антуан, потом спросил:

– Долго ли преторианцы собираются гостить в Хайфе?

– Кто же станет докладывать бедному моряку? – ответил вопросом Авром-Бер. – Думаю, что долго. Руссийская эскадра пришла на два дня раньше, но гренадеры и не собираются уходить. Впрочем, они разбили свой лагерь за городом, и в Хайфе не появляются. Им рады лишь торговцы провиантом.

– Много гостей, – сказал Жерар, помедлив.

– Много, – согласился капитан. – Жизнь полна чудес. Корабли Державы и Ханства любят заходить в наши порты. Но они стараются не делать этого вместе.

– Вряд ли нам понравится в Хайфе, – покачал головой Жерар. – Когда в городе так много солдат, цены взлетают до небес. А мы остались без средств…

Капитан кивнул.

– Можно ли нам сойти в ином порту? – Жерар уже не просил, он велел, его голос обрел ту силу и убедительность, что усмиряла самые шумные толпы. И капитан эту силу почувствовал – посмотрел на епископа с новым интересом.

– Иных портов поблизости нет. Можно высадиться на шлюпках, уважаемый. Но это опасно.

– Мы пережили уже немало опасностей, – сказал Жерар. – Как мы можем отплатить за этот риск?

Авром-Бер Адмони обвел всех внимательным взглядом, поочередно задерживаясь на каждом лице. Обдумывая что-то… наверное, сколько можно с нас содрать. Ясное дело, понимает, что среди стольких высокородных должны быть люди со Словом…

– Две тысячи лет назад с нашей земли в мир пришел Искупитель, – сказал он вдруг. – С тех пор здесь мало что изменилось, уважаемый. Мой народ верит в свою веру и говорит на своем языке. Но это не значит, что в Хайфе не ведают, что творится в Державе…

В кубрике повисло молчание. Шевельнулся Арнольд, с его голых плеч сползло одеяло. Но капитан на насторожившегося офицера внимания не обратил.

– Я знаю, что может сделать человек, – продолжил капитан. – Даже со Словом. И знаю, чего он сделать не может. Укротить бег волны.

Его взгляд остановился на Маркусе. Мальчик встал, зябко кутаясь.

– Ты ли тот, кто пришел вновь? – спросил Адмони.

Маркус молчал.

– Я прикажу идти к берегу, – сказал капитан. – Но я не смогу заткнуть все рты. Когда корабль вернется в Хайфу – там узнают о случившемся. О том, как два планёра упали с небес, о том, как укротились волны, о мальчике из Державы, идущем обратно по пути Искупителя.

– У нас есть деньги, – заговорила Хелен. – Капитан, мы готовы купить молчание команды.

Адмони усмехнулся, не отрывая взгляда от Маркуса.

– Можно купить молчание. Но можно ли купить чудо?

Он поднялся. Замешкался на миг, будто не решаясь что-то сказать, и вышел.

– Если придется, мы справимся с командой, – резко сказал Арнольд. – Этот капитан… слишком многое понимает.

Жерар покачал головой. Задумчиво проговорил:

– Нет, этого не потребуется. Беда не в капитане и не в команде. Они не станут чинить нам препятствий, но… Адмони прав: тайну не удержать. Преторианцы и гренадеры бросятся за нами.

– Они опоздают, – заговорил Маркус. – Я должен добраться до Меггидо. Потом… потом они не будут нам страшны. Меггидо ведь недалеко, совсем недалеко. Я просил Хелен дотянуть, жаль, что не вышло.

Закашлялся Антуан – тяжело, надрывно, прижимая ладони к груди.

– Только добраться, – сказал Маркус. – И все изменится. Все.

Он обвел нас взглядом – будто ждал возражений, споров, непонимания.

– Я отправлю Преемника Юлия в монастырь – он не поверил в меня. Отец мой отречется от престола, и я взойду на трон. Османы склонятся перед истинной верой. Жерар… ты станешь моим голосом в Урбисе, и никогда больше слуги Искупителя и Сестры не пойдут друг против друга! Хелен… ты будешь стоять над армией, и наши враги устрашатся. Арнольд… ты искоренишь мздоимство и жестокость Стражи. Вы… вы все поможете мне.

