— Это-то я и хотел подчеркнуть, мсье, — перехватывает инициативу черт. — Именно на Мазарини обрушилось всеобщее, десятилетиями нараставшее возмущение. Что, между прочим, весьма необычно отразилось в литературе того времени.
Фило всплескивает короткими ручками. Как же, как же, ему ли не знать о мазаринадах! В те годы этих сатирических листков против Мазарини было несметное множество. Памфлеты, куплеты, анекдоты. В стихах и в прозе. Известных и неизвестных авторов. Но лучшие все-таки принадлежат Скарро́ну[46]. «О если б оплеуху мог я поместить меж этих строк иль по твоей башке плешивой ударить, негодяй паршивый! Но час придет, когда с тобой покончит Фронда, милый мой!»
Черт находит, что стихи хоть куда и прочитаны с темпераментом. Но почему мсье не упомянул Сирано де Бержерака? Он ведь тоже отхлестал Мазарини своим пером.
— Всегда утверждал, что настоящий ученый — непременно и настоящий гражданин, — говорит Мате. — Но, судя по всему, Фронда все-таки потерпела поражение.
— Следовало ожидать, мсье. Помните басню Крылова? «Однажды лебедь, рак да щука везти с поклажей воз взялись…» Когда в движении принимают участие столь разные общественные группировки, ко-ко-ко… Трудно предположить, что они в конце концов не передерутся или не испугаются друг друга.
— Кто же кого испугался?
— Аристократы — народа, размаха крестьянских восстаний. Те же аристократы вкупе с богобоязненными буржуа — английской революции 1648 года, увенчавшейся казнью короля Карла Первого. Что до французского двора, то известие о казни вызвало там настоящую панику. А все, вместе взятое, привело к страшнейшему террору, который навалился на французских крестьян и со стороны королевского правительства, и со стороны аристократической Фронды. Причем оба враждующих стана так усердствовали, что едва не опустошили все французские провинции.
— В общем, на бедного Макара все шишки валятся, двое дерутся — третий за щеку держится, и так далее и тому подобное, — на свой лад подытоживает Фило.
Мате прижимает руку к сердцу.
— Благодарю за совместный ликбез.
— Рад услужить вам, мсье, — отвечает черт. — Теперь, после разговора о Фронде, вам не трудно понять, почему привычка к самоутверждению, возникшая у нашего дорогого Луи с младых ногтей, превратилась со временем в его вторую натуру. Он всегда считает, что гайки завинчены недостаточно крепко, всегда спешит устранить конкуренцию… Однако мы заболтались. Не пропустить бы нам следующую картину спектакля!
И, с двух сторон подхватив филоматиков полами своего волшебного плаща, Асмодей мчит их к отдаленному павильону, скрытому густой зеленью версальского парка.
Типы и прототипы
Комната, куда их привели, была совершенно темна. Асмодей, правда, слегка осветил ее, но ровно настолько, чтобы приятели могли разглядеть несколько стульев, повернутых почему-то сиденьями к стене. Фило хотел было спросить, что означает столь странная расстановка мебели, но бес, приложив палец к губам, жестом приказал им садиться и погасил свой незримый фонарь.
Затем филоматики услышали осторожный скрип отодвигаемой заслонки, и в глаза им брызнул пучок света… Тогда только они поняли, что находятся в тайнике, откуда можно наблюдать за происходящим в смежной гостиной. А происходит там вот что.
Трое господ расположились в креслах и, потягивая вино, тихо переговариваются при свете зажженных канделябров.
— Нет, господа, — елейно протестует жирный пастырь, неторопливо перебирая агатовые четки. — Позвольте мне с вами не согласиться. Конечно Мольер оскорбил всех нас, вместе взятых. Это несомненно. Но несомненно и то, что у Тартюфа есть вполне определенный прототип.
— Вы полагаете? — оживляется другой собеседник, с ног до головы увешанный кружевами и бантами, что в сочетании с чересчур длинным подбородком и жизнерадостной лошадиной улыбкой делает его похожим на разукрашенного по случаю ярмарки скакуна. — Кто же он, по-вашему?
— И вы еще спрашиваете, любезный маркиз! Конечно, аббат Итье́.
— Вы имеете в виду епископа Итье?
— Совершенно верно, — благодушно мурлычет аббат. — Только епископство он получил уже потом. А сначала кто-то представил его принцу Конти́, стоявшему тогда во главе Фронды. Итье быстро завоевал доверие его высочества, и тот, уезжая в действующую армию, оставил ему на сохранение шкатулку с важными, компрометирующими принца бумагами. Верный сын престола и церкви, Итье, само собой, тут же передал шкатулку епископу Амьенскому, обеспечив себе таким образом дальнейшее возвышение. Так вот, разве не на этот случай намекает автор нынешней, с позволения сказать, комедии? Вспомните историю с ларцом, где хранилась дарственная на имя Тартюфа. Та, что ему столь неосмотрительно выдал господин Орго́н. Тартюф тоже поспешил вынести ларец из дому…
— При всем уважении к вам и к вашему сану, милейший аббат, вынужден сознаться, что пример ваш не кажется мне доказательным, — возражает маркиз, любезно осклабясь. — Если уж на то пошло, есть в комедии места, намекающие на более близкие сходства. Вот хоть момент, когда Тартюф, обольщая жену своего благодетеля — Оргона, оправдывает себя тем, что и святые, дескать, не свободны от искушений. Позвольте, дайте вспомнить, как он это излагает? Ах да! «Любовь, влекущая наш дух к красотам вечным, не гасит в нас любви к красотам быстротечным!» Но ведь точно так, чуть ли не теми же словами оправдывался аббат де Понс, домогаясь любви Нино́н де Ланкло́. А аббат Роке́тт, ныне епископ Оттенский? Разве злые языки не поговаривали, что он снискал благосклонность мадемуазель де Гиз, а потом волочился за герцогиней де Лонгви́ль?
