– Успокойся, Мала. Успокойся, – тихо, но решительно говорит он. – Пусть Гадес поглотит этих прокля́тых демонов и весь их род.
– Не делайте этого, господа! Не делайте! – надрывается женщина.
Я чувствую, что сейчас у меня расколется голова, и на мгновение закрываю глаза.
– Поджигай! – приказываю я Пуричу.
Вернер смотрит на старуху, которая обнимает его ботинки, и пинком отталкивает ее руки. Даниэль щелкает зажигалкой. Огонь быстро охватывает импровизированный факел, сделанный из палки и ветоши для вытирания рук. Остается лишь приложить его в нескольких местах.
В небо ударяет столб густого дыма. Мгновение спустя Баллард толкает меня в плечо и показывает на красную ракету, выпущенную со стороны Дисторсии. Кто-то дает нам сигнал возвращаться, и мы бежим к машинам. Предстоит преодолеть около шести километров. Не стоит забывать, что на базе осталось меньше тридцати человек, в том числе персонал медсанчасти и больные, за которыми те ухаживают.
Партизаны атаковали базу со стороны холма Отортен, что не предвещает ничего хорошего отряду Мюллера. Эти сволочи привезли на четырех пикапах два легких миномета шестидесятимиллиметрового калибра, из которых уже успели сделать несколько залпов, чтобы пристреляться к Дисторсии, прежде чем с севера прибыли мы. Огонь из восьми установленных на «скорпионах» пулеметов подействовал словно цунами – боевики бросили поврежденную машину и троих убитых. Не успели они спасти и минометы, которые мы захватили вместе с металлическим ящиком с боеприпасами, а затем, радостно воя, подожгли машину и тела повстанцев. Погоню мы продолжать не стали – Остин отдал приказ возвращаться за стену. Стычка продолжалась, может, минут десять, не больше.
С нашей стороны пострадал лишь старший рядовой Паттель из отделения Масталика, которому оцарапало плечо, однако он испытывает скорее гордость из-за поверхностной раны, чем страх, – адреналин все еще бурлит в крови. Именно Виктор прикончил из своего MG2 двоих ремарцев и разнес их пикап. Третий говнюк получил свое от кого-то другого, зато умер весьма впечатляюще – пуля оторвала ему челюсть.
Военной разведке наверняка хотелось бы, чтобы мы их как следует обыскали или привезли трупы на базу, но нам насрать на майора Вилмотса. Военное равнодушие уже охватило почти каждого. Вряд ли моих товарищей чересчур волновало сожженное в Палат-Горга здание или судьба убитой горем женщины. Рамманское правительство и командование МСАРР не позаботилось о том, чтобы убедить местных жителей в справедливости миротворческой миссии, вследствие чего армаи и ремарцы начали содействовать партизанам, став нашими врагами.
После возвращения и обязательного визита к доктору Заубер я наконец встречаюсь с Неми, а вернее, со всей группой заговорщиков – Неми, Адамом и Крисом, как в старые добрые времена на базе Эрде, когда мы пытались выяснить хоть что-нибудь о Дисторсии.
Мы стоим в тени, между стеной медсанчасти и СМЗ, передавая друг другу самокрутку с табаком и травой. Темой дня, если можно так выразиться, являются не события в деревне или стычка с повстанцами, но мои внезапно открывшиеся лингвистические способности.
Вернер, будучи, как всегда, скептиком, предлагает провести тест, так что Баллард достает из кармана жилета листок бумаги с огрызком карандаша и отдает Адаму. Проверка заключается в том, что Вернер пишет на листке короткие фразы по-раммански и показывает их Неми. Девушка переводит текст на армайский, а я должен сообщить, что из этого понял.
Я почти не ошибаюсь. Последняя фраза звучит: «Я хотел бы стать большим орлом и насрать на холм Отортен». Переводя ее, Неми хохочет до слез.
– Ты что, в самом деле хотел бы стать орлом-засранцем? – с серьезным видом спрашивает Крис.
– Сам прекрасно знаешь, что мне хотелось придумать что-нибудь такое, чего Маркус ни за что не угадает, – отвечает Адам.
– Браво, отлично придумано! – смеется Неми.
– Дошло до тебя наконец, что я не вру? – слегка раздраженно спрашиваю я. – Эстер, похоже, загрузила мне в мозг словарь, хотя я понятия не имею, каким образом. Я помню что-то такое, будто молился ночью, читая литанию, но только в Палат-Горга сообразил, что к чему. Мы еще проверили с Неми, что я понимаю не классический ремаркский, а именно армайский.
Вернер опирается спиной о стену.
– Ладно, Маркус, не будем терять время на выяснения, как она это сделала. Самый главный вопрос – какова была ее цель.
– Честное слово, Адам, не знаю, – качаю я головой. – Но она ничего не делает просто так. Полагаю, это некая разумная машина.
– И она в самом деле тебе сказала, что убьет отряд Мюллера? – допытывается Вернер.
– В самом деле.
Я думаю о том, что Рауль Кемпес поехал с отрядом Мюллера в Тригель и в Дисторсии осталась только Неми. Может, именно потому Эстер сотворила нового переводчика? А может, это простая случайность, побочный эффект другой операции, о которой мы не имеем ни малейшего понятия.
