художественной и политической жизни. Нередко именно тут, на фоне бездумной светской болтовни, в легких словесных пикировках и яростных стычках мнений рождаются и оттачиваются мысли, чреватые величайшими социальными переворотами. Не будет преувеличением сказать, мсье, что идеи, вскормившие Великую французскую революцию, крепли и совершенствовались не только в тиши кабинетов французских просветителей, но и в аристократических салонах. Ко-ко… Диалектика, так сказать. В недрах господствующего класса зреют силы, приближающие его крах.
Но Мате непримирим. Силы, идеи… Пока что он видит только то, что здесь играют в карты.
— В самом деле, — оживляется Фило. — Зеленые лужайки ломберных столов, зажженные канделябры. Тонкие пальцы, нервно тасующие колоду… Прямо иллюстрация к «Пиковой даме»!
— Эпоха не та, — солидно замечает бес. — События «Пиковой дамы» разворачиваются, как известно, в девятнадцатом веке.
— Ну и что? Зато главный персонаж повести, старая графиня, всеми помыслами принадлежит восемнадцатому. А от восемнадцатого до семнадцатого — рукой подать! И костюмы, в общем, не так уж отличаются. И манеры. Вот хоть тот горделивый красавец в лиловом. С розовыми кружевами на груди. Чем не граф Сен-Жерме́н?
— Сен-Жермен, — вспоминает Мате. — Тот, что назвал пушкинской графине три карты, три карты, три карты?
— Он самый. Любопытнейшая фигура, доложу я вам. По мнению современников, чародей и чернокнижник. Сам же он в своих мемуарах утверждает, что лично знал Иисуса Христа.
Асмодея даже передергивает от возмущения.
— И вы этому верите, мсье? Вы, просвещенный гражданин двадцатого века!
— А почему бы и нет? — поддразнивает тот. — Почему бы не предположить, что именно граф Сен-Жермен сидит сейчас за вторым столом справа и галантно сдает карты?
— Да потому, милостивый государь, что он такой же Сен-Жермен, как я — китайский император. Это же Случай!
Необычная фамилия производит на Фило такое впечатление, что он сразу забывает про Сен-Жермена. Мсье Случай! Поистине есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам…
Асмодей, впрочем, объясняет, что зовут-то красавца шевалье де Мере, но он — тот самый человек, который сыграл роль счастливого случая в судьбе теории вероятностей.
Изумление Фило сменяется бурным восторгом. Так вот он какой, человек-случай! Ничего не скажешь, хорош. Настоящий светский лев. Надо будет непременно с ним познакомиться…
Но Мате предложение не по вкусу. Львы, говорит он, вообще не по его части (предпочитает бульдогов!), а уж светские — тем более. Фило, ясное дело, надувается. Уж этот Мате! Ну чем ему не угодил де Мере? Элегантен, воспитан, как говорят французы, ком иль фо…
— «Ком иль фо»! — передразнивает Мате. — Самовлюбленный индюк — вот он кто!
— Ах так? А вы — петух! Самый настоящий. Кохинхинский.
— От кохинхинского слышу. И зачем я только с вами связался…
— Мсье, мсье, — урезонивает бес, — прекратите этот птичий базар! Вспомните гоголевского гусака и не повторяйте ошибки Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича. В конце концов, мы ведь можем слушать де Мере, не вступая с ним в личные контакты.
И вот они парят над столом, за которым в окружении трех кавалеров восседает дама лет двадцати пяти со страусовыми перьями в высоко взбитых волосах («Редкая удача, мсье: сама хозяйка салона!»).
— Давно же вы не были в особняке де Кула́нж, дорогой шевалье, — говорит Севинье, обращаясь к де Мере.
Тот учтиво наклоняет голову.
— Ваше внимание поднимает меня в собственных глазах, маркиза. Но так уж я устроен: живя в деревне, тоскую по свету. А два месяца в Париже заставляют меня вздыхать по тишине и сельским удовольствиям… Ваш ход, мадам.
Та внимательно изучает свои карты.
— Все философы ищут уединения…
Грациозным движением узкой руки де Мере отклоняет незаслуженную честь. Мадам слишком добра! Если он и философ, то не настолько, чтобы совсем не видеть людей, чье общество для него драгоценно.
Маркиза удостаивает его взглядом, из коего следует, что тонкий комплимент шевалье оценен по достоинству.
— Вы, надеюсь, в таких людях недостатка нигде не испытываете. Кстати, что наш милый Роанне́? Я не встречала его целую вечность. А жаль! Он очарователен.
— Образец всех человеческих добродетелей, — вторит де Мере. — Вот и Митто́н того же мнения.
— Еще бы! — откликается Миттон — человек с глубокой саркастической складкой у рта. — Ему нет тридцати, зато есть титул герцога и губернаторство Пуату́. Вдобавок в день коронации ему выпала честь нести шпагу его величества… Туз треф! Кто же осмелится после этого оспаривать добродетели Роанне?
Страусовые перья тихонько подпрыгивают: маркиза негромко смеется. Ах этот Миттон! Ему на язычок не попадайся… И всё же Роанне — прелесть, и она его в обиду не даст. Кстати, он все еще надеется получить руку прекрасной мадемуазель де Мем?
