Представил я себе, как оказался в какой–то запредельщине, зная что жить мне, вот что бы я ни делал, несколько часов. Да еще где–то урод, меня пославший, радостно потирает лапки и ждет «кино». Паскудно–то как…
Мерзкая физиономия смотрела на меня с сочувствием:
— Ну я, наверное, примерно то же, что и ты чувствую, — задумчиво протянул клон, — Хотя тебе похуже будет, что да, то да. Ты, не забывай, во–первых ты не знал, а во–вторых, такую вещь учти. Воспоминания безнадеги–то не приходили, — я кивнул, — так что будем считать меня версией один–раз, единственной и неповторимой, — состроил клон столь отвратно–пафосную морду, что я себя еще больше зауважал.
Быть таким мерзким и гадким — талант, ТАЛАНТИЩЕ. Да и резоны верные клон приводит, возможно он и вправду первый.
— Так, во–первых, на, — передал я клону печать с половиной своего резерва, — что дальше делать — подумаем…
— Не–не–не, Дэвид Блейн, — паскудно усмехнулась клонятнина, поднимаясь, — при всех прочих равных, меня сильно и почти непреодолимо тянет туда, — тыкнул он лапой в портал, — ну и кроме того, как по мне, двух меня этот мир не выдержит. Да и не только этот — задумчиво закончил он.
— Это… Уважаемый Я, — искренне обратился я, — а ты вообще–то уверен, что хочешь ТУДА? Там же дичь и бред, там так, как не бывает, потому что все работает внаоборот. Давай, я хоть к поням портал открою.
— К поням, оно конечно, неплохо, — распустила слюнки противная морда, — но нет. Это не наш путь. Не в том смысле, что я бы к поняшам не хотел, однако жить у них, наверное, все же не стоит. А вот там, знаешь, вот мне, да и наверное тебе, чертовски интересно, КАК это может работать. Ну а с этим, — подкинул инфуин клоно-я, — может и придумаю чего. Ну и, безусловно, подчиню, унижу и подоминирую всласть, — и срулил в портал, ручкой мне сделав. Только бумажка, уже без чакры, траурно на пол опустилась.
Вот уж реально блин, думалось мне, пока я ковырялся в технике теневого клонирования. Надеюсь и вправду, единичный случай. Но я все таки псих, или остатки чакрожелания сработали… Лезть в мир, который работать не может, в принципе и вообще… А к поняшам я бы и сам, с удовольствием. Правда клон прав, не жить. Жить там, наверное и вправду не стоит.
Переработал технику, да и вздохнул спокойно. Ну и жить, как ни удивительно продолжил. Пока, в один прекрасный осенний день, не отшодофонил мне Орыч:
— Хизуми–кун, приветствую, слышал последнюю новость? — злоехидно и довольно весело обратился Орыч.
— Хм, наверное нет, рассказывай, — прикинув что все слышанное за сутки, на «новость» не тянет, ответил я.
— Ой все–таки не выдержал. Цу–тян сказала, что сегодня с утра более–менее выздоровел, обматерил все и всех, Цуме, клан, даже Конохе досталось. Да, и тебе, — на что я искренне удивился, вот ни разу псине сутулой гадостей не делал. — Ну и ушел из Конохи, прямо из Госпиталя.
— Ну почему, в общем, он так сделал, я понимаю, — полюбопытствовал я, — но с чего сейчас и так резко?
— Они знают, Хизуми–кун. Цунаде, что с ним было не говорит, но поступил пару дней назад, из квартала, — посерьезнел Орыч и продолжил, — я, собственно, чего тебя беспокою, я его в нукенины объявлять не хочу, как смотришь?
— Как по мне — однозначно не стоит, — честно ответил я. — Во–первых, может, вернется. Во–вторых, в общем–то его не просто понять можно, но и восхититься. И так кремень, сколько держался. Так что, лично я, против объявления отступником, пока и если его в атаке на шиноби Конохи не заметят, — безапелляционно заявил я.
— Ну значит, считай совет Листа, кроме него самого, единогласен, — объявил Орыч, да и добавил с усмешкой, — пусть гуляет, псина сутулая.
Распрощался я с Орычем, да и подумал. А делать ли мне доброе дело или нет?
Вспомнил клона, примерный список гадостей и пакостей всем непричастным и невиновным, который мое пакостничество непременно осуществит. Да и решил «а, делать!». Да и чисто по–человечески сутулого как–то жалко, думалось мне, прыгая хизушином. Добро причинять и благу подвергать, да.
Примечание к части
Вот как то да, аж мне паскудно стало от идеи разумных себя умучивать. *а я?!!! — раздался писк.*
— А ты, — обратился Автер–сама к гг–ою, — звания разумного еще не заслужил. Напрягайся! *казел! автер–казел! и гад!!!*
морализатурствующий старина Киберъ Рассвет
46. Сорок оттенков розового
Прыгнул я «примерно», поколбасило меня прыжком изрядно, как в многомерье, так и на выходе. Всё–таки, джуньяхира ни разу не маяк хизушина. Но лучше, чем прыжок по трехмерным воспоминаниям. До Ойя мне было где–то с километр, так что допрыгал до него вполне успешно.
Ну и весело возвестил: «Ой–сан, стой, поговорить надо!». После чего убедился, что мои потуги с шуншином и хизушином — детский лепет. Собак сутулый сходу, на чистой физике, втопил так, что у меня аж в ушах раздался звук рвущегося пространства–времени.
Но, от несущего добро и благо меня, хрен уйдешь. Раз я решил, что нанесу и подвергну, значит так тому и быть. И вопли невиновных и непричастных, а также их жалкие трепыхания, не остановят доброго и благодетельного меня!