Скрипнула дверь. Вошел Авром-Бер – с большим медным котелком, парящим вкусным винным паром. Поставил котелок на стол, сказал:

– Горячее вино. Вам надо согреться.

– Маркус! – резко произнес Арнольд, когда мальчишка взял из рук капитана объемистую оловянную кружку. – Стой!

Маркус улыбнулся, покачал головой:

– Как я верю этому человеку, так и вы верьте мне.

Он сделал полный глоток. Авром-Бер удивленно посмотрел на Арнольда – и на лбу его набухли вены.

– Это вино и пряности, а не отрава! – проговорил он со сдержанной яростью. Взял из рук Маркуса кружку, глотнул.

Арнольд встал. Принял из рук капитана кружку. Посмотрел на Маркуса, тот кивнул. Стражник сделал глоток и передал кружку Жерару.

Я сидел и смотрел, как идет по кругу сосуд. Как греют о него ладони, пригубливают вино и передают дальше.

Луиза запрокинула кружку и передала мне, смущенно улыбаясь.

Мне вина не хватило.

– Сейчас принесут одежду, – сказал капитан. – Она влажная, но горячая. Шхуна подходит к берегу, шторм притих. Надо спешить.

Я зачерпнул из котелка, глотнул. Вино было горячим, терпким, пахнущим травами.

Что бы попросить у Маркуса? Пост короля воров? Или позволение ездить в дальние страны, рыться в старых храмах и раскапывать руины?

Глава пятая,в которой мы думаем, что находим двенадцатого, но оказывается, что это он нашел нас

Шторм дал нам передышку. К ночи он утих, ровный сильный ветер разогнал облака и даже выглянули звезды.

Шлюпка на шхуне была одна, маленькая и с виду ненадежная. Два молчаливых матроса раз за разом гоняли ее к берегу, отвозя по три человека.

Авром-Бер Адмони стоял на палубе, мусолил в зубах незажженную трубку и молчал.

На последнюю ходку остались я, Антуан и Хелен. Я спустился первым, помог Антуану. Хелен помощь не требовалась.

Четвертым в шлюпку забрался капитан.

В тишине, нарушаемой лишь скрипом уключин и ударами волн о борт, мы плыли к берегу, к огоньку фонаря. Антуан, которому кто-то из матросов дал старую куртку, нахохлился на носу.

– Антуан! – позвал я. – Как ты?

– Все хорошо, – отозвался старик нарочито бодро. – Даже согрелся.

– В его возрасте нельзя путешествовать, – негромко проговорил Авром-Бер. – Надо сидеть дома, радоваться правнукам и готовиться к последнему пути.

Антуан засмеялся.

– Когда я был ребенком, Авром-Бер, я полагал, что буду молодым вечно. Когда я был юным, то не верил в старость. Когда я был твоих лет, то не сомневался, что не доживу до старости. Но вот теперь я старик, но мне все еще нравится ходить, смотреть, думать.

– По тебе ли такой путь? – упрямо повторил капитан.

– Ты же видишь – я иду по нему. А те, кто моложе и сильнее, остались дома.

Авром-Бер замолчал.

Заскрипело о песок днище лодки, Арнольд и Луи вошли в воду, подтягивая нас к берегу. Качался вдали огонек на шхуне, светил фонарь на песке. Два огонька в ночи, между которыми так долго сновала шлюпка.

Я выбрался из лодки, остановился, глядя на капитана. Тот все сидел, катая во рту трубку, глядя на нас.

Потом поднялся, грузно ступил на берег.

– Юноша знает язык, и все вы сильные люди, – сказал Авром-Бер. – Даже женщины и старики. Но это моя земля. Мне поверят там, где вас прогонят прочь. Меня поддержат там, где не помогут деньги и Слово.

Он подошел к Маркусу.

– Позволь мне идти с тобой.

– Места хватит для всех, – ответил Маркус. – Но разве это твоя вера?

– Разве те, кто пошел с первым Искупителем, были иной веры? – вопросом ответил Авром-Бер.

– Они выбрали свой путь не сразу.

– Я ждал тебя долгие годы. Не знал, откуда ты придешь и кем ты будешь. Но я верил и ждал тебя, мессия.

Вместо ответа Маркус протянул руку, ободряюще касаясь капитана. Это было удивительно и трогательно – хрупкий юноша, перед которым склонился на колени могучий и суровый мужчина.

