Впереди на ходулях вышагивал зазывала в остроконечном колпаке. Другой колпак, с отрезанной верхушкой, служил ему рупором.
— Эй, горожане-е-е! — гулко кричал он. — На Соборную площа-а-а-адь! Все, кто скачет на одной ноге, ходит на двух, ковыляет на трех, ползает на четырех, — на карнава-а-а-ал!
— На кар-на-вал!!! — вторила толпа.
— Король и башмачник, толстосум и побирушка, глазастый и подслеповатый, холостой и женатый, нынче все равны! Все поют, пляшут и дурачатся на карнавале-е-е!
— На кар-на-ва-ле!!! — снова подхватили сотни голосов.
Мате испуганно схватил Фило за руку. В такой толчее недолго и потеряться! В жизни он не видывал таких чудищ…
— Вылитый сон Татьяны, — сказал Фило, сейчас же вспомнив подходящее место из «Онегина». — «Один в рогах с собачьей мордой, другой с петушьей головой, здесь ведьма с козьей бородой, там остов чопорный и гордый… Лай, хохот, пенье, свист и хлоп, людская молвь и конский топ!»
— Точнее не скажешь, — похвалил Мате, втайне досадуя на себя за небрежение к великому поэту. — Но у меня из ума не выходит то, первое шествие. Какой странный контраст!
— Две стороны одной медали, — пожал плечами Фило. — Там — мрачный религиозный фанатизм, тут — бесшабашное языческое веселье.
— Язычество во времена засилья католицизма? — удивился Мате. — Возможно ли это?
— Как видите. То, что вы наблюдаете сейчас, ведет начало от языческих празднеств, знаменующих переход от зимы к весне. У древних греков они назывались диони́сиями в честь бога Диони́са, у римлян — сатурна́лиями… В общем, у каждого народа — по-своему. А на Руси — масленицей. Масленая неделя предшествовала великому посту и сопровождалась всевозможными играми, состязаниями, ярмарками и, разумеется, обильной едой. Да, между прочим, известно вам, что означает слово «карнавал»? «Ка́рне» — «мясо», «ва́ле» — «прощай». В общем, «прощай, мясо»!
— Понятно. Значит, карнавал связан с временем, предшествующим великому посту. Воображаю, как торопятся наесться впрок умученные многочисленными постами прихожане!
— Недаром они так стараются продлить это время. В некоторых европейских городах карнавалы начинаются не за неделю до великого поста, а чуть ли не на второй день рождества.
— А что же церковь? Неужели мирится с остатками язычества?
— Наоборот. Но, не умея искоренить их, всячески старается обкорнать, сделать карнавал покороче.
Тут зазвучал поблизости хриплый низкий голос:
— Эгей, посторонись, барашек! Не видишь — волк идет…
В ответ заблеял другой, высокий и насмешливый:
— Вот еще! Ты хоть и волк, да какой с тебя толк? А я баран, да не так уж прост, захочу — накручу тебе, волку, хвост.
— Пресвятые угодники, что делается! — всплеснул руками «волк», здоровенный детина в устрашающей, грубо сработанной маске. — Бараны перестали бояться волков… Не иначе, как скоро конец света.
Кругом загоготали. Ободренный успехом «волк» продолжал разыгрывать им самим придуманную сценку.
— Сдается мне, это совсем не барашек, а жирненький, аппетитный монашек, — плотоядно пропел он, как бы предвкушая лакомую добычу.
— А что, — отозвался кто-то, — сейчас сдерем с него шкуру и разберемся, кто он такой.
— Правильно! — подхватили другие. — Не все ему с нас семь шкур драть.
Несколько рук протянулось к «барашку».
— Стойте, братцы, — отбивался тот, загораживая руками свою маску. — Какой я монах!
— А что это? — возразил «волк», похлопывая его по объемистому животу. — Откуда у мирянина такое толстое брюхо?
Он рванул «барана» за ворот. Карнавальный балахон распахнулся, обнажив набитую сеном подушку. Из-под подушки смешно торчали тоненькие ножки в полосатом трико. Все кругом так и покатились со смеху!
— Горе мне, — притворно сокрушался «волк», — да он тощий, как святые мощи. Мне его и на один зуб не хватит.
— Выходит, волку — зубы на полку! — изощрялись зрители.
— Похоже, служителей церкви здесь не больно-то жалуют, — сказал Мате.
— Только ли здесь? — возразил Фило. — Корыстолюбие духовенства вызывает возмущение во всех европейских странах. Все чаще раздаются голоса, требующие церковной реформы. Ненасытная алчность и продажность священников — излюбленная мишень сатир и памфлетов. В первой части «Божественной комедии», живописуя страшные картины ада, Данте изобразил множество круглых отверстий, из которых торчат объятые пламенем ноги. Так он представлял себе кару, уготованную тем, кто при жизни продавал духовные отличия и должности.
— Наверное, он был атеистом, ваш Данте?
— Вовсе нет. Но особенность этой эпохи как раз в том и состоит, что церковь восстановила против себя всех: и верующих и неверующих.
Фило не удалось договорить: грянули трубы.
— На колени, на колени! — загомонила толпа. — Их шутейные величества прибыли!
Над площадью среди моря голов плыл деревянный помост, украшенный цветами и погремушками. На помосте восседали две пестро разряженные фигуры в красных шутовских колпаках. Мате обратил внимание на особый покрой этих странных головных уборов, похожих на лыжные шлемы. Раздвоенные наверху, они закрывали не только голову, но также плечи и шею, оставляя открытым только лицо. Длинные концы их, украшенные бубенчиками, свисали, как ослиные уши.
