— Ну и пусть в шестнадцатом, — горячится Асмодей, — а все-таки время теории вероятностей пришло позже. Науки, знаете ли, похожи на цветы: каждая цветет в свою пору. Этой суждено было расцвести именно в семнадцатом столетии.
— Закономерная случайность? — острит Фило.
Но Асмодей и не улыбнется. По его мнению, наука о вероятностях — и впрямь дитя закономерности и случая. Закономерность, говорит он, обусловлена новым способом познания, который напрочь перевернул прежние представления о мире. Да, да, истины, почерпнутые из перевранных сочинений Аристотеля и писаний «отцов церкви», нынче — то бишь в семнадцатом веке — мало кого устраивают. Люди мыслящие больше не принимают их на веру. И если в средние века говорили: «Бери и читай!», то теперь говорят: «Бери и смотри!». Выражаясь в духе мсье Фило, бог современной науки — опыт, опыт и в третий раз опыт. А в царстве опыта царю небесному делать нечего…
— Уж конечно, — поддакивает Фило. — Но что там делает теория вероятностей?
Бес многозначительно усмехается. Ну, у нее-то работы по горло! Ведь она, как уже было сказано, изучает закономерности случайных событий, а их, если вдуматься, куда больше, чем предусмотренных… Жизнь непрерывно накапливает горы статистических сведений, которые, по внимательном изучении, позволяют предугадать явления совершенно, казалось бы, неожиданные. Легко понять, какие бесценные услуги может оказать теория вероятностей бурно растущей промышленности, торговле, мореплаванию, не говоря уже о новой экспериментальной науке. Ибо научные опыты сплошь да рядом чреваты всевозможными случайностями и ошибками.
— Хорошо, хорошо, сдаюсь, — перебивает Фило. — Считайте, что закономерность возникновения теории вероятностей в семнадцатом веке вы уже доказали. Но какую роль играет здесь случай?
Асмодей делает загадочное лицо. О, случай вышел на сцену в элегантном дорожном костюме, держа в одной руке непочатую карточную колоду, а в другой — игральные кости. Но об этом — в другой раз… А теперь не пора ли им перейти от слов к делу?
— И то правда, — соглашается Фило. — Как говорят у нас на Руси, языком капусты не шинкуют.
Асмодей щелкает пальцами. Вот это пословица! Он бы охотно записал ее, если, конечно, мсье не возражают…
Но мсье возражают. По крайней мере, Мате.
— Пословицами, — говорит он, — займетесь в неслужебное время. А сейчас… Приготовьтесь к полету, милейший!
Черт почтительно наклоняет голову. Как угодно! Полы его накидки всецело в их распоряжении. Впрочем… Перед тем как приступить к работе, не мешает еще раз поставить точки над i.
— Это я насчет вознаграждения, мсье, — поясняет он, выразительно поглядывая на рюкзаки, туго набитые книгами. — Надеюсь, вы о нем не забудете?
— Вот оно, бесовское БЕСкорыстие, — ядовито вздыхает Мате. — Ну да ладно, за нами не пропадет. Как сказал бы мой друг Фило, уговор дороже денег, долг платежом красен, и так далее…
— В таком случае, бон воя́ж! — радостно взвизгивает бес. — Счастливого нам пути!
Пепельно-огненные крылья его плаща расправляются (кажется, дымом и пламенем заволокло тесную каморку!). Фило и Мате вцепляются в них — каждый со своей стороны, и, ухарски гикнув, бес выносит их в необозримую, чисто промытую синеву.
В это время стоял у окна своей мансарды одинокий парижский мечтатель. Он только что вернулся домой и поливал цветы из глиняного кувшина. Вдруг что-то промелькнуло перед ним в воздухе. Он поднял глаза и увидел, как легко набрало высоту и заскользило по небу пепельное облачко, подбитое закатом.
Асмодей асмодействует
Они летят в постепенно густеющих сумерках. Под ними медленно проплывают бесчисленные шпили и башни Парижа, искрится звездная россыпь освещенных окон.
— Как вы себя чувствуете, мсье? — осведомляется черт.
— Превосходно, — отзывается Фило. — Вы летаете, как настоящий ас.
В ответ раздается самодовольный смешок: ко-ко! Ас Асмодей — звучит, не правда ли? Но Мате не поклонник светских церемоний. Он напрямик заявляет, что в двадцатом веке таким полетом не удивишь и грудного младенца. Где скорость? Где высота? А главное, куда их все-таки черт несет?
Благодушие Асмодея сменяется ледяной вежливостью. Мсье напрасно беспокоится! Будет ему и скорость, будет и высота. Что же касается вопроса о маршруте, то задавать его черту такой квалификации по меньшей мере БЕСпардонно. Надо надеяться, дон Клеофа́с Леа́ндро-Пе́рес Самбу́льо — испанский студент, к которому он, Асмодей, прикреплен, — такого себе никогда не позволит. Ибо хороший экскурсовод — тот же режиссер. А режиссер не оповещает зрителей в начале спектакля, чем собирается удивить их в конце.
