Когда Лара была совсем-совсем юной, не вспоминать было слишком тяжело. Все ее беды и вопросы всегда возвращались: днем, едва выдавались свободные от учебы или других занятий полчаса, ночами вместо сна — и так по кругу. Годами. Потом, очень внезапно стало как будто бы легче, и она опрометчиво подумала, что все. Время прошло, забрало переживания, присыпало их песком или чем потяжелее.
Оказалось, сроки давности ни причем. Просто на последнем курсе магистратуры Лара начала действительно много работать. С раннего утра и до глубокой ночи. Вечная усталость обернулась волшебной таблеткой: никаких мыслей, кроме как о выполнении полученных от адвоката-наставника задач, никакого самокопания. Наконец, Лара получила шанс засыпать, едва касаясь любой частью тела кровати — и это было избавлением, пусть и не безграничным.
Конечно, боль возвращалась. И возвращалась со всей накопленной силой, обрушивалась, стоило натолкнуться на внезапный триггер. Любое воспоминание, любой, самый слабый отголосок, связанный с прошлым, бил в цель, но Лара методично заставляла себя принять то, что случилось.
И приняла. И смирилась, что в действительности боль останется навсегда. И научилась ее не замечать. Прекратила жалеть себя и страдать в сослагательном наклонении.
В этом году не замечать тяжелее.
У ее беды через восемь дней двадцатилетие.
Грядет своеобразный юбилей.
Лара еще прежде поняла, что круглые даты личных трагедий всегда как будто шокируют сознание, поэтому их игнорировать не выходит. Они воспринимаются как некий рубеж, как повод для переосмысления произошедшего. Того, что стало с тобой. Того, что стало с твоей когда-то семьей. Очередной неизбежный виток страдания для тех, кто не сумел забыть.
Глубоко-ранящие, выбивающие из колеи кусочки другой жизни, почти чужой — до того давно она была покинута, ничем не привязанная к нынешней Ларе, — разматывались в голове, как бесконечная катушка пленки. И осознание исчезнувшей связи почему-то вызывало панику и давление в груди. Ничего не поделаешь, память — главный источник сожалений.
Рубеж он и есть рубеж. Нужно просто его перейти.
Домой Лара засобиралась только после десяти. Добравшись до холла, она напоследок бросила взгляд вдаль коридора: в одиннадцатом часу тусклый свет лился лишь из-под одной двери. Руководитель их отдела не торопился домой. Впрочем, как обычно.
Нажав на горевшую зеленым кнопку вызова лифтов, Лара вздохнула то ли с раздражением, то ли с сочувствием. Вопреки доводам разума Денис, как и все любившие себя пожалеть люди, иногда чересчур ее бесил.
Вместе с пониманием (она действительно его прекрасно понимала) в комплекте шла злость: он своей болью упивался — и упивался с размахом. Думал, наверное, что никто ничего не видит и не знает, но и Лена уже давно все поняла, и Лара, даже без ее объяснений, всегда замечала в нем главное — потухший взгляд и полное равнодушие ко всему на свете.
Эгоист чертов. Затянувший просто за компанию в свое болото Лену. Не понимающий самых простых вещей.
Ведь так немного надо, если ты давно полумертвый внутри: сцепи зубы и умело прикидывайся целым и невредимым, чтобы не вызывать у остальных ни беспокойства, ни желания добить. А главное — не подпускай близко к себе нормальных людей и не порти им жизнь. Тебя они уже не спасут, а вот ты их погубишь с легкостью.
Еще одно золотое правило для тех, кто в бочке с дегтем успел захлебнуться. Иногда Лара едва сдерживалась, чтобы Денису об этом правиле не рассказать.
Дома половину ночи она провела на кухне, медленно потягивая виски в надежде почувствовать хотя бы намек на сонливость. Пустыми глазами безотрывно следила за пламенем свечи, стоявшей на столе. Думать о том, куда через несколько часов отправится поезд, не хотелось. Квартира словно пропиталась тяжелой и густой северной тоской. Той самой, что была в прошлом оставлена родному Петербургу.
В нем вообще много чего осталось.
Петербург — это боль. Он пронизан ею от брусчатки под ногами до неба над головой: куда не посмотри — везде найдешь воспоминание.
Петербург — город-летопись ее жизни. Двадцать лет назад он был городом счастья. И стал городом горя и рухнувшей веры. Городом, где ей растоптали сердце и перебили душу.
Любимый город, и в нем невыносимо жить. В нем в восемнадцать лет она чувствовала себя обессилевшей, иссушенной до последней капли крови старухой.
Этот город утром ждет ее к себе.
Глава 18
В восемь лет Лара впервые заболела ангиной. Серьезно заболела. До температуры под сорок, стучащих зубов и беспамятства. Вокруг кто-то ходил, что-то говорил и делал, а Лара словно утопала в горячем густом мареве болезни, и звуки и образы, проскальзывающие вне пределов раскачивающих ее волн, лишь отдаленно затрагивали сознание.
Врач, который пришел ее осмотреть. Боль от укола. Прохлада компресса на лбу, быстро сменившаяся липкой теплотой. Остро-саднящая боль в горле. Тревожная смута в голове. Голос мамы, недовольно-укоряющий, как будто больше раздраженный, чем взволнованный: «Говорила же, одевайся тепло, не выпендривайся!»