Но я не удивился.

Вернувшись к шлюпке, Адмони заговорил с матросами. Быстро и властно, если те и растерялись, то спорить не стали. Прошла минута, и они уже гребли к шхуне.

Хелен засмеялась. Похлопала капитана по плечу.

Один за другим мы подходили к иудею и обнимались с ним.

Двенадцать и Искупитель.

Наконец-то собрались вместе те, кто должен идти вслед за Маркусом…

И предать его.

Или все в этот раз будет иначе?

На побережье всегда есть селения. Уж на что Иудея пустынный край, но и здесь вдоль морского берега были и поля, и сады. Уже через час Адмони вывел нас на торную дорогу, ведущую вдоль виноградника к маленькому поселку.

Здесь стояло едва ли с десяток домов, и вряд ли нашелся бы столь большой, чтобы вместить всех нас. Авром-Бер отделился от нас и постучался в один из домов. Разговор был долгим, но в конце концов нас впустили в сад – где мы и расположились на ночлег под навесом, на дощатом помосте.

– Уйдем с рассветом, – предупредил Авром-Бер. – Хозяин просит не впутывать его. Если случится беда, он сможет сказать, что не видел чужаков.

Ни у кого не было сил спорить. Лишь Жерар поинтересовался:

– Мы сможем найти здесь лошадей?

– Нет.

Жерар не спорил. Посмотрел на меня и велел:

– Ильмар, будешь дежурить первый час. Возьми себе помощника.

Самым бодрым из спутников казался Комаров. На мой вопрос он безропотно кивнул, и вскоре мы уже сидели под деревом, чуть отойдя от навеса со спящими товарищами.

– Во фляжке есть еще что? – спросил я.

Фарид протянул булькнувшую флягу. Мы выпили по глотку.

– Не могу поверить, – сказал я. – День назад мы были в османских землях. Шпион, а тебя небось по всему миру помотало?

– Да так… – уклончиво ответил руссиец. – Больше по Державе.

– Может, теперь признаешься? – спросил я. – Твои разговоры про Аквинскую ересь, это для отвода глаз?

– Почему же? Я и впрямь верю, что в мире есть две силы, что борются между собой. Божественная и дьявольская.

– Ну тогда твой дьявол не так уж и силен, Комаров. Гляди – всему вопреки мы добрались до Иудеи. Даже шторм не помешал.

Шпион приложился к фляжке и наставительно произнес:

– Нет, любезный сударь. Не в этом дело. Не два батыра на цирковой арене борются.

– А где же тогда поединок?

– В нас.

Я забрал у него фляжку. Чего уж тут, такими разговорами занимаясь, можно и выпить. По сравнению с самими словами – уже не грех.

– Объясни.

– Любой поступок ведет нас к добру или злу. Но если бы все было так просто – по одну руку добро, по другую – зло! Ведь никакой злодей не признается в том, что поступает неправильно. Всегда найдутся оправдания. Ограбил потому, что самого ограбили. Убил потому, что на него руку подняли. Обманул и по миру пустил, чтобы самого не обманули. Но это простое, тут все увертки видны. На самом же деле, в самом невинном поступке тебе с двух сторон нашептывают, как поступить. И не всегда будет ясно, чей голос ты слышишь. Может Бог остановить тебя, когда ты поступаешь против его воли?

– Может.

– Нет. Тогда ты уже не человек, ты кукла на ниточках. Ты живешь и поступаешь по своей воле. Тебе дано решать.

Дьявол – он словно темная сторона Бога. Но Бог дает тебе свободу поступать как ты хочешь, ставя при этом перед тобой свой закон. Дьявол же говорит, что законов нет, но отнимает твою свободу. Пусть на первый взгляд этого и не понять… когда у тебя украли закон, пропажу не увидишь глазами. Вот в этом и поединок – в том, чтобы понять, где твоя свобода, а где твой закон. Что тут буря, которая могла нас утопить? Буря – всего лишь буря, Ильмар. Сделать правильный шаг, вот в чем путь к Богу. И тут уж дьявол сделает все, чтобы человек ошибся. Вдвойне – чтобы ошибся Искупитель. Раскинет перед ним красочные картины будущего. Поманит удачей, счастьем, богатством. Всем, о чем мечтает человек.

– А Бог? – спросил я.