Отбрив дерзкого математика и обеспечив себе таким образом свободу действий, бес некоторое время летит молча. Но вот он вытягивается, принимает вертикальное положение и давай ввинчиваться в небо! Да с такой быстротой, что у филоматиков перехватывает дыхание. От неожиданности оба зажмуриваются и едва не выпускают полы волшебного плаща. В ушах у них свиристят и безумствуют сатанинские вихри…
К счастью, длится это какую-нибудь минуту. И вот им уже докладывают, что они перенеслись в первую четверть семнадцатого столетия, с тем чтобы постепенно возвращаться ко времени своего старта.
Тут только Фило и Мате замечают, что Парижа под ними уже нет. Далеко внизу, весь в зловещих багровых отблесках, медленно вращается земной шар. Он совсем маленький, не более школьного глобуса, и все-таки филоматики отчетливо видят и слышат все, что на нем происходит. Со всех сторон обтекают его драконьи мускулы многочисленных, ощетиненных копьями, армий. Ветер полощет знамена и перья. Блистает на солнце боевое снаряжение. Там и тут, будто лопающиеся коробочки хлопка, расцветают белые облачка дыма, и гулкое эхо удваивает грозные раскаты пушечного грома. Толпы вооруженных всадников сталкиваются, опрокидывают друг друга, и воздух оглашается лязгом клинков, стонами поверженных и тоскливым ржанием гибнущих лошадей.
— Что это? — с тяжелым чувством спрашивает Мате.
— Война, мсье. Война, которую назовут Тридцатилетней. Она началась в 1618 году и постепенно охватит чуть ли не все государства Европы.
— Как же, как же, — встревает Фило (он порядком намолчался и жаждет реванша). — Тридцатилетняя война продолжила серию религиозных войн, которые бушевали еще в шестнадцатом веке.
Асмодей корчит недовольную мину. Раз уж мсье так образован, значит, наверняка знает, что нередко подобные войны принимают характер гражданских…
— Ну разумеется, — тараторит Фило. — Во Франции это междоусобная война гугенотов и католиков — та, что привела к печально знаменитой резне 1572 года.
— Варфоломеевская ночь, — вспоминает Мате, у которого, как известно, особая память на числа. — Страшное событие! И бессмысленное. Резать друг друга только потому, что католики понимают учение Христа так-то, а лютера́не[33] — так-то…
Бес деликатно покашливает: кха, кха! Мсье слегка ошибся: гугеноты — не лютеране. Гугенотами во Франции называют кальвинистов, приверженцев швейцарского проповедника Жана Кальви́на.
— Благодарю за справку, — бурчит Мате, — но дела религиозные, знаете ли, не в моем вкусе.
— Помилуйте, мсье, кому вы это говорите? — оскорбляется бес. — Я, как вы догадываетесь, тоже не религиозного десятка. Вспомните, однако, где мы находимся. Мы же с вами в семнадцатом веке, где все творится именем бога! Милостью божьей венчаются на царства самодержцы и папы. И той же милостью божьей английские повстанцы во главе с Оливером Кро́мвелем[34] казнят короля Карла Стюарта. «С нами бог!» — говорят государи, начиная неправые войны. Во славу господню корчатся на кострах инквизиции несчастные, обвиненные в богоотступничестве и колдовстве, и обращаются в пепел плоды человеческой мысли… В общем, изъясняясь образно, семнадцатый век — живописное полотно, рамой которому служит идея бога. В восемнадцатом веке картина изменится, а с ней и рама тоже. Великие просветители начнут подготавливать человечество не только к низвержению тронов, но и к низложению религий. Однако пока до этого далеко. Несмотря на бурный расцвет науки, бог — все еще неизбежная приправа к любому, даже са́мому безбожному кушанью.
— Краснобайствуете? — морщится Мате. — А я, между прочим, жду, когда вы наконец вернетесь к лютеранам и кальвинистам.
— Уже! Уже вернулся, мсье. Потому что Реформация — протестантское движение за церковную реформу — это тоже всего лишь рама, а лучше сказать — форма борьбы против католической церкви. Борьбы, где участвуют самые разные сословия. Интересы у них, само собой, не однородны, зато враг — общий и, что греха таить, сильный. Ненасытная алчность и дьявольская предприимчивость превратили католическую церковь в крупнейшего феодала. В руках ее сосредоточены громадные богатства. А где богатство, там и власть. Недаром к концу шестнадцатого столетия католическая религия официально признана господствующей… Между тем, выражаясь языком учебников, феодализм как общественная формация — кха, кха! — отживает свой век. Общество постепенно переходит на капиталистические рельсы и ощущает настоятельную потребность в иных взаимоотношениях, в иных формах производства. Вполне естественно, что церковь стала поперек горла всем. Народу, изнемогающему от бесправия, нищеты, жестокой эксплуатации. Буржуазии, которая рвется к власти (свидетельство тому буржуазные революции в Нидерландах и в Англии). Даже королевско-княжеской верхушке: этой не терпится оттяпать у святых отцов их несметные земли, их золото… Словом, Реформация сражается за место под солнцем, и, надо сказать, не безуспешно. В некоторых странах протестантская церковь оттеснила католическую и стала главенствующей. Это прежде всего Англия, затем Шотландия, Швейцария, Скандинавия, частично Германия, которая, как вам, вероятно, известно, стала оплотом лютеранства…