Казалось, пару раз Ларе слышался ответный, спокойный (он вообще всегда был спокойный и уверенный) папин голос: «Вер, ну чего ты, Ларке и так плохо, вон, лежит вся белая».
Казалось, она чувствовала, как в ногах резко проседает матрас.
Казалось, папа вздыхал жалостливо и объяснял, что ему снова пора на службу, он и забежал-то на пять минут, лекарства завезти. И все пытался то ли Ларе, то ли жене объяснить, почему последний месяц дома его видят только эти самые пять минут в день. Что они, наконец, вышли на главаря ОПГ, кошмарившей Питер последние шесть лет. Что, наконец-то, есть шанс его прижать. Что еще пара суток — и его арестуют. Как арестовали уже нескольких не последних в этой ОПГ людей. Что надо дожать, пока не прое… хм, не поздно, а после можно будет выдохнуть.
Борясь с неподъемной тяжестью в теле, Лара порывалась восторженно сказать: «Пап, ты крутой!», но разлепить губы и глаза не получалось. Она так и пролежала дня три, вяло реагируя на любые внешние раздражители, не вслушиваясь в мамины причитания. Спала или почти спала.
На четвертый день проснулась как будто бы почти здоровой. Подскочила с кровати, забывая про температуру и боль, пронеслась по прихожей на кухню, мечтая поесть по-человечески, но запыхалась уже на полпути. Жизненные силы пока были нестабильны, но главное счастье наступило: адская боль в горле исчезла. Мама, конечно, тут же заставила вернуться в постель, но надолго Лару не хватало: так и бродила то на кухню, то в ванную, то в родительскую спальню. Иногда перебежками.
К вечеру ларино состояние закономерно ухудшилось. Подскочила температура, заболела голова. Еда больше не привлекала, несмотря на голод. Лара раздражалась и капризничала. Хотелось сладкого, но дома, как назло, отыскались только ненавистные ей вафельные конфеты.
Мама, явно не одобрявшая идею о заправке шоколадом на голодный желудок, предсказуемо не собиралась бежать в магазин и отделывалась коронной фразой всех родителей на свете: «Не хочешь эти конфеты — значит, никакие не хочешь». Лара злилась и ждала. Вот вернется папа — точно что-нибудь принесет.
Но папа ее разочаровал. Из отдела он сразу приехал домой. С пустыми руками. Лара от неожиданности даже расплакалась. Обидно было до горечи. Она так ждала, а в итоге…
Ревела она со всей душой. Глупо, совсем по-детски, как будто ей не девять лет через месяц исполнится, а пять. И стыдно было, но обида не уходила — напротив, желание устроить второй раунд слез нарастало с каждой минутой.
— Лара, хватит капризничать! — Мама вышла из кухни и остановилась у дверей в гостиную. — Отец домой пришел отдыхать, а ты опять? Леш, раздевайся, потерпит до завтра. Там ужин стынет уже.
Папа вздохнул, фыркнул, но было ясно, что весело, а не зло, и якобы сокрушенно покачал головой.
— Вер, да ладно тебе, я схожу, раз ребенок просит. Да, — тут он уже обращался к Ларе и улыбался шутливо, — принцесса ты моя капризная? Твой верный слуга виновен по всем фронтам: мог бы и сам догадаться, что без шоколада мы не протянем, а?
Лара, еще продолжавшая шмыгать носом, засмеялась, уворачиваясь от щекотки.
— Спасибо, — вдруг стало совсем неловко, что разревелась будто маленькая. Мама правильно сказала: папа устал, а она…
— Все, принцессы, не скучайте, — отец поднялся с дивана, на котором успел просидеть меньше трех минут, договаривал на ходу: — Пятнадцать минут — и будет тебе, Ларка, твой любимый «Киндер».
Ни через пятнадцать, ни через двадцать минут папа не вернулся.
Через тридцать мама, выглянувшая от беспокойства в окно на кухне, закричала.
Через тридцать одну подбежавшая к тому же окну Лара, застыв, смотрела на лежавшее в десяти шагах от парадной тело в мартовском талом, грязно-красном снегу. В луже света слепяще-яркого уличного фонаря.
С третьего этажа было хорошо видно, что изо рта у папы вытекает кровь.
Глава 19
На перроне было не протолкнуться. Пассажиры с чемоданами и сумками в едином порыве неслись к выходу, безразличные к тому, что бежать незачем: у дверей Московского вокзала уже успело образоваться столпотворение. Лара, свободная от багажа, одна из последних покинула поезд и быстрым шагом лавировала среди людей, кутаясь в пальто.
Ранним утром в Москве было теплее и светлее, чем сейчас в Петербурге. Небо хмурилось, под ногами смешивался снег с дождем, ветер царапал лицо. На Невском поток пешеходов узнаваемо двигался по схеме броуновского движения. Московской упорядоченности в Петербурге вообще мало кто придерживался: торопишься — сам огибай зигзагом зевак, туристов и тех, кто пересекает тротуар по диагонали, или петляет, как заяц в лесу.
Лара после десяти лет жизни в Москве, где, казалось, даже туристы пугливо идут строго по своей стороне тротуара, не мешая спешащим людям спокойно их обогнать, почувствовала себя чужой и немного ошарашенной. Потому что, вот он, ее Петербург. С первой минуты сносит собой с ног. Воздух этот, знакомый и безрадостный — для нее уже навсегда только безрадостный. Пробирающий до мелкой дрожи в теле.