В общем, обогнал я это чудо и, по науке, долбанул сначала чакроштормом, потом наклеил на лоб бумажку, чакру блокирующую. Да и по бестолковке дал, с целью сокрытия своих секретов. Три раза, блин. Не Инузука, а голем камнеголовый.
Ну и оттягал в подвал любимый, в кресло посадил, обесчакрил и надежно зафиксировал. Во имя блага и добра, естественно.
Жертва моей доброты очухалась, мутным взглядом обвела подвал. Мою благодетельность узрела, пригорюнилась и выдала безнадежно:
— Убей меня, а?
— Ой–сан, ты меня за кого принимаешь? — несколько даже возмутился я. — Да и вообще, с чего помирать–то? Ну Цуме у тебя, все знают. Так можно решить, есть варианты. Я, собственно, за тобой погнался, поговорить–обсудить хотел. А это, — тыкнул пальцем в веревки, — сам виноват, послушать надо было, а не бегать как страус.
— Помочь?! — несколько истерично захихикал Инузука, — помочь… Хизуми–сан, вот представь что жена твоя у горла кунай держит, а сама тебя за ствол ухватила, — на что я кивнул, сам не любитель, но вполне представить могу, — Вижу, представил… И вот она, в глаза тебе смотря и улыбаясь, — нервно захихикал Ой, — медленно ствол оттягивает, минуты три… пока не оторвала… — закрыл глаза псина и задрожал легонько.
Эта… я как–то аж пересел, да и ногу на ногу заложил. Нет, в мире шиноби и не такое лечат, я вон, вообще НЕХ частичный, даже не факт, что полное убийство трехмерного меня, меня убьет.
Но как–то… для постельных игр любой жесткости, вот как ни крути, уж совсем перебор. Ну вот совсем.
— Ой–кун, так ты же её сильнее, и по рангу, и по источнику, — аккуратно начал я, — да ты глава клана, в конце–то концов. Отлупи, выгони из клана, да прибей если ничего не помогает, — недоумевал я.
— Люблю я её, — посмотрел на меня Ой потухшими глазами больной собаки, — бить пробовал, не помогает, пару раз во сне кунай в меня втыкала. Да и с детьми она помягче и не стоит их матери лишать, — совсем тихо закончил этот мазохист.
— Погоди, и выходит она с тобой такое, — указал я «какое», — постоянно творит и ты терпишь?
— Ну так — в первый раз, — отчитался Ой, — я на сучку одну из клановых влез, да унюхала Цуме, — пригорюнился он.
— Так ты её любишь, аж не можешь, или как? — недоумевал я.
И поведал мне Ой, историю скорбную и печальную. При всем подражании псам, псами Инузука не были, соответственно течек и прочего не имели. Однако, либидо при этом, как на ряде техник основанное, так и на перенасыщении янь, так и на специфике психики… Много причин, и либидо псины имели большое. И привязывались при том, раз и навсегда, моногамно. Без партнера не помирали, но к партнеру имели привязанность, я бы сказал, патологического характера.
Но у Цуме, помимо всех инузучьих достоинств, рвало крышу не только тявкать на всех, но и, пардон, во время коитуса. Вырванные и выгрызенные куски мяса и прочие прелести щедро осыпали Ойя, во время исполнения супружеского долга. Так–то, как я понял, все сучки дамы-Инузуки покусаться–поцарапаться были не прочь, однако у Ойской супруги это совсем в терминальную стадию уехало.
Собственно, после зачатия Кибы, Ойя в госпиталь тащили три человека, каждый примерно по трети Ойя.
Так вот, при всей моногамности, Ой хотел сношаться. Но, совсем идиотом не был и к супруге своей, чаще раза в месяц, не подходил. Но хотелось. Ходил в бордель, огребал от Цуме люто, но, по сравнению с «постельными нежностями», вполне, как он выразился, терпимо. И вот, за пару недель до «побега», пошел он в миссию, с супругой притом. Сексом трахаться на миссии никак, да и помяли Ойа несколько. В общем, в Коноху он не пришел, а прикатился на разбухших тестикулах. И к жене лезть побоялся, она тоже поцарапана была, да и воткнула в ногу Ойя сенбон, когда он к ней потянулся.
И тут, некая молоденькая Инузука, начала перед Ойем хвостом вилять. У него планку сорвало, девку оприходовал. А через час, подвергся описанной травматической ампутации. Вот и грех, и грех, потому как ни смешно ни разу.
— Ты кстати, — уточнил я, — на меня то что ругался? Я‑то тебя чем успел огорчить?
— А… да ничем. Просто раньше, после тренировки или еще чего, отлеживался и не хотелось, — смутился Ой, — а с твоими джуньяхирами, через час как новенький, — пригорюнился вновь бедолага.
— Так, Ой, давай определимся. — стал расставлять точки над «ё» я. — Ты Цуме любишь, избавляться от неё не хочешь, — Ой кивал, — но она тебя реально угробит, а если и не угробит, то прямо скажем, жизнь такая и не жизнь вовсе, — печальный собакен кивнул. — Значит, нужно сделать так, чтобы Цуме тебя не потрошила.
Вообще задачка конечно, но решаемая. И вот не пошлешь страдальца, после того как все узнал, ну уж совсем запределье выходит у бедолаги.
Так что, озвучил я псине сутулой свое предложение. Сидит он у меня в подвале, я его изучаю–тестирую, да и пробую какое–никакое лекарство или ограничитель для Цуме сотворить. Чтоб и не убило–искалечило её, но и Ойя на ломтики она не кромсала. Псина призадумался и кивнул, причем подло меня за чувствительные участки отсутствия совести цепанул. Безумным и полным надежды взглядом.