– Бог? Совесть внутри нас – это и есть Бог. Когда ты знаешь, что ни один человек в мире не узнает о проступке, но тебе стыдно – это Бог. Когда делаешь не то, что нужно, а то, что должно, – это Бог.

– Ты говорил об этом с Жераром? – полюбопытствовал я.

– Епископ – мудрый человек, – с грустью ответил руссиец. – Но… будто испугавшийся когда-то. Самого себя, своей силы. И в любом споре есть предел, дальше которого он не заходит. Будто боится согласиться.

– И я не соглашусь, – сказал я. – Мне кажется, твое тайное ремесло наложило свой отпечаток. Ты даже для Бога придумал хитроумного врага.

– Все мы разные. – Фарид не стал спорить. – Я и не надеялся, что кто-то разделит мою веру. Но, может быть, Искупителю будет полезно знать, что есть и такие, как я?

В этих словах была правота. Если, конечно, Маркус еще способен слушать кого-то.

– Я не осмеиваю твою веру, – сказал я. – Но если и впрямь есть дьявол, так почему же не пытался он помешать Искупителю? Первому Искупителю?

– А откуда нам знать, искушал его дьявол или нет? Знал ли он сам, что перед ним искушение, что он преодолел его – или поддался искусу? Чтобы узнать дьявола, надо быть равным ему. Надо быть Богом.

– Что же тогда делать обычным людям?

– То, что должно. И верить, что поступают правильно.

Тогда я решился задать вопрос:

– Ты веришь, что Маркус поступает правильно?

– Не знаю, – ответил руссиец. – Но я не вижу лучшего. Нам остается лишь верить.

Разговор наш угас сам собой. Стрекотала где-то в саду цикада, налетал и стихал ветер, ползли по небу звезды. Через час мы разбудили Арнольда – тот без лишних церемоний растолкал Йенса, и они уселись караулить наш сон.

Из селения мы ушли затемно, в домах еще было темно. Мне почему-то показалось, что не все жители спят, скорее – благоразумно не выходят, чтобы не попасть в свидетели. Видно, странным был наш маленький отряд, а близость к Хайфе, заполненной чужеземными войсками, не добавляла смелости.

Часа через два мы встретили запряженную мулами повозку, неспешно катившую по дороге. Груза на ней было всего ничего, мешка три сушеной рыбы, и Адмони договорился, что старики и Луиза подсядут на телегу. Мы же шли рядом, под любопытными взглядами возничего и его сынишки. Йенс глянул на мальчика и загрустил. Наверное, вспомнил собственного сына, по моей вине брошенного в Урбисе.

Было в нашем шествии что-то комичное, а что-то и горделивое. Тринадцать человек, отовсюду сошедшихся, ни в чем друг с другом не схожих, кроме истрепанных и не просохших до конца одежд с выступившей уже коркой соли. Тринадцать, преследуемые и державными преторианцами, и отборными руссийскими гренадерами.

– Передрались бы они между собой, – выразил общую мечту Петер.

– Никогда – пока не увидят нас и не решат, что мы в ловушке, – тут же ответил Фарид. – Любой командир поймет, что свара нам на руку.

– Не передерутся, – согласилась Хелен. – Сомнений нет, преторианцы постараются обмануть руссийцев. Сомнений нет. Но не сейчас.

– Гренадеров не обманешь, – парировал шпион. – Они всегда начеку.

Между ними загорелся спор, тем более нелепый, что призом и преторианцев, и гренадеров были наши головы. Хелен ехидно поминала взбучку, которую задали темнику Суворову державные войска, Фарид отвечал историями о битве при Бресте.

В другой раз интересно было бы послушать их препирательства, но сейчас все слишком устали и были напряжены.

– Авром-Бер, – спросил Жерар. – Как ты полагаешь, твоя шхуна уже вернулась в Хайфу?

– Да, – кратко ответил иудей.

– И как ты думаешь, знают уже незваные гости о нас?

– Любому из своих людей я бы доверился как брату, – ответил капитан. – Любому – когда он один. Но на шхуне два десятка человек. И каждый подумает – «я смолчу, а другой – расскажет». Жадность погонит их к преторианцам и гренадерам. Не удивлюсь, если они будут стукаться лбами, подходя к казармам.

– Значит, за нами уже идут, – решил Жерар. – Нужны лошади.

