— Вот, — сказал он, — здесь собраны биографии ученых Древнего Вавилона, Египта, Греции. Сейчас открою главу об Эратосфене и выясню, чего я там не заметил.
— Позвольте мне!
Фило взял книгу, мгновенно нашел нужную страницу и торжествующе рассмеялся.
— Так и есть!
«Эратосфен был знаменит во многих отраслях: как математик, географ, историк, филолог и поэт. Образчиком его тонкого стихотворного искусства является эпиграмма об удвоении куба… В его диалоге «Платоник» рассматривается не только эта задача, но и философские проблемы и некоторые вопросы теории музыки. Он написал поэму о звездном небе в форме повествования о небесных странствиях Герме́са[17], а также собрал мифы, касающиеся созвездий. Он составил новую карту мира, основанную на предположении шарообразности Земли, вычислил наклон эклиптики[18], расстояния до Солнца и Луны и длину земного меридиана. И он же написал большое исследование о древнегреческой комедии… Кроме того, Эратосфен считается родоначальником критической хронологии, так как научил человечество точно определять даты исторических событий…»
Ну, что скажете?
— Скажу, что Эратосфену незачем менять имя, — угрюмо буркнул Мате. — И еще, что вы как филолог-любитель должны были знать о существовании такого интересного литератора.
— Должен был знать и узнал. Но вы не сказали самого главного. Мы с вами то и дело уверяемся в пагубной силе предубеждений, между тем расстаемся с ними весьма неохотно.
— Да, это вам не чай пить, — язвительно отозвался Мате.
— Согласен. Но на то мы и друзья, чтобы помогать друг другу. Как это сказал тогда Хайям? «Дурные стороны видней со стороны…»
— Иначе, вы мне будете помогать избавляться от моих предубеждений, а я вам — от ваших, — уточнил Мате. — Что ж, по рукам!
Они обнялись, но тут до них донеслись душераздирающие вопли. Филоматики бросились на кухню: Клеопатра и Пенелопа тузили друг друга почем зря. Мате хотел разогнать их, но Фило, улыбаясь, увел его в комнату. Кто знает, может быть, они избавляют друг друга от предубеждений?
Часть IIЧИСЛА И КРОЛИКИ
У городских ворот
— Мате!
— Хррр…
— Мате, проснитесь!
— Успеется, Фило… Еще рано.
— Какое там рано! Четверть тринадцатого.
— Что?! — Мате вскочил, заспанно моргая. — Тринадцатый час?
— Тринадцатый век. Тысяча двести двадцать пятый год.
Хмурое утро освещало синеватые затуманенные горы и нищие, крытые соломой лачуги. Мате зябко передернул плечами. Не больно здесь тепло… Куда это их занесло? Уж не в Скандинавию ли?
— Скажите еще на Северный полюс! — проворчал Фило. — В марте, да еще по утрам, холодно бывает и в Италии.
Мате удивленно свистнул: так они в Италии! Где же именно? Фило укоризненно покачал головой.
— У вас не память, а решето Эратосфена. Не вы ли с пеной у рта уговаривали меня отправиться в город Пи́зу, чтобы разыскать там какого-то малоизвестного математика со странным именем Фибоначчи?
Мате смущенно потер лоб. Хорошо, что ему напомнили! Но с чего это Фило взял, что Фибоначчи мало известен?
— Странный вопрос! О нем в энциклопедии ровным счетом четыре строчки.
— Предубеждение номер один! — отметил Мате. — Интересно, сколько строчек останется в энциклопедии после вас?
— Грубо, грубо и в третий раз грубо.
Глаза у Мате сузились и стали совсем враждебными. А разве не грубо судить об ученом только по тому, сколько почестей воздано ему в энциклопедии? Да знает ли Фило, что такое Фибоначчи? Это же основоположник новой эры в европейской математике! Да, да, эры, и ни на миллиметр меньше. Фибоначчи познакомил Европу с великой математикой средневекового Востока. Это благодаря ему здесь узнали о десятичной системе счисления. Да если б не Фибоначчи, человечество, может быть, до сих пор пользовалось бы неуклюжими римскими цифрами или — страшно сказать! — вавилонской клинописью.
Фило равнодушно пожал плечами.
— Ну и пусть. Мне-то что?
— Конечно, — напустился на него Мате, — вы же у нас филолог, счетом не занимаетесь. А ведь еще Чехов сказал: «Специалист подобен флюсу: полнота его одностороння».
— С вашего разрешения, это сказал не Чехов, а Козьма Прутков.
— А что от этого меняется? Ваш флюс так при вас и остался.
— А ваш — при вас. И при вашем Фибоначчи.
— Черт знает что! — вышел из себя Мате. — Так говорить об авторе знаменитой «Ли́бер аба́чи»!
— «Либер абачи», — повторил Фило. — Если не ошибаюсь, учебник арифметики?
— Вот именно, и, смею вас заверить, замечательный, — с жаром подхватил Мате. — Среди математических книг того… простите, этого времени нет ему равных. Обилие и разнообразие задач, доказательность, оригинальные методы решений… Удивительная книга Фибоначчи неспроста стала источником, из которого черпали математики следующих столетий. Задачи и приемы «Либер абачи» встречаются в итальянских, немецких, английских, французских, русских учебниках. Их можно обнаружить даже в научной литературе восемнадцатого века. А так называемые числа Фибоначчи? Долгое время они оставались забытыми. Но теперь! О, теперь Фибоначчи и его числа известны всему просвещенному человечеству…
Мате говорил с таким увлечением, что Фило не выдержал.
