— Центральное проектирование, — глубокомысленно определяет Фило.
— Не совсем, — морщится Мате. — Вернее даже, совсем не. Ну да сейчас не в том дело… Строим второй треугольник, тоже с тем расчетом, чтобы каждая из трех его вершин оказалась на одном из трех лучей… Незачем говорить, что таких треугольников можно нагородить сколько угодно. А теперь продолжим в одном и в другом треугольнике те стороны, концы которых лежат на общих лучах, до их пересечения. Точки пересечения обозначим пожирнее и увидим, что все они лежат на одной прямой.
Бес изучает чертеж. Так вот она какая, теорема Дезарга! Очень оригинальна… Теперь бы разузнать доказательство…
Тонкий намек его ни к чему, ибо если сам Асмодей жаждет получить объяснения, то Мате просто умирает от желания дать их. Он уже готовится произнести свое любимое «итак», но Фило, который в это время на собственном опыте постигает справедливость пословицы «голод не тетка», зажимает ему рот ладонью.
— Только не теперь! Вы что, хотите, чтобы я съел сам себя?
Вид у него такой воинственный, что Мате уступает. В конце концов, для доказательств есть у них домашние итоги. Хотя кое-что надо бы подытожить сейчас: они так увлеклись разговором о двух великих «Д», что совсем забыли о великом «П».
— О Паскале, что ли? — нетерпеливо расшифровывает Фило. — По-моему, тут и так все ясно! Паскаль — последователь Дезарга.
Но Мате столь куцый вывод не устраивает. Последователи, говорит он, бывают разные. Одни рабски повторяют кем-то найденное, другие — творят заново. В данном случае не то главное, что Паскаль, совсем еще, в сущности, мальчик, в совершенстве овладел сложными приемами Дезарга, а то, что он проявил себя зрелым ученым и обогатил метод учителя. Доказательство тому — «Опыт о конических сечениях», юношеский трактат Паскаля. Он невелик — всего 53 строки. Но изложенные в нем теоремы заставили говорить о себе всю ученую Францию. А одна из них — теорема о шестивершиннике (Дезарг назвал ее «великой Паска́левой») — навсегда останется в числе главных теорем проективной геометрии.
— Ага! — азартно уличает Фило. — Вот когда вы раскрыли свои карты. Вы, как и Паскаль, тоже сторонник Дезарга. И не вздумайте отпираться.
Колючие глазки Мате разглядывают его с любопытством. Ну и упрямец! Умри, а скажи ему, кто лучше: Декарт или Дезарг. Но что же делать, если оба хороши!
— Вот и прекрасно! — весьма непоследовательно сдается Фило. — А теперь — завтракать, завтракать и в третий раз завтракать!
Он достает нечто завернутое в белоснежную салфетку и жестом первоклассного официанта отгибает крахмальные уголки.
— Прошу!
Мате подозрительно косится на содержимое свертка. Неужто паштет Генриха Второго? В таком случае, завтрак не для него. О, он отнюдь не привередлив. Но питаться паштетом двадцатилетней давности?! Асмодей, впрочем, убеждает его, что межвременны́е перелеты на свежести продуктов не отражаются, и мгновение спустя воздушное трио уплетает так, что за ушами трещит.
— Эх, хорош был завтрак! — говорит Фило, мечтательно орудуя зубочисткой. — К нему бы еще подходящий десерт…
— Могу предложить мою собственную теорему, — невозмутимо отзывается Мате.
Фило ядовито замечает, что имел в виду десерт, а не диссертацию. Но Мате говорит, что диссертация полезнее: от нее, по крайней мере, не толстеют.
Он вычерчивает треугольник («Совершенно произвольный, заметьте!»). На каждой из его сторон, снаружи («А можно и внутри, значения не имеет…»), строит еще по одному треугольнику — теперь уже равностороннему. Отмечает карандашом центры тяжести во всех трех, заново построенных, и соединяет их прямыми.
— Вот и всё! Обратите, пожалуйста, внимание на то, что пятый треугольник получился тоже равносторонний.
— Случайность? — предполагает Фило.
— Закономерность.
— Ну, это еще надо доказать…
— Вот и доказывайте. Кто ж вам мешает?
— Один?! — пугается Фило. — Без вашей помощи?
— Вот именно. Кстати, советую рассмотреть и два частных случая, когда первоначальный треугольник вырождается, то есть превращается в отрезок прямой. Это происходит либо тогда, когда одна из сторон «треугольника» равна сумме двух других, либо когда она равна нулю. Ну вот, на сей раз действительно всё.
Черт стремительно вскакивает и отвешивает один из самых своих изысканных, самых глубоких поклонов.
— Примите уверения в моей бесконечной признательности, наивосхитительнейший мсье Мате! Ваша теорема — лучший десерт в моей жизни. Во всяком случае, за последнее тысячелетие…
Камни Парижа
— Поехали? — говорит Асмодей, подмигивая плутовато скошенным глазом, и с места взвивается в небо. Фило и Мате едва успевают ухватиться за его пепельно-огненный плащ.
На сей раз великолепным рывком в будущее бес преодолевает около пятнадцати лет и возвращает своих пассажиров в Париж. Как и тогда, когда они улетали, парижское небо медленно меркнет. Город искрится сотнями светящихся окон и сверху так волшебно прекрасен, что Фило не может удержать восторженных возгласов. О Париж! Он так же красив и загадочен, как имя, которое носит.
