— Диплом об окончании Клермонского колле́жа, мсье. А вот и второй — на звание лиценциата прав.
— Мольер — юрист?
— Как видите, мсье. Хотя и не то что бы по призванию.
— Посмотрите, — возбужденно кричит Фило, потрясая изящно переплетенным томиком, — сочинение Сирано́ де Бержера́ка!
— «Иной свет, или Государства и империи Луны», — сейчас же определяет Мате.
Фило поражен. Так Мате тоже знаком с этой книгой? Тот уязвленно пожимает плечами. Ему ли не знать один из первых фантастических романов, да еще такой удивительный! Ведь там предугаданы чуть ли не все величайшие изобретения двадцатого века: электрическая лампочка, радио, телевидение, звукозапись. Даже многоступенчатая межпланетная ракета…
Фило виновато разводит руками. К сожалению, ничего этого он не заметил. Может быть, потому, что читал Бержерака задолго до телевидения и межпланетных полетов.
— А может, и потому, что в вашем воображении живет другой Сирано, — предполагает Мате. — Повеса, остряк, дуэлянт. Герой известной комедии Роста́на. Образ эффектный, но, не в обиду будь сказано, чуть поверхностный. А между тем…
— Между тем, — перебивает Асмодей, — мсье Сирано де Бержера́к несомненно принадлежит к оригинальнейшим умам семнадцатого столетия. В юности он и хозяин этого кабинета вместе слушали лекции мэтра Пьера Гассе́нди.
— Гассенди… Историк, филолог? — вспоминает Фило.
— Не только, мсье. Математик, физик, астроном. Единомышленник Коперника, Галилея, Джордано Бруно. Сторонник атомистической теории строения вещества. Кстати сказать, философский антипод Декарта. Да-да, мсье, Гассенди и Декарт олицетворяют два наиболее значительных и конфликтующих направления французской философии семнадцатого века.
Фило озадаченно моргает. Материалист Гассенди — философский антипод Декарта… Стало быть, Декарт — идеалист?! Он, создатель аналитической геометрии! Невероятно…
— Как бы вам разъяснить, — затрудняется бес. — Видите ли, и Гассенди и Декарт — оба они страстно боролись против обветшалого, схоластического представления о мире. При этом каждый из них предлагал человечеству свою модель сущего и свой способ познания. Гассенди в своей философии прежде всего физик. Он полагает, что мир материален, состоит из мельчайших физических частиц и познается человеком через чувственный опыт — то бишь слух, зрение, обоняние и так далее. Тут он прямой предшественник материалистов восемнадцатого века. Декарт же рассуждает скорее как математик, оперирующий не столько подлинными, сколько воображаемыми объектами.
— Что ж тут дурного? — заступается Мате. — Отвлеченное, абстрактное мышление ученому необходимо.
— Бесспорно, мсье, но лишь как удобный метод исследования. Декарт же впрямую подменил реальный мир отвлеченной математической схемой.
— Позвольте, любезный, — неприятным голосом перебивает Мате, — вас послушать — Декарт только и знал что математику. А между тем он и физиолог, и физик. Откуда же этот перевес математики там, где, казалось бы, решает физический эксперимент?
— Думаю, это оттого, что мсье Декарт переоценил значение разума. Ко́гито э́рго сум… Мыслю — следовательно, существую. Вот его главная философская формула. Разум — высший судья, главный орган познания. А чувства, по его мнению, дают представление о вещах самое смутное. Нередко обманчивое.
— Ну, это как сказать! — протестует Фило. — Дегустатор точно определяет «биографию» и качество вина, пользуясь исключительно чувствами: обонянием, вкусом, зрением.
— Весьма удачный довод, мсье. Хотя можно бы привести и обратные. Вот хоть неверное представление об устройстве Вселенной. Разве причина его — не обман зрения? Нам кажется, что Солнце движется вокруг неподвижной Земли. Но ведь на самом деле Земля движется вокруг Солнца.
Брови у Фило ползут вверх. А ведь правда! Выходит, не всякому чувству верь… Но в чем же тогда ошибка Декарта?
— Я же сказал, мсье, — отвечает Асмодей. — В излишней категоричности. Лучше бы он держался золотой середины. Мсье Паскаль, например, полагал, что разум и чувства играют в познании одинаково важную роль. Декарт же, противопоставив слепой вере схоластов вездесущее сомнение и переосмысление с точки зрения разума, по сути дела, заменил одну крайность другой. И это-то и привело его к ошибке. Сделав разум самостоятельным, отделив его от человека, он решил, что существует не один, а два вполне реальных мира. Один мир — материальный, обладающий размером, формой, движением. Другой — духовный: беспредельное царство разума, где живут врожденные, так сказать, заложенные в человека богом идеи. И оба эти мира, вполне независимые друг от друга, находятся в то же время в идеальном согласии. Ибо такими, по мысли Декарту создал их всевышний. Впрочем, все это длиннее и сложнее. А философия, знаете ли, не мой конек…
— Ничего, — утешает Фило. — О Декарте на первый раз вполне достаточно. Вот про Гассенди можно бы и побольше.
— Увольте, мсье! — отнекивается бес. — Почитайте лучше Сирано де Бержерака. Он такой пылкий популяризатор взглядов Гассенди.