— Хорошо, хорошо, сдаюсь. Ваш Фибоначчи — гений. Но лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.
— Вот это верно. Мы сейчас же отправляемся на розыски.
— Прежде надо еще войти в город, — возразил Фило, указывая куда-то направо.
Мате повернул голову. Шагах в двухстах от них простиралась бесконечная крепостная стена. Железные ворота были заперты.
У караульной башни прохаживались двое стражников с алебардами. Мате заметил, что маленькая сводчатая дверь башни приотворена.
— Всё в порядке, — сказал он. — Башня наверняка служит проходной. Одна минута — и мы в городе.
— Так нас и пустят!
— Конечно, пустят. Мы же невидимки.
— Вы думаете, поэтическая шутка Хайяма сработает и на сей раз? А если нет?
— Рискнем.
— Дудки! — запротестовал Фило. — Не желаю быть вздернутым на виселицу в качестве генуэзского лазутчика.
— Почему же непременно генуэзского?
— Следовало бы вам знать, что Ге́нуя и Пиза — отчаянно конкурирующие морские державы. Они постоянно строят друг другу козни. Пройдет каких-нибудь шестьдесят лет, и Генуя нанесет Пизе удар, от которого ей уже никогда не оправиться. Пизанский флот будет разбит, а вскоре Генуя в союзе с другими итальянскими городами нападет на Пизу с суши…
Мате ревниво заметил, что Фило неплохо подготовился к путешествию. Только с чего он взял, что Пиза — морская держава? Ведь она, кажется, стоит на реке Арно, а Генуэзский залив расположен в двенадцати километрах от города.
— Не забывайте, что сейчас, в тринадцатом веке, Арно еще судоходна, и корабли из Генуэзского залива поднимаются до самого города, — пояснил Фило.
— Они-то поднимаются, а мы… Ну да ладно, что-нибудь придумаем. Видите плетеную изгородь? Ту, недалеко от стены? Подползем к ней, заляжем, а там улучим удобную минуту и — в башню!
Фило с грустью посмотрел на свои опрятные бумажные брюки, заменившие на сей раз шорты. Бедные джинсы, он так с ними сроднился! Но, как поется в старинной венгерской балладе, еще больше было потеряно на Мога́шском поле…
Он отважно лег на холодную землю и, сопя от усердия, пополз. Мате сделал то же самое, и скоро они благополучно добрались до плетня, за которым раздавались грубые голоса стражников.
— Опять всю ночь выли волки, — сказал один.
— Совсем обнаглели, — отвечал другой. — И развелось же их!
— Не мудрено. Убивать-то некому.
— Твоя правда. Прежде как было? Люди охотятся, звери прячутся в норы. Нынче звери рыщут в поисках добычи, а люди забились в свои норы и боятся нос высунуть.
— Побоишься тут, когда от разбойников спасенья нет. Вот и на соседнюю деревню тоже напали. Стариков поубивали, остальных — в рабство. О скотине и не говорю: лошадей, ослов, свиней — всех угнали.
— Этак скоро все мы с голоду перемрем, — сокрушался второй. — Некому станет ни сеять, ни жать, ни возделывать виноградники. Если крестьяне где еще и работают, так только в пригородах. Да и то под вооруженной охраной… А всё проклятые раздоры!
— Да, чего-чего, а этого добра у нас хватает. Кто только у нас не враждует! Города, провинции, семьи. Чуть что — осады, пожары, сражения…
— Что ж удивляться, если и верховные-то наши владыки — папа с императором — и те дерутся не на жизнь, а на смерть. А кто из них прав, кто виноват? Поди разберись…
— Но-но-но! — неожиданно ожесточился первый. — Ты, может, не разберешься, а я разберусь.
— Это почему же?
— Потому что я чистокровный пиза́нец. Стало быть, гибелли́н[19] и сторонник императора. А твоя мать откуда родом?
— Ну, из Боло́ньи, — неохотно буркнул второй.
— Ага! Выходит, пизанец ты только наполовину. А болонцы — они все до единого гве́льфы и папи́сты. Это уж как пить дать.
— Ну и что? Еще неизвестно, кто лучше: папа или император. Папа хоть христианин, а император…
— Что император? — горячился первый. — Ну, договаривай!
— Антихрист он, вот что.
— Да как ты смеешь! — зарычал первый, лязгая мечом в ножнах. — Наш государь Фридрих Второй получил корону от самого господа бога. А уж бог антихриста нипочем императором не сделает.
— Отчего же тогда твой Фридрих отлынивает от крестового похода? — продолжал наступать второй. — Отчего при дворе у него в почете иуде́и и сараци́ны?[20] Молчишь? То-то. И потом, антихрист — он ведь должен быть сыном дьявола и монахини. Так ведь? А мать императора, эта сицилийка Констанция, до того как ей выйти за короля Генриха, говорят, и была монахиней. Значит, как ни верти, а все сходится.