— Люблю непонятные слова, — скалится бес. — Как горьковский Са́тин. Органо́н… Макробио́тика…
— Ну и циник же вы, — негодует Фило. — Для вас первое удовольствие — вернуть человека с небес на землю… эээ, разумеется, в переносном смысле.
— Уж конечно, мсье. В прямом это ко мне неприменимо. Ну да не беспокойтесь, что касается Парижа, тут я ваших иллюзий разбивать не намерен: смысл этого слова мне и самому неизвестен. Знаю только, что оно произошло от древнего племени пари́зиев, некогда населявших Сите́.
— Сите, — повторяет Мате. — По-французски — город?
— Совершенно верно, мсье. Но в данном случае — название острова, над которым мы, кстати, находимся.
Мате глядит вниз, на поблескивающую под луной Сену. Что-то он не видит никакого острова! Река как река, только в одном месте широко разлившаяся. А на разливе темнеет длинная баржа.
Хромой бес одобрительно щелкает пальцами. Точно подмечено! По форме Сите и в самом деле напоминает баржу. Хотя лучше бы сравнить его с гигантской колыбелью… В этом месте Сена разливается надвое, а потом два рукава ее, обогнув образовавшуюся между ними сушу, снова сливаются воедино. В незапамятные времена, а выражаясь изящнее — до нашей эры, вместо одного большого здесь было три маленьких островка, где поселились древние галлы. Тут и возник город, который во времена римского владычества назывался Лютецией, а с конца четвертого столетия — Парижем. Правда, Париж недолго довольствовался пределами Сите. Город рос, мужал, заполняя правобережье и левобережье реки. Древняя колыбель стала ему тесна, и он перешагнул ее, но уважения к ней не утратил. Сите сохранял значение городского центра чуть ли не до конца пятнадцатого столетия.
— Не удивительно, — встревает Фило, которому не терпится отомстить Асмодею, а заодно блеснуть своими знаниями (собираясь во Францию, он таки кое-что разузнал о ее столице). — Ведь именно на Сите расположены самые древние и самые примечательные постройки Парижа. Смотрите-ка, я узнаю́ кружевную колокольню Сент-Шапе́ль. Если не ошибаюсь, часовню эту возвели в 1248 году по приказанию Людовика Девятого специально для того, чтобы хранить в ней реликвии, добытые во время крестовых походов…
Мате с любопытством всматривается в легкие стрельчатые очертания. Так это и есть Сент-Шапель? А ведь он о ней знает! Очень оригинальная постройка. Жемчужина французской готики. В отличие от других церковных зданий того времени, опирающихся на наружные арки-аркбута́ны, стены ее поддерживают лишь небольшие контрфо́рсы — вертикальные стенные выступы, рассчитанные с необычайным искусством. Инженерный расчет Сент-Шапели — предмет зависти архитекторов всего мира.
— Будет вам! — ревниво перебивает Фило. — Расчеты, расчеты… Взгляните-ка лучше на темную громадину с двумя прямоугольными башнями. Уж ее-то вы узнаете сразу. Нет?! Но ведь это же собор Парижской богоматери! Поразительное здание. Настоящая поэма из камня. О нем можно говорить часами, но… — Фило заливается хитрым смехом. — Но я этого не сделаю. Да, да, говорить о соборе Парижской богоматери после того, как его воспел Виктор Гюго, значит оказаться в положении комара, который силится жалким писком перекрыть мощный орган. И потому умолкаю.
— Аминь! — издевательски гнусавит бес. — Честь и слава грядущему мсье Гюго, который заставил вас уГЮГОмониться.
Но вопреки собственным заверениям, Фило не собирается молчать.
— Мате, — командует он, — перестаньте глазеть по сторонам и обратите внимание на скопление зданий в западной части острова. Знаете вы, что это такое? Парижский дворец Правосудия. Когда-то здесь была резиденция римских наместников, позже — замок первых французских королей… А вот и башни замка Консьержери́. У, какой у них зловещий вид… Настоящая тюрьма.
— Так оно, собственно, и есть, — усмехается Асмодей, начиная терять терпение. — С некоторых пор здесь содержат узников.
— Ах, да! — сейчас же вспоминает Фило, снова оттесняя противника. — Как это я запамятовал? Во времена Великой французской революции Консьержери́ станет местом заключения Данто́на и Робеспье́ра. Отсюда отправятся на эшафот убийца Марата — Шарло́тта Корде́ и развенчанная королева Мария-Антуане́тта…
— Шшшш! — шикает бес. — Французской революции долго ждать, а говорить такое о королевской особе в царствование Людовика Четырнадцатого — чистое безумие.
— Вы это в шутку или всерьез? — недоумевает Фило. — Кому придет в голову подслушивать нас здесь, прямо в воздухе?
— Не скажите, мсье. Разведка у отцов-иезуитов на такой высоте, что нам, чертям, и не снилось. Иезуиты вообще сильнейшие конкуренты ада. По всем статьям. Возьмем, к примеру, уловление душ: святые отцы прибрали к рукам и воспитание и образование. На сердца воздействуют в качестве исповедников, а умы образуют на правах преподавателей иезуитских школ. Как это ни грустно, иезуитские школы — оплот среднего образования в Европе. Надо ли удивляться, что выучениками их порой оказываются люди, достойные лучшей участи. Вот хоть знакомый вам мсье Рене Декарт. Или мсье Мольер… Конечно, сильные умы недолго остаются во власти мракобесов. В конце концов они идут своей дорогой. Но к сожалению