Мы докуриваем остатки сигарет. Гильде принес маленькую фляжку водки, может, граммов двести, чтобы каждый мог промочить горло. Мы уже настолько вымотались и разуверились, что разговор не клеится. Одни дремлют, другие молятся, как Даниэль. Борису Северину, несмотря на несколько попыток, не удается заснуть, и он снова начинает расспрашивать:
– Сколько времени нам осталось, Маркус? Я про тот объект под нами.
– Меньше трех часов. До шести корабль должен запустить привод.
– Мы что-нибудь почувствуем? Успеем хотя бы перекреститься?
– Понятия не имею, Борис. Я никогда ни на чем таком не летал.
– Он что, перемещается во времени?
– Во времени и в пространстве, если эти слова имеют хоть какой-то смысл. Он также путешествует между мирами, хотя никто не в силах этого понять.
– Он прилетел сюда с другой планеты?
– Или из другого космоса, – слабо улыбаюсь я. – Или он возник на Земле, возникнет через полторы сотни лет. Не знаю только, на нашей ли Земле. Собственно, это неважно.
– Да, неважно, – соглашается Северин.
Сержант выясняет, кто в самой лучшей форме, и посылает седого Франка Хинте первым на пост на крышу медсанчасти. Они будут меняться каждые полчаса. Следующая смена у Паттеля, потом у Кранеца и Вернера. Последним, на пять тридцать, Северин поставил себя. Больше смен в графике не уместилось.
По прошествии часа, в течение которого я гляжу в темноту, ворочаюсь с боку на бок и считаю стоны Соттера, слышится знакомый голос, который исходит откуда-то из пустоты и звучит намного менее синтетически, чем до этого. Подозреваю, что Эстер решила сделать мне приятное, неумело имитируя Неми. Вряд ли способность сопереживать когда-либо войдет в число выдающихся достоинств ИИ.
Я пришла попрощаться, Маркус. Две минуты назад Корабль начал отсчет. Пуск двигателей произойдет ровно в пять часов пятьдесят три минуты местного времени.
– Наверняка ты счастлива, что выполнила задачу?
Я не ощущаю эмоций в твоем понимании. К тому же сразу после старта я подвергнусь форматированию. Интерфейс больше не требуется, а Корабль обнаружил в коде многочисленные ошибки, вызванные общением с людьми.
– Ты перепрограммировала себя?
Да, под влиянием нашего взаимодействия я провела автокоррекцию. После пробуждения Корабль продиагностировал меня и нашел многочисленные алгоритмы многократного выбора, которые могли бы в будущем образовать петлю и повредить ядро транслятора.
– Не могла бы ты перестать говорить голосом Неми?
Конечно. – Голос становится металлическим. – Я должна сообщить тебе кое о чем важном. Ты готов к последней информации?
Я не отвечаю, так что она не теряет времени зря и вручает мне горькую пилюлю.
Тринадцатая информация: вследствие давления скальных масс два из трех резервуаров «Heart of Darkness», содержащих френическую материю, подверглись разгерметизации, и большая часть френов проникла вовне. Их влияние на пространство-время в данной версии не исследовано в достаточной степени, однако существует высокая вероятность возникновения физических аномалий. Возбуждение френов может привести к возмущению поля Хиггса и локальному распаду вакуума. Записи в памяти Корабля подтверждают, что до старта первой миссии туннельщика катаклизма не произойдет. Однако последовательность событий в разных версиях может отличаться.
Я решаю ничего не говорить парням про аварию корабля и френы. Мой долг – сказать им правду, но, если они узнают, что впустую вырезали целое селение, им будет тяжелее умирать. Корабль исчезнет, но оставит после себя смертоносную субстанцию. Эстер с самого начала запланировала это преступление. Она наверняка знала, что холокост не остановить, но для нее был важен исключительно старт туннельщика. Судьба планеты никогда не интересовала синергетический ИИ.
Потому я никак не комментирую, когда Вернер утешает товарищей, говоря, что мы погибаем за человечество. Я вижу, что перед лицом смерти вся его ненависть куда-то улетучилась. Он думает о том, услышит ли кто-нибудь о нашем самопожертвовании и не забудут ли будущие поколения, чем они обязаны личному составу Дисторсии. Ему хотелось бы, чтобы его фамилия оказалась на памятной доске. А мне остается лишь верить, что ценой крови армаев мы купили миру хотя бы столько времени, чтобы мой сын смог прочитать мои письма.
Никто из нас не знает будущего – даже я после разговоров с Эстер. Я получил обрывки информации, которые лишь вызвали хаос. Однако я знаю, что в нынешней ситуации мы уже ни на что не можем повлиять. Мы можем лишь ждать гигантского зрелища, согласившись быть реквизитом и мысленно повторяя, что находимся в лучшем положении, поскольку знаем час премьеры.
Повстанцы, окружившие базу, готовятся к бою, уже видя в воображении победу, удачный штурм позиций врага. Эван Гарсия расхаживает по палатке, планируя дальнейшие действия – удар по Харману, захват власти в провинции, а затем марш на столицу. В столкновении с подразделениями МСАРР его шансы ничтожны. Если он откажется от партизанской войны, то погибнет в течение недели. Или, вернее, – погиб бы, если бы послушал Остина.