Два часа спустя командир базы приказывает разведке запустить «соколы», а ВБР выехать навстречу людям Мюллера – вернее, навстречу невидимым духам, существующим лишь в несбыточных мечтах капитана Бека. Кажется странным стоять неподвижно посреди дороги, с Отортеном за спиной, таращась на юг, откуда должны прибыть товарищи.
Мы находимся неподалеку от того места, где пять дней назад предотвратили теракт, убив террористов и захватив в плен двоих водителей. Похоже, парень, сидевший за рулем легкового «японца», был родом из Кумиша и впутался в эту историю случайно – на свою беду, он проезжал там и увидел сломавшийся микроавтобус. Наверняка удивился, почему красный «форд» не стал тому помогать, но согласился открыть капот.
Водитель «форда», житель Палат-Горга, прекрасно осознавал опасность. Если бы что-то пошло не так, он отправил бы в Гадес себя и своих товарищей в белом фургоне. Поэтому предпочитал не подъезжать слишком близко.
Это все, что удалось узнать от лейтенанта Остина, который отдает нам приказ ехать назад. Уставшие от часового торчания на дороге и измученные жарой, мы наконец возвращаемся в казарму. Командирам придется смириться с тем, что посланные в Тригель отделения сегодня на базу Дисторсия не вернутся. Наступает ночь, и никто в здравом уме не станет путешествовать в темноте. Я слышу, как разговаривают на плацу Остин и Янг, и ощущаю смутную тревогу.
Глава третья
Четверг, 7 июля, 09.15
Форпост Дисторсия, пустыня Саладх, Южный Ремарк
La sale guerre. Так коммунисты из Марсельского княжества называли войну в Ремарке, которую мы вели пять лет назад с готтанцами. По-французски, сынок, это означает «грязная война». Лишь Баллард рассказал мне, что данное определение не придумал сержант Голя – он позаимствовал его, наверняка в ироническом смысле, у марсельских идеалистов, которым не мешало, что готтанцы тоже были коммунистами и во имя всеобщего счастья вырезали тысячи гражданских. Им также не мешало, что сами они в прошлом оккупировали Ремарк и кроваво подавляли любой мятеж.
Трудно поверить, но Марсельская партия труда и Исламская Марсейя обвинили рамманские войска в Лиге Наций в военных преступлениях. Не верь, сынок, в эти бредни, хотя бы ради меня. Не верь, что мы уничтожали целые деревни, сотрудничавшие с готтанцами. Не слушай тех, кто заявляет, будто мы отгородились от угрозы ядерными минами и были готовы взорвать половину страны.
Естественно, мы совершаем ошибки и поступки, которыми не стоит гордиться. Два дня назад мы в самом деле сожгли здание в отместку за нападение повстанцев, а также избили нескольких жителей деревни, которые слишком громко протестовали. Но можешь не сомневаться, дорогой мой, – будь у нас больше поддержки, мы относились бы к этим людям с уважением.
Меня окружают обычные парни, которые оказались здесь по приказу командования и хотели бы вернуться домой. Не верь в сказки, будто мы были чудовищами. В этой стране даже улыбка напоминает болезненную гримасу.
Я заканчиваю писать и выхожу из отсека. В проходе между «комнатами» встречаю Ларса Нормана. Тот возвращается от своих парней, а я иду к своим узнать, что у них слышно. В палатке царит нездоровая атмосфера, словно к нам прокралась черная смерть. Вчера произошли два события, которые повергли всех в ужас.
Около двенадцати тридцати, когда на кухне начали выдавать обед, один из пациентов медсанчасти, рядовой Людвик Донау, выбежал на плац, пересек его наискосок и напоролся на металлический прут, торчавший из здания командования. Прут этот когда-то был частью перил, ограждавших лестницу, и, хотя его уже несколько раз собирались демонтировать, руки так ни у кого и не дошли.
Надеюсь, что рядовой Донау бежал куда глаза глядят и не заметил препятствия. С трудом представляю себе, в каком нужно быть состоянии, чтобы сознательно проткнуть себя куском ржавого железа. Металлический штырь вошел в его тело с левой стороны, между ребер, и вышел под лопаткой, возле позвоночника. Смерть наступила быстро, но не мгновенно. Какое-то время солдат хрипел и судорожно дергался, а по его подбородку текла кровь. Я видел вблизи его глаза – обезумевшие закатившиеся белки.
Вторым событием стал очередной случай синдрома Котара. Койка Людвика Донау пустовала недолго – примерно через два часа после его гибели в медсанчасть попал один из саперов, которого после долгих поисков нашли на складе, где он зарылся под груду мешков и испачканных маслом тряпок. Он упрямо твердил, что погиб утром, минируя подъездную дорогу к базе. Когда двое санитаров вели его к доктору Заубер, он обмочился.
Весь вчерашний день мы ждали возвращения Мюллера и его солдат. Вокруг Дисторсии кружили патрули, а наблюдатели взбирались на южный склон Отортена, высматривая отряд. «Соколы» летали в сторону Тригеля, на два-три километра на юг, но их операторы и поднявшиеся на холм солдаты все как один докладывали, что колонны не видно. Пустыня была мертва и не желала оживать, несмотря на множество молитв и просьб.