Де Мере вскидывает удивленные глаза. Разве она не знает? Помолвки не будет! Маркиза сочувственно покачивает головой. Бедняжка! Стало быть, ему отказали?
— Наоборот! — возражает де Мере. — Он отказался. Я пас…
Страусовые перья озадаченно вздрагивают. Отказаться от лучшей партии в королевстве, которой к тому же так страстно и долго добивался? Что за странная выходка!
— Влияние Паскаля, — поясняет четвертый партнер (на красивом лице его раз и навсегда застыла брезгливая скука). — В последнее время сей новоявленный гений ударился в янсенизм, и Роанне, который только что не молится на Паскаля, последовал его примеру. В конце концов оба покинули Париж и поселились в Пор-Роя́ле[42]. А младшая мадемуазель Паскаль — так та и вовсе постриглась в монахини.
Маркиза потрясена. Однако это уж слишком! Ее искренняя симпатия к Пор-Роялю ни для кого не секрет. Но переехать в обитель?! Да еще в долину Шевре́з с ее змеиными болотами и нездоровыми испарениями… Бррр! Это мрачное место способно превратить в мистика и заядлого весельчака…
А четвертый игрок все брюзжит! Он всегда говорил, что дружба Роанне с этим одержимым геометром до добра не доведет. Великий ученый. Изобрел арифметическую машину. А для чего, спрашивается? Разве может она сделать хоть кого-нибудь бессмертным?
— Узнаю де Барро́, — язвит Миттон. — Вечно бранит тех, кто что-то делает, в надежде оправдать собственное безделье.
— Вы и вправду несправедливы, де Барро, — говорит Севинье. — Можно одобрять или не одобрять поступок Паскаля, но не следует забывать, что он наш новый Архимед. О его машине трубит вся Европа. Говорят, о ней хлопотала сама шведская королева Христина, и Паскаль, разумеется, не отказал.
— А все-таки он человек не светский, — упорствует де Барро. — У вас снова ремиз, маркиза.
— Не так уж он безнадежен, — снисходительно заступается де Мере. — Он был куда неотесанней, когда Миттон и я обнаружили его в карете, мчавшей нас к Роанне в Пуату.
— Так вы знакомы? — живо интересуется маркиза. — Признаться, не ожидала. И что ж, каков он?
— Средних лет, простое темное платье, белый воротник… Черные башмаки с квадратными пряжками. Мило, не правда ли? При том ни капли светского такта. То и дело невпопад вмешивался в разговор, доставал из кармана полоски бумаги и что-то записывал. И всякий раз сворачивал на свою любезную математику.
Все четверо сдержанно смеются.
— Вполне простительно. — Маркиза насмешливо закусывает губку. — Ведь он математик.
Де Мере комически заводит глаза под потолок.
— Увы, мадам, это самый большой его недостаток! Впрочем, я уж говорил, что он не безнадежен. Несколько дней в хорошем обществе заметно его усовершенствовали. Он оставил в покое математику и, право же, стал довольно занятным.
— Настолько занятным, что вы добровольно взяли на себя обязанности его ментора, — подкалывает Миттон.
Де Мере с достоинством выпячивает розовопенную кружевную грудь, отчего и впрямь становится похожим на индюка.
— Никогда не отказываю в советах тем, кто их ищет. И смею надеяться, Паскалю они на пользу. Да вот вам доказательство: мои наставления склонили его к занятиям философией. Я убедил его, что математика мешает ему обрести познания, более возвышенные и не такие обманчивые.
— Вы полагаете, математика обманывает? — любопытствует маркиза, поглядывая на де Мере поверх карт.
— Несомненно, мадам. Я ведь и сам не прочь побаловаться ею на досуге и хорошо знаю, что житейский опыт надежнее. За примером недалеко ходить. Во время нашей совместной поездки я предложил Паскалю две задачи, связанные с азартными играми. И можете себе представить, мое решение оказалось точнее.
— Браво, де Мере! — Маркиза так заинтригована, что забывает выложить карту. — Вы непременно должны рассказать про ваши задачи.
Тот изящно склоняет голову в золотистом парике.
— Желание дамы — закон! Итак, первая задача: двое играют в кости, выбрасывая по два кубика сразу. Один ставит на то, что выпадут две шестерки одновременно, второй, наоборот, на то, что две шестерки одновременно не выпадут. Спрашивается: сколько бросков потребуется, чтобы шансы на выигрыш первого игрока превысили шансы противника? Математический расчет Паскаля показал, что для этого необходимы двадцать пять бросков, в то время как мой опыт подсказывает, что довольно будет и двадцати четырех.
— Что до меня, то я держу вашу сторону, притом не требуя доказательств. Ибо кто же лучше вас знает, как выиграть в кости? — язвит Миттон, раздраженный тем, что, кажется, проигрывает.
— А вторая задача? — поспешно напоминает маркиза, не давая де Мере времени обидеться на это рискованное замечание.
— По правде говоря, вторая принадлежит не мне, — признается де Мере. — Я ее позаимствовал в одной старинной книге. Это задача о разделении ставки. Суть ее такова: игроки внесли свои ставки, сумма которых по условию предназначена победителю. Игру, однако, закончить не удалось. Как разделить деньги так, чтобы каждый игрок получил то, что ему причитается к моменту прекращения игры?