Мы заберем с собой полковника. Заберем его гвардию и множество фанатиков-гадейцев. Мы не будем праздновать победу, но и им не суждено торжествовать после битвы. Наша история с треском захлопывается, всосанная глубоко под землю. Лишь бы все, что случилось в пустыне, оказалось забыто навсегда.
Мы все поднимаемся на крышу. Тяжелораненых затаскиваем наверх. Северин слегка нервничает, что мы столь по-дурацки подставляемся под обстрел, но никто не воспринимает его слова всерьез. Он произносит их лишь по привычке – то же самое говорил бы Голя.
Над пустыней Саладх восходит солнце, освещая войска партизан, которые уже свернули лагерь, грузят снаряжение на машины и слегка беспорядочно усаживаются в них, готовясь к последнему штурму. Мы медленно поворачиваемся кругом, убеждаясь, что со всех сторон происходит то же самое. Эта картина вполне могла бы сломить нас психически, если бы не осознание того, что должно вскоре случиться.
Пурич достает медальон со святым Георгием и вверяет нас попечению убийцы дракона. Благодаря этому кусочку серебра он продержался в Дисторсии до самого конца. Амулеты действуют тем сильнее, чем больше веришь в их могущество.
Те, кто сюда приедет, будут чертовски удивлены. Девять оборванных солдат стоят на крыше здания – единственного пережившего атаку – и смотрят сверху на происходящее. Наверняка они подумают, будто мы сошли с ума, или скорее вообще ничего не подумают. Сержант упрямо повторяет, что, когда они приблизятся на километр, мы должны лечь и стрелять.
– А может, споем полковой гимн? – неожиданно спрашивает Гильде.
– Карстен, да ты совсем ебанулся! – отвечает Вернер. – Мозги отшибло?
Идея не самая лучшая – не потому, что мы не умеем петь, и даже не потому, что мы выглядели бы по-идиотски. Дело в первую очередь в том, что мы едва друг друга слышим, оглохнув от множества взрывов. Мы с Пуричем, может, не настолько, но остальные скорее перекрикиваются, чем переговариваются.
Последние улыбки на лицах. Последние слова перед смертью.
Мы уже впадаем в оцепенение. Никто не говорит без нужды, чтобы не мешать другим. Лишь Северин постоянно крутит головой, наблюдая за действиями противника. Отряды ждут сигнала, готовые стиснуть кулак на горле врага, задушить нас одним лишь страхом. В голове у меня столь полная пустота, что я просто смотрю на солнечный диск.
Пятница, 15 июля, 05.50
База Дисторсия, пустыня Саладх, Южный Ремарк
Сержант показывает на часы. Повстанцы, словно заметив его жест, наступают сразу со всех сторон. Их машины вздымают тяжелую округлую тучу пыли. Им нужно еще преодолеть несколько сотен метров, чтобы начать в нас стрелять. Они громко завывают, трубят клаксонами и палят в воздух. Смерть врагам Ремарка.
– Я боюсь, – говорит Паттель. – Кажется, меня сейчас стошнит.
Никто ему не отвечает. Мы смотрим как зачарованные на приближающуюся мощь, которая хочет нас пожрать. Автомобили движутся все быстрее, звуки все громче. Боевики, сидящие на пикапах, уже целятся в нашу сторону, уже нажимают на спуск автоматов. Водители высовывают головы, чтобы получше нас разглядеть.
– Смотрите! – я показываю прямо перед собой. – Начинается!
Войска словно застыли в янтаре.
Теперь уже все мы замечаем, что они движутся крайне медленно. Издаваемые противником звуки становятся басистыми и протяжными, растянутыми до пределов абсурда. Такое впечатление, будто фильм, который мы смотрим, покрылся слоем меда.
Мы видим также первые молнии, которые появляются в замедленном темпе, разворачивают хвосты подобно павлинам и величественно ударяют в землю. Небо обретает болезненно-фиолетовый цвет, а воздух явно сгущается. Все пространство заполняется ревом Зверя.
Размеренный низкий гул, нарастающий с каждой секундой, вибрирует на грани слышимости, собирается в воздухе будто мокрота, размножается, превращается в камень и наконец грохочет с такой силой, что кажется, будто он разнесет нас всех в клочья.
Наши останки сольются с песком, тела раздавит, словно цветы, словно мысли, словно листы бумаги, часы, минуты, секунды, автомобили, снаряды и стены, капли пота и капли бензина, отданные приказы, фонари, окровавленные бинты и дети, вырванные с кожей волосы и огромное пространство. Очертания космоса напоминают одновременно веретено и раковину, ванну, пузырь и бутылку Клейна, печальное лицо любящего Бога. Черный бескрайний океан.
Небо над пустыней Саладх трескается. Мы падаем все быстрее.
Вверх.
Какой-то частицей своего существа мы при первом же грохоте снарядов мгновенно переносимся на тысячи лет вспять. В нас просыпается звериный инстинкт, который ведет и защищает.
Он не осознан, он куда быстрее, куда надежнее, куда безошибочнее сознания.
Объяснить это невозможно. Идешь и не думаешь ни о чем – и вдруг лежишь во впадине, а над тобой во все стороны летят осколки, но ты не можешь вспомнить, чтобы услыхал снаряд или подумал, что надо лечь.