Но лошадей не было. В очередном селении, переплатив вдвое, мы смогли купить трех ослов, на которых и усадили самых слабых. Повозка отвернула в сторону, и нам с ней было не по пути.

Шли ослы ничуть не быстрее пешего. Нам помогли бы хорошие лошади, что, без сомнения, были у преследователей. Но в этих бедных краях лошадь была слишком вызывающей роскошью, доступной лишь в городах.

И мы продолжали идти, под палящим солнцем, по дороге, что вилась пустынными каменистыми равнинами, мимо редких селений, жмущихся к речушкам и озерцам. В полдень, в одном из селений, мы поели на местном постоялом дворе: под соломенным навесом, окруженные десятком любопытствующих детишек. Рыбный суп, острый козий сыр, оливки, кисловатое сухое вино – не слишком обильный обед, но все равно трудно было заставить себя подняться и выйти из прохладной тени.

В этой деревушке мы купили еще двух ослов – для Маркуса и Йенса. Долгая жизнь в подземельях не пошла тюремщику впрок, он едва волочил ноги.

Не было никакого смысла пытаться скрыть наше продвижение. Жители селений, мимо которых мы проходили, крестьяне на полях, останавливающиеся чтобы перевести дух и провожающие нас взглядом, пастухи, охраняющие козьи стада, – всех не подкупишь.

Я шел рядом с ослом, на котором восседал Антуан. Выставив вперед длинные ноги, летун озирал окрестности, временами разражаясь приступом кашля. Казалось, что никакие сомнения и страхи его не гнетут.

– Антуан… – тихонько позвал я. – У тебя случалось такое, что ты стремишься к какой-то цели, преодолеваешь препятствия, но когда добиваешься своего – радости не испытываешь?

– А кто сказал, что в конце пути будет радость? – Антуан достал из кармана платок, стал аккуратно завязывать на голове, прикрывая от солнца лысину.

– Но если стремишься к чему-то – значит, хочешь хорошего. Разве не так?

– Всю жизнь я мечтал летать, – ответил Антуан. – Это мое счастье, но не радость. Радость – глоток воды в жаркий день, уютное кресло вечером после тяжелой работы, долгая беседа, когда ты истосковался по умному собеседнику. Счастье – совсем другое. Путешественник счастлив, поднявшись на высокую гору. Но он не радуется, он знает, что ему предстоит долгий и тяжкий обратный путь. Радость – это итог. Счастье – это путь.

– Я не о том, Антуан! Бывало так, что ты сделал все, как хотелось, но понимал – это неправильно?

– Вот ты о чем… – Антуан окинул меня насмешливым взглядом. – Чтобы добиться чего-либо, человек должен захотеть. Небо жило в моих мечтах задолго до того, как я впервые сел в планёр. Я грезил небом, парил над облаками, птицы летели рядом со мной, а друзья махали руками с земли – крошечные, будто песчинки на морском берегу. Я еще не летел, но я уже был в небе. Крылья росли во мне. Мой первый полет стал счастьем, но не радостью. Продолжением корней, стеблем, поднявшимся к небу. И так во всем, Ильмар. Ты выбираешь путь. Строишь свой корабль, сеешь хлеб, видишь лицо любимой, говоришь с друзьями – вначале в своей душе. Ты еще не понимаешь, что тянет тебя вдаль. Но где-то в твоей душе плотники строят будущий дом, а друзья говорят несказанные слова. Зерно не знает, что ему суждено стать стеблем. Даже в зерне живет цель, но из тернового зерна вырастает лишь терн, а из зернышка кедра – кедр. Человек же все решает сам. Он думает, что строит дом, а он всего-то строит себя! Он думает, что добивается успеха, а он лишь заставляет сорняк превратиться в хлебный колос. Но если ты никогда не видел колоса – как ты отличишь его от пустой травы? Я знал человека, он строил дом. Он жил в маленькой деревне, честно и тяжко трудился, но однажды нежданное наследство дало ему возможность осуществить свою мечту. «Я построю дом, который будет лучшим домом под солнцем!» – сказал он. И он строил дом, оглядываясь на окрестные хижины. Огромный дом из лучшего дерева, с самым крепким тростником на крыше, с самыми большими окнами, затянутыми слюдой, с самым большим и теплым отхожим местом во дворе. Соседи в восхищении смотрели на него, не понимая, что он построил всего лишь большую хижину. Я был у него в гостях, сидел за его столом и думал лишь одно – только бы хозяин не решил посетить город! Ведь тогда он поймет, что стены строят из камня, крышу кроют черепицей, в окна вставляют стекла. Он оглянется на построенный дом – и поймет, что это лишь хижина. «Есть ли такие дома в городе?» – спросил он меня. В глазах его было беспокойство. И я ответил «нет». Но потом я узнал, что он все-таки поехал в город…

