Вопрос оказывается нелегким, в чем мы вскоре убеждаемся, слушая Салтика. Он рассказывает об отчаянии семей, которые вынуждены разлучиться, о какой-то пятнадцатилетней девочке, которая ввиду умственной отсталости должна оставаться с матерью, а также обо всем прочем, что приходит ему в голову, включая количество детей его старшего племянника и проблемы с выбором вещей, которые нужно взять с собой.
Отчего-то мне вдруг начинает казаться, что мы не сумеем справиться с ситуацией, а эти люди, навьюченные узлами, с закутанными в платки детьми, с маленькими котятами и даже одной козой на руках, спасут свою жалкую жизнь благодаря возникшему хаосу, заодно спасая нашу совесть. Я объясняю Остину смысл слов старосты, говоря ему между строк, чтобы он особо не давил и позволил тому выговориться. Лейтенант готов взорваться, но в конце концов улыбается.
Примерно через четверть часа, несколько раз убедившись, что негабаритный багаж, в том числе постельное белье и пластиковые ведра, остался на месте, Хавар Салтик внезапно переходит к конкретике и начинает одну за другой вызывать семьи. От толпы отделяются небольшие группы и начинают со слезами прощаться, будто им предстоит расставание на много лет, а не самое большее несколько часов. Возможно, они чувствуют, что расстаются навсегда.
Проходя мимо наших солдат, матери с детьми громко и медленно обращаются к ним, с нескрываемой надеждой, что те понимают по-армайски. Я пытаюсь бегать среди гражданских и отвечать на вопросы, в основном объясняя с суррогатом улыбки на лице, чтобы они не брали с собой слишком много мелочей, и пытаясь убедить их, что они вернутся в селение самое большее через неделю, как только ситуация хоть немного успокоится.
– Но что станет с моими козами? – волнуется невысокая усталая женщина, за юбку которой цепляются трое детей. – Кто даст им поесть?
– Мы просили старосту, чтобы вы оставили животным запас еды и воды на три дня, – отвечаю я. – Если будет возможность, мы отвезем вас обратно, хотя бы на пару часов, чтобы вы их покормили.
– Но я очень волнуюсь за своих коз и собаку.
– Не волнуйтесь, пожалуйста. Спокойно садитесь в машину.
Ко мне подбегает маленькая веснушчатая девочка лет шести, которая ведет с собой худого рослого паренька. Она тянет его за рукав и громко смеется.
– Можно, мой брат тоже поедет с нами?
– Сколько лет твоему брату?
– Тринадцать с половиной, – гордо отвечает мальчик.
Я на мгновение задумываюсь.
– Говорите всем, что двенадцать, ладно? И можете идти.
– Но мне уже почти четырнадцать, господин солдат, – повторяет он.
– Для меня ты выглядишь на двенадцать, и баста! – кричу я на него. – Иди с сестрой и матерью в машину и не спорь.
Несмотря на лекарства доктора Заубер, у меня дрожат руки, может, даже больше, чем у лейтенанта. Мало того, еще трясутся колени. Большинство моих товарищей выглядят не лучше. А ведь это лучший за сегодня транспорт – мы пытаемся спасти этих людей от бойни, которую сами же запланировали.
– Не могли бы вы мне помочь? – говорит девушка с младенцем на руках.
– Чем? – машинально спрашиваю я.
– Не поможете перенести эту люльку?
С трудом соображая, я смотрю вниз. У ее ног стоит голубое автомобильное креслице с поблекшим узором в виде воздушных шариков. Малыш никак не успокаивается, и девушка держит его на руках. У нее вид матери-одиночки или той, кого стыдится родня. Я киваю Лукасу, чтобы тот взял люльку и отнес ее в «метку», Первый транспорт уже заполнен, постепенно заполняется второй. Я беспокойно оглядываюсь, думая, хватит ли места для всех.
В какой-то момент появляется Усиль и толкает меня в плечо.
– Смотри, какая симпатичная. – Он показывает на молодую женщину. – Жаль ее.
– Блядь, заткнись, Петер.
– Я только хотел сказать, что можно бы ее забрать.
– Ты где-то видел у нее детей? Видел?!
– Давай, позови ее.
Вместо того чтобы перекрикивать толпу, я наконец подхожу с Петером к самой красивой девушке в селении. У нее более светлая кожа, чем у ее родни и соседей, волнистые черные волосы, изящный нос и маленькие, но полные губы. Для армайки она довольно высокого роста – примерно метр семьдесят. Я вижу, как она прощается с какой-то женщиной и младшими братьями и сестрами.
На мгновение я лишаюсь дара речи, но затем обращаюсь к той женщине с просьбой, чтобы она отдала самого младшего мальчика под опеку сестре.
– Пусть девушка возьмет его за руку и идет в машину.
– Это его двоюродная сестра, господин командир. Моя племянница, Сара, а я его мать, – повторяет перепуганная женщина.
– Успокойтесь, никто ни о чем не станет спрашивать. Для женщин с детьми мы приготовили удобную палатку. У нас еще есть несколько свободных мест, так что можно ими воспользоваться.
Старшие о чем-то шепотом спорят между собой и отвергают предложение.
– О ней позаботятся отец или мать! – решительно заявляет армайка. – Оставьте ее в покое.
– Вот блядство! – нервничает Усиль, когда я ему перевожу. – Я должен ее отсюда забрать.