— Что делать, — поспешно перебивает аббат, — человек слаб, господь милостив. Не подумайте, однако, что я оправдываю подобное поведение, — сохрани меня бог! Но…
— Успокойтесь, отец мой! — Маркиз опять выдает одну из своих милых лошадиных улыбок. — Благочестие ваше вне подозрений. И потому я мог бы рассказать еще много таких же историй, не боясь совратить вас с пути истинного. Почему бы не вспомнить о красноречивом отце Шарпи́, чьи проповеди пользовались таким успехом в кругу прелестных светских богомолок? Однажды этот дамский баловень познакомился с вдовой королевского аптекаря, вскружил ей голову и, пользуясь своим влиянием на нее, а также изрядными познаниями в юриспруденции, под шумок завладел всем ее имуществом.
— Ваша осведомленность по части происшествий такого рода поистине неисчерпаема, маркиз, — подает голос третий обитатель гостиной — худой, горбоносый старец с громадными благостными глазами и узким недобрым ртом, под которым серебрится маленькая бородка-запятая. — Позволю себе, однако, заметить, что сколько бы прототипов Тартюфа вы здесь ни назвали, каждый из них будет им лишь отчасти. Ибо истинный сочинитель, каковым, к величайшему моему сожалению, является господин Мольер, никогда не списывает с одного лица. Он всегда берет понемногу от многих и создает типизированный портрет. Кроме того, источником вдохновения для поэта могут служить не только живые лица и подлинные происшествия, но и сюжеты, почерпнутые в произведениях словесности…
Жирный священник умиленно воздевает пухлые длани.
— Что до словесности, граф, то кто же во Франции знает ее лучше вас!
Тот отвечает легким кивком.
— Благодарю. Я и в самом деле в состоянии назвать несколько сочинений, которые могут быть причислены к литературным прототипам «Тартюфа». Но…
Длинными, слегка искривленными подагрой пальцами граф берет бокал и делает крохотный глоток, как бы подчеркивая паузой важность того, что поведает дальше. Потом он извлекает из кармана своего черного атласного камзола изящный томик и торжественно потрясает им перед носами собеседников.
— Но главное место следует отвести этой вот книжице!
— «Письма Людовика де Монтальта»?! — Сладкое мурлыканье аббата уступает место полузадушенному кошачьему визгу. — Гнусный, про́клятый церковью янсенистский пасквиль на святые деяния братьев-иезуитов! И вы— вы! — носите его с собой?
— Не будьте столь прямолинейны, отец мой. Чтобы успешно блюсти интересы церкви, следует хорошо знать врагов ее. А господин де Монтальт, вернее, тот, кто под этим именем скрывается, заслуживает изучения особого, ибо это враг на редкость талантливый и тем втройне опасный. По мне, все писатели Пор-Рояля, вместе взятые, мизинца его не стоят. Увы, не надо обманываться: янсенистам сильно повезло. Они обрели мощное перо.
Рассуждения графа прерваны раскатистым ржанием. Кажется, в позолоченную гостиную вот-вот ворвется разгоряченный бе́гом жеребец. Однако это всего лишь смеется маркиз. Ему, видите ли, вспомнилась история, случившаяся несколько лет назад, вскоре после того, как «Письма» обсуждались специальной королевской комиссией. Как и следовало ожидать, почтенные судьи, помимо янсенистской ереси, усмотрели в книге множество оскорблений по адресу папы, короля и других почтенных лиц и постановили предать ее сожжению как в Париже, так и во всех французских провинциях.
— По правде говоря, церемония сожжения у нас устарела, — распространяется маркиз. — Ведь обычай этот возник еще во времена императора Тибе́рия, когда книги были рукописными, а стало быть, почти всегда в единственном числе. Теперь положение изменилось, а сжигают по-прежнему одну книгу, в то время как остальные, — он выразительно постукивает пальцем по корешку «Писем», — как видите, остаются в целости и сохранности. Так вот, расскажу вам, если позволите, забавный случай в Эксе, куда я попал на пути из родного Марселя. Вообразите себе такую картину. Все уже готово для аутодафе́[47]. Трещит костер; в котле над ним бурлит смола, которую следует опрокинуть в огонь, после того как в него полетят клочья изодранной книги. Чиновник судебной палаты, исполняющий в данном случае роль палача, готовится приступить к своим обязанностям. Но где же приговоренная к казни? Где сама книга? Ее нет. Ни один из членов парламента не желает пожертвовать своим экземпляром!