Я не спрашивал, что стало со строителем – если он был на самом деле, если Антуан не выдумал его в один миг, отвечая на мой вопрос. Но Антуан, помолчав, продолжил:

– Когда человек ставит неслыханную цель – он всегда рискует ошибиться. Ему не с чем сравнивать. Он может не понять того голоса, что звучал в нем. Голоса духа, оплодотворяющего разум. Так и строитель из безвестной деревни: он хотел стать кедром, но стал лишь терном. Стремился к большему, чем мог сделать. Но разве его труд был напрасен? Если кто-то другой захочет возвести дом – он уже не примется строить большую хижину. Он спустится с диких гор, пройдет шумными городами. И вернувшись домой, вначале заложит фундамент из камня.

– Трудно строить из камня, Антуан.

– Строить всегда трудно, – сказал он. – Когда ты голоден и тебе нужно поле, ты выжигаешь лес. Становишься огнем – и вековые деревья вмиг превращаются в золу. Но наступает день, когда ты понимаешь – тебе нужны деревья. Строить дом, топить очаг, укрываться от зноя. И ты сажаешь лес. День за днем, год за годом. Зная, что при твоей жизни лес не поднимется. У тебя есть цель, но ты ее никогда не достигнешь. Ты можешь думать лишь о тех, кто придет за тобой. Становишься одним целым со всем миром, с прошлым и будущим. Ты отказываешься от радости ради счастья. Ильмар, ты замечал, как часто мы путаем радость и счастье? Говорим об одном, а хотим совсем другого. Мать гордо говорит, что ребенок – ее главная радость, а сама выплакивает глаза у колыбели, когда младенец болеет; ругает дитя, когда оно шалит; сокрушается, когда ее чадо вырастает и перестает слушаться. А ведь ребенок не радость, а счастье! Поэт говорит, что стихосложение – его радость, а сам не спит ночами, ища единственное нужное слово; курит гашиш, потеряв вдохновение; мечется от женщины к женщине, пытаясь понять, что же такое любовь. А ведь написать строки, которые переживут века, – это тоже не радость, это всего лишь счастье! Садовник в своем саду, живописец у полотна, моряк у штурвала – это вовсе не радость! И человек мечется, не понимая, где же грезившаяся ему радость. Боясь понять, что счастье не равноценно радости. Что нельзя их путать, как нельзя путать Слово, владеющее мертвым, и слово, что говорят живым!

Я споткнулся и схватился за Антуана, чтобы не упасть.

– Совсем я тебя уморил? – спросил летун.

– Нет, Антуан.

Я боялся посмотреть ему в глаза. Оторвать взгляд от пыльной дороги, которой, быть может, ступал и сам Искупитель.

– На меня порой находит. – Антуан засмеялся. – Наш добрый лекарь уже полвека насмешничает над страстью вещать, но, видно, это неистребимо.

– Спасибо тебе, – сказал я.

Маркус, чей ослик трусил впереди, оглянулся.

Мальчик, желающий счастья для всех, ободряюще кивнул нам.

Я улыбнулся ему в ответ.

А потом огляделся – будто впервые. Будто шел до того с завязанными глазами, как в каменных катакомбах Урбиса перед встречей с Пасынком Божьим.

Прозрачная голубизна – шатер неба над головой. Колышущееся марево – недостижимый горизонт перед глазами. Сухая холмистая равнина, пыльная дорога – под ногами.

Тысячи лет.

Люди, тянущие плуг. Люди, строящие дома. Люди, растящие детей.

Люди, несущие меч. Люди, жгущие города. Люди, ведущие рабов.

Что нам надо – радости или счастья?

Солнце клонилось к закату, когда Маркус стал нервничать.