— Да здравствуют их шутейные величества! Да здравствуют король и королева Глупиндии! — голосила толпа.
Царствующие особы преувеличенно важно раскланивались, сопровождая поклоны дурашливыми ужимками.
— Благодарю, мой добрый народ! — надрывался король.
— Благодарю, мои верные подданные! — визгливо вторила королева, сильно смахивающая на переодетого колбасника.
Помост достиг середины площади и остановился. Король соскочил со своего трона, прошелся колесом по дощатой платформе и по-хозяйски оглядел свои владения.
— Ну, дуры, дурынды и дурашечки, хорошо ли вы потрудились? Сколько напели? Много ли напрыгали?
— Много, ваше дурацкое величество! — понеслось со всех концов. — Как кот наплакал! И как с козла молока!
— Ха-ха-ха! — закатился король. — Вот спасибо, мои милашки, развеселили. А теперь повеселим и мы вас. Слушайте спор двух мудрецов, двух служителей Эскула́па[23]. Один мудрец — из княжества Болвании, другой — из графства Ослании.
Над подмостками выросли два длинных шеста с перекладинами наверху. С перекладин свисали длинные черные мантии. Над мантиями покачивалось что-то вроде больших воздушных шаров с грубо намалеванными на них лицами и черными квадратными шапочками на макушках.
— Ну и головы у этих медиков, Мате! Наверное, бычьи пузыри.
— По-моему, это ученые-схола́сты[24] — из тех, что подсчитывают, сколько чертей умещается на острие иголки.
Мате хотел продолжать, но тут заговорили «ученые».
— Уважаемый коллега из Болвании, — начал первый, — поделитесь со мной своей премудростью. Для начала объясните, как вы лечите воспаление хитрости?
— О, это вопрос тонкий, — отвечал второй. — Если болезнь началась в тот день, когда Марс и Юпитер находились на одной линии, надо дать больному чихательного порошка, и к вечеру боль в пояснице исчезнет бесследно.
— Святой Глупиций, что он говорит? — возопил первый. — Разве так лечат сердце, ушедшее в пятки? В этом случае больному следует съесть толченую лягушку, и колики под коленкой пройдут совершенно.
— А что говорит по этому поводу святой Дураций? — ехидно осведомился второй. — Он говорит: никогда не знай, что делаешь, и не делай того, что знаешь.
— Вот как! Как же тогда прикажете толковать известное латинское изречение: «Умори́ссими пацие́нтес кровопуска́ре»?
— Нет, вы только послушайте, что он плетет! Где это видано, чтобы зайцы брили бороды в новолуние?
— В таком случае, уважаемый коллега из Болвании, позвольте мне заявить, что вы болван.
— А мне, уважаемый коллега из Ослании, позвольте заявить, что вы осел.
— А я вот возьму да как дам тебе по башке! — рассвирепел первый, и из-под мантии его высунулась увесистая дубинка.
— Нет, это я как дам тебе по башке, — возразил второй, тоже доставая дубинку.
После этого «ученые» перешли от слов к делу и принялись дубасить друг друга. Бычьи пузыри лопнули, и площадь взорвалась ликующим ревом.
— Лопнули ученые головы! Так им и надо! Пусть другим головы не морочат!
Доигрались!
— Я вижу, ученых здесь чтят не больше святош, — сказал Фило.
Мате недоуменно поморщился. Может ли быть иначе, если наукой занимаются такие, с позволения сказать, мудрецы!
— Очень уж вы категоричны, — запротестовал Фило. — По-вашему, все средневековые ученые — дураки, невежды и шарлатаны?
— Вы не так меня поняли, — смутился Мате. — Не сомневаюсь, что были среди них люди по-настоящему талантливые и знающие. Все дело в характере их познаний. Согласитесь, что наука, опирающаяся не на собственные наблюдения и выводы, а на писания отцов церкви и древние, обветшалые авторитеты, не многого стоит. Ведь вместо того чтобы активно познавать мир, схоласты слепо повторяли устаревшее, к тому же значительно искаженное, «приспособленное» к священному писанию учение Аристотеля и нагромождали горы бесплодных комментариев вокруг сочинений отцов церкви… Впрочем, третий закон Ньютона недаром утверждает, что всякое действие порождает равное противодействие. Разум человеческий — преупрямая штука: вспомните историю пятого постулата! Чем крепче были преграды на пути к истине, тем сильнее становилась потребность преодолеть их. И тринадцатый век — как раз то время, когда возникают первые попытки раскритиковать схоластов.
— Не зря мы, стало быть, сюда стремились, — ввернул Фило.
— Правда, попытки эти обходились недешево, — продолжал Мате. — Ро́джеру Бэ́кону — выдающемуся английскому философу и естествоиспытателю, а заодно францисканскому монаху — они стоили десяти лет опалы и четырнадцати лет тюрьмы. И все же Бэкон, человек, открывший силу пара, предсказавший появление железных дорог, океанских пароходов и электричества, продолжал бесстрашно заявлять, что на веру принимать ничего не собирается. Он намерен подвергать сомнению любую общепризнанную истину, ибо, с его точки зрения, существуют четыре помехи к подлинному познанию: преклонение перед ложным авторитетом, пристрастие к старому и привычному, мнение невежд и гордыня мнимых мудрецов.