– Лишних проблем захотел, кретин? – шиплю я на него, словно змея. – Или ты пиздуешь отсюда, или я зову сержанта.
Он медленно уходит, недовольный и злой. Девушка остается на площади, а я возвращаюсь поближе к грузовикам. Последний заполняется медленнее всего – те, кто в него садится, явно не спешат, долго споря со мной и прощаясь с близкими. С ума можно сойти, глядя, как они тащатся к «метке», то и дело оборачиваясь, чтобы сказать несколько слов.
Одним из последних к машине подходит бедно одетый седеющий мужчина, который ведет с собой двоих детей, мальчика и девочку. Им не больше десяти, и выглядят они более неухоженно, чем остальные. Солдаты останавливают мужчину, и я бегу в их сторону, чтобы выяснить, в чем дело.
– Извините, это транспорт исключительно для матерей с детьми!
– Но у меня нет жены, она умерла. Я остался с ними один, – тихо говорит он.
– Вы сами их воспитываете? – задаю я бессмысленный вопрос.
– Как-то приходится. Немного помогают соседи.
Я смотрю на него как на героя, некое сверхъестественное явление. Если бы во мне еще остались какие-то чувства, я наверняка бы ему сочувствовал и даже завидовал. Человеку явно не хватает времени, чтобы заниматься детьми, но он остается рядом с ними.
– Ладно, пропустите его! – кричу я парням.
Это предпоследняя семья, которая поднимается на борт МТ35. Несколько минут спустя, договорившись со старейшинами о времени следующего транспорта, мы запрыгиваем в машины. Стрелки с башенок садятся в кабины, оставив на крышах поставленные на предохранитель MUG-и. Сквозь плотную толпу к ним все равно не протолкаться.
Мы наконец направляемся в сторону Дисторсии. Я прекрасно знаю, что худшее еще впереди, но каждый час приближает нас к концу. Нужно выдержать, выполнить условия договора. Пока что мы придерживаемся плана.
Когда гражданские высаживаются из машин, мысли мои заняты другим. Я курю помятую сигарету в тени склада и вижу своего отца, хотя и знаю, что сейчас не лучший момент для воспоминаний. Лицо его не возникало в моей памяти уже давно – вместе с матерью они пропали где-то в пустынной пыли и жаре, но теперь меня снова посещает его образ.
Может, когда мы стоим перед слишком трудным для нас выбором, то возвращаемся в детство, тоскуя по тем временам, когда родители выбирали за нас, даже если мы бунтовали против их выбора и желали самостоятельности, а установленный в мире порядок, воняющий нафталином, совершенно нас не устраивал? Именно тогда, в дни испытаний, мы тоскуем по прошлому, в котором взрослые велели нам носить шарф и шапку.
А может, отец явился сегодня исключительно затем, чтобы меня осудить?
– Маркус, нужно собираться, – говорит сержант Голя. – Едем за следующими.
– Не знаю, что делать, сержант. Похоже, я все больше расклеиваюсь.
– Ты сам знаешь, что мы должны вынести это бремя. Мы все сидим в этом говне.
Естественно, он прав, но я чувствую себя виновником творящегося зла. Если бы не я, капитан Бек не отдал бы такой приказ, а лейтенант Остин не вел бы нас во тьму. Так что если другие сидят в этом говне по шею, то я – по макушку.
Я иду к «скорпиону» едва волоча ноги. Другие столь же неохотно садятся в машину. Водяная Блоха бледен как мел и судорожно сжимает автомат, а Гаус молча занимает позицию стрелка. Пурич заканчивает разговор с Баллардом, хлопает по капоту машины и садится сзади, рядом с Водяной Блохой. Крис запускает двигатель. Он пытается насвистывать какую-то популярную мелодию, но у него не получается, и вскоре он замолкает.
Покидая базу, мы проезжаем мимо палатки, в которой разместили новоприбывших. Солдаты Нормана и Усиля помогают им обустроиться, следя также, чтобы никто из гражданских не болтался по плацу без присмотра. Издалека я вижу Неми, у которой много работы – ей приходится объяснять перепуганным женщинам правила пребывания в Дисторсии. У входа в казарму маячат капитан Заубер и старшина Гильде, а в небе парит беспилотный «сокол».
В первый раз мы вывезли девятнадцать матерей с детьми и одного отца. Ребятишек насчитали около полусотни – составлять списки в суматохе не было времени, так что точно сказать не могу. Теперь совет старейшин решил, что мы эвакуируем бо́льшую часть оставшихся женщин. Около полутора десятков здоровых и сильных должны остаться в селении, а мы забираем остальных, в том числе молодых девушек и старух. Когда я заканчиваю переводить, мой взгляд на мгновение встречается с взглядом лейтенанта Остина, и я вижу в его глазах серую пустоту.
На этот раз погрузка проходит быстрее. Лишь старухам требуется помощь – некоторых приходится в буквальном смысле затаскивать в «метку». Сара, приглянувшаяся Усилю, нежно прощается с высоким парнем, наверняка своим женихом. Она садится в последний грузовик вместе с матерью, и уже через двадцать минут мы можем возвращаться на базу.
Наш «скорпион» замыкает колонну из пяти машин. Из-за пыли, которую поднимают МТ35, я разрешаю Гаусу спрятаться внутрь. Отчего-то устав утрачивает для меня всяческое значение. Я смотрю на Балларда, который подозрительно молчалив.