Наверное, это заметили не все. На первый взгляд, наоборот, чудилось, будто мальчик задремал, вцепившись в нехитрую упряжь ослика, лишь иногда вздрагивал, просыпаясь. Но мне почему-то казалось, будто это не сон.

Дорога все сильнее и сильнее забирала в гору, в холмы. Конечно, не такие это кручи, как в Альпах или китайском Тянь-Шане, но нет ничего более выматывающего, чем долгий и медленный путь вверх. Кажется, будто вытягивают все жилы – с каждым шагом, с каждым вдохом.

Налево – пустыня, долгий пологий откос, лишь на горизонте видна зелень садов. Направо – крутой холм, поросший чахлым кустарником и редкими деревцами, с единственной тропкой, вьющейся вверх по склону.

Маркус очнулся, когда мы проходили мимо тропки. Вскинул голову. Дернул уздечку, останавливая монотонно бредущего ослика. И оглянулся.

Посмотрели назад и мы.

На дороге клубилась пыль. Пока еще вдалеке, не меньше чем в часе ходьбы… для пешего.

– Надо спешить, – сказал Жерар. Провел ладонью по запыленному лицу, горько улыбнулся. – Надо спешить…

– Не надо. – Маркус неловко спрыгнул с осла. Пошатнулся на затекших ногах.

– Это погоня, – терпеливо, будто неразумному ребенку, разъяснил Жерар. – Это не может быть ничем, кроме погони.

– Всадники, три-четыре десятка, – подтвердил Фарид. – Вероятно, вперед выслали дозор на самых свежих конях.

– Они опоздали. – Взгляд Маркуса оторвался от преследователей. – Здесь.

Вслед за ним мы посмотрели на склон. На вьющуюся тропу, запущенную и заросшую, ведущую на самый верх холма.

– Что здесь? – тихо спросил Жерар, разом утратив всю уверенность.

– Здесь Искупитель решал свою судьбу.

– Это было не здесь, согласно священному преданию… – Жерар замолчал. Маркус улыбнулся и покачал головой.

Первым с ослика слез Антуан. За ним остальные. В гору усталые животные уже не пошли бы.

– Ты уверен? – спросил Жан. – Маркус, во имя Искупителя, ты…

Он замолк, сам сообразив неуместность этих слов.

И мы пошли по тропе.

Наверное, ею все же ходили. Может быть, раз в месяц, а может быть, раз в год – терпеливо поправляя осыпающиеся камни, обрывая упрямый кустарник, укрепляя склоны там, где это было необходимо.

Луи без всяких разговоров взялся помогать Антуану. Жерар, так же молчаливо, вел под руку Жана. Остальные шли сами, даже Луиза без жалоб и причитаний шла в гору. А пыльный след на дороге все приближался, уже можно было разглядеть силуэты всадников. Примерно у половины тускло блестели серые чешуйчатые доспехи, у остальных пестрела в лучах заходящего солнца яркая гренадерская форма.

– Семецкий полк, – выдохнул Фарид, останавливаясь на минуту. Поднес к губам фляжку – и досадливо бросил вниз. Там уже не осталось ни капли, а любой вес становился нестерпимым бременем. – Самые преданные ханские нукеры, их еще вечно живыми зовут…

Мы были на середине подъема, когда взмыленные кони остановились у подножия холма. Фигуры преследователей заблестели парными бликами – почти у всех были бинокли.

Арнольд остановился, с утробным ревом выворотил из склона слабый камень и выкатил на тропу. Остановился, выжидая.

Всадники сдвинулись от тропы. Поняли намек.

– Не надо, – остановил Арнольда Маркус. – Нам еще спускаться!

– Пусть подумают, хотят ли подняться! – осклабился Арнольд. Но обвал начинать не стал, так и оставил камень угрожающе висеть на тропинке.

Большая часть всадников спешилась у начала тропы. А две маленькие группы поскакали вдоль подножия, выискивая, нет ли иных путей для спуска. Я заметил, что в каждом отряде было ровное число гренадеров и преторианцев – временные союзники друг другу не доверяли.

– Идемте… – сказал Антуан. Он тяжело дышал, упирая руки в бока, но ему не меньше нашего хотелось узнать, что же ждет наверху.

Когда мы закончили подъем, пылила уже вся дорога. Отставшее войско догоняло свой авангард. Не меньше четырех-пяти сотен собрались, чтобы схватить дюжину беглецов.