— Да и Мольер, как видно, не сторонник философии Декарта, — говорит Мате, листая какую-то книгу. — Недаром сочинения Гассенди лежат у него на самом видном месте.
Тут на глаза ему попадается рукопись, которая оказывается физическим трактатом. На титульном листе его красуется пышная дарственная надпись, из коей следует, что автор, господин Роб, посвящает свой труд господину Мольеру.
«Вот как! — размышляет Мате. — Стало быть, занятия театром и литературой не мешают первому драматургу Франции интересоваться естественными и точными науками!»
Он очень доволен своим выводом, но изложить его вслух не успевает: кто-то поднимается по лестнице.
— Провансаль! — говорит бес. — Нашел время…
— Что ж такого, — поддразнивает Фило. — Может, ему тоже захотелось пополнить свое образование.
— Как же, — ворчит Асмодей. — Скажите лучше — винные запасы… Ну да ладно! Переждем за портьерой.
Все еще в доме на улице Фомы
Чуть только Провансаль в обнимку с бутылкой исчезает за дверью, как филоматики возобновляют прерванную экскурсию.
— Мсье Фило, — говорит бес, небрежно развалясь в хозяйском кресле. — Я вижу, глаза ваши упорно путешествуют по книжным полкам. Позвольте узнать, чего они ищут?
Краснея и запинаясь, толстяк признается, что кое-что загадал. Если ему посчастливится достать с полки один за другим томик Корнеля и томик Ронса́ра[44], значит, сбудется его заветное желание и он получит автограф Мольера.
Черт уязвлен. Неужто мсье все еще не понял, с кем имеет дело? Автограф обеспечен ему в любом случае. К тому же имеющиеся здесь четыре тома Корнеля и пять томов Ронсара стоят вразброс. Хозяин, положим, отыщет их сразу. Зато постороннему придется перерыть всю библиотеку…
Но Фило не слушает доводов рассудка. А вдруг ему все-таки повезет? Чем черт не шутит!
Асмодей скептически изучает квадратные носы своих туфель. Конечно, чего на свете не бывает… Но вот пробабилите… пардон, вероятность удачи, прямо скажем, невелика. Даже в том случае, если мсье пожелает ограничиться одним автором. А уж двумя… Тут совсем дело швах. Мсье сомневается? В таком случае пусть подсчитает сам.
— Полно, Асмодей, — ворчливо увещает Мате. — Вы отлично знаете, что Фило этого не сможет.
— Вы так думаете? — огрызается оскорбленный филолог. — А для чего, позвольте спросить, существует теорема сложения вероятностей?
Мате вскипает, как упущенное молоко. Что он такое слышит! Ведь если частные вероятности сложить, получится, что общая вероятность вытащить две книги подряд больше, чем вероятность вытащить каждую в отдельности.
— Позвольте мне, — вклинивается бес. — Видите ли, мсье Фило, на сей раз мы столкнулись с вероятностью сложной, не то что в случае с рецептом. Тогда вы искали один рецепт, и, найдя его в секретере, уже не могли бы найти его в шкатулке с бриллиантами. Здесь же вы ищете не один том, а два, и то, что вы нашли первый, не помешает вам найти второй. Стало быть, прежде мы имели дело с событиями несовместимыми, а теперь — с совместимыми. Так ведь?
— В самом деле, — соображает Фило. — Тут, выходит, нужна какая-то другая теорема, не сложения…
— …а умножения, — подсказывает Мате. — На сей раз частные вероятности следует перемножить. А так как вероятность, в общем-то, всегда меньше единицы, то есть исчисляется правильной дробью, то произведение таких дробей будет меньше каждой в отдельности.
— Значит, — размышляет Фило, — если частные вероятности обозначить через р1, р2, р3 … рп, то общая вероятность P = p1 × p2 × pЗ … pn.
— Совершенно верно. Вот вам и теорема умножения вероятностей, сформулированная, как и теорема сложения, Паскалем. Сложная вероятность СОВМЕСТИМЫХ событий, независимо от их числа, равна произведению вероятностей каждого из благоприятных.
Фило оживленно потирает руки. Так! Сейчас он определит наконец свои шансы на успех, только бы выяснить, сколько книг в библиотеке мэтра Мольера…
— Восемьсот восемьдесят как одна копеечка, — единым духом выпаливает Асмодей (ему ли не знать!).
От избытка чувств Фило посылает ему воздушный поцелуй.
— Отлично! Тогда, прежде чем перейти к умножению, определим частные вероятности. Вероятность, что я вытащу один из четырех томов Корнеля p1 = 4/880 . А вероятность добыть один из пяти томов Ронсара p2 = 5/880.
— Экий вы быстрый! — подтрунивает Мате. — Если вам посчастливится добыть одного Корнеля, в шкафу останется уже не 880, а 879 книг. Значит, р2= 5/879. Вот теперь можете перемножать.
Фило сосредоточенно подсчитывает… Фью! Ну и вероятность: менее трех стотысячных… Не видать ему автографа как своих ушей!
— Только и надежды, что на меня, — скалится Асмодей. — Так что забудьте о своем намерении и благоволите решить две маленькие, но пикантные задачки.