Но мы на них почти не смотрели.

Вершина холма была плоской, сглаженной то ли ветрами, то ли человеческими руками, словно стол. Каменистый пятачок, пятьдесят на пятьдесят шагов, не больше. Здесь росла трава – почти иссохшая, но живая, неведомо как находящая живительную влагу в этом жарком краю. А посредине стояло древнее здание из обломков камня. Я назвал бы его хижиной, но никто не строит хижин на вершине горы. Часовня, или очень маленький храм – сложенный в незапамятные времена, с пустыми окнами, с крышей из окаменевшего кедра… сколько же нужно было сил, чтобы поднять в гору по единственной тропе эти бревна… Почему-то я знал – их несли на руках.

Не на Слове.

Жерар первым, будто сомнамбула пошел вперед. Склонился, входя в низкий дверной проем. И опустился на колени.

Один за другим мои спутники входили в горный храм.

Последним вошел Маркус – и они расступились, прижались к стенам, вбирая его в центр.

Я остался стоять у обрыва.

Копилось внизу людское море. Расседлывали коней, расступались, образуя два лагеря. Преторианцы и гренадеры, у которых была общая цель, но разная к ней дорога.

Закрыв глаза, раскинув руки, я стоял у обрыва, слушал ветер и вспоминал.

Чего же тебе не хватило в те долгие дни, что провел ты на вершине холма, глядя на иссушенную землю, не укрываясь от зноя и не утоляя голод, смиряя слабую плоть и слушая голоса, вечно звучащие в нас?

Ты был полон любви. Но любовь слепа, если ты закрываешь глаза. Любовь нетерпелива, она жаждет радости, а не счастья.

Ты был полон добра. Но твоя доброта не станет добротой для всех, если ты не сможешь ею поделиться. Доброта беспомощна, не встречая ответа.

Ты был полон сил. Но сила нужна, чтобы собирать урожай, сеятелю нужно терпение. Сила губит, когда ты бьешь по пустоте, стоя на краю обрыва.

Ты построил очень большую хижину. Но может быть, надо было подумать о доме?

Ты сказал «не поднимите отныне друг на друга смертоносного железа». Но убивать можно не только железом, годится и бронза, и удавка, и голые руки. Ты сказал «даже дюжину кто положит, все равно передо мной чист, если чистосердечно раскается». Но не о раскаянии мы услышали, только о дюжине.

Когда ты уходил навсегда, вытесывал и вкапывал в землю столб, сам себя вязал путами под ошеломленными взглядами одиннадцати и одного верных – о чем ты думал?

О тех одиннадцати, что не пошли с тобой в Рим?

Об одном, кто сказал: «Не Бога я вижу перед собой, а нового цезаря»?

О том, что нет и не будет Рая, а только ледяные адские равнины – где час за часом копятся богатства земного мира? Холодные и безжизненные берега короткой человеческой жизни, над которой властен не дух, а плоть.

О том, что однажды ты расслышал голос, но не понял того, что было сказано?

– Ильмар…

Темно.

Я открыл глаза, но было темно. Солнце успело сесть. Внизу горели походные костры и выкрики караульных, окруживших холм, резали тишину.

– Маркус?

– Что с тобой? – спросил мальчик. – Ильмар… не надо стеречь, ночью они не рискнут подниматься. Ильмар, отойди от обрыва!

Он и впрямь боялся за меня. Он и для меня хотел счастья, не ведая, что думает лишь о радости.

– Мы решили лечь спать, – косясь мне под ноги, сказал Маркус. – Все решится утром. Все будет хорошо, Ильмар!

Я отошел от края.

– Ильмар, ты… что-то хочешь сказать?

В его глазах был вопрос, и затаенная боль, и надежда услышать ответ. Он был лишь маленьким мальчиком, решившим взять на себя тысячелетний груз.

Чего я хочу?

Для принца Маркуса, бросившего свой родной дом?

Для Хелен, идущей наперекор судьбе?

Для Антуана, Йенса, Жерара, Авром-Бера, для всех вас?

Разве могу я спросить, чего вы хотите для себя?

Радости или счастья?

– Ты прав, – сказал я. – Нам всем надо отдохнуть. Это был трудный день.

Эпилог,