Впрочем, Ларе, кажется, удалось. Разум превыше всего и все такое. Жаль, у него не так.
Он был зол на нее. За отказ, за нежелание выслушать и попробовать, осознать, что он открыт к диалогу, готов пойти на компромисс, намерен побороть все ее страхи вместе с ней, готов помочь. Потому что любит. Потому что желает быть рядом. Желает ей счастья.
Он был зол на себя. За бессилие. За невозможность изменить случившееся. За свои чертовы бесконтрольные чувства. Он же всю жизнь грезил о повторении родительской истории любви: глубинная, непередаваемая в языке связь, совпадение двух родственных душ, — и получил, но без счастливого финала.
Не повезло.
Дима не собирался сдаваться, но не находил ни единого способа вернуться в процесс. Бездействие было ему не свойственно, как и затянувшиеся страдания, бестолковые, но не угасающие со временем. Он мог справиться с гнетом своей тоски, лишь устранив ее источник, и никак иначе. Он должен был что-то придумать.
Большого смысла в поиске советов в задушевных беседах с друзьями он не видел: ни с Лехой, который в ус не дул в области чувств, ни даже с опытными женатиками — никто из них не вляпывался в отношения с такой женщиной, как Лара; никто не понял бы его изысканий.
«Забей, найди кого-нибудь попроще, зачем тебе такая сложная», — он представлял, что услышит. Ему казалось непозволительным, оскорбительным даже, делиться Ларой — ее личностью, проблемами, чувствами. Он не хотел впускать в ее — в их — мир даже своих ближайших друзей. Он не хотел предать ее доверия, которого, быть может, еще не получил, но чувствовал себя обязанным беречь.
Он остался наедине с захватившими его переживаниями. В офисе отговаривался от не в меру любопытного Лехи общими фразами, но, судя по их молчаливому рандеву по барам в одну из суббот, слова и не требовались. Было, конечно, неплохо на несколько часов отрубиться от реальности, но, насколько Дима мог судить, долгосрочного облегчения в бутылке за всю грандиозную историю русского пьянства, еще ни одна душа не нашла.
В следующие выходные он поехал к родителям, опасаясь, что компании одиночества и пустой квартиры недостаточно, чтобы не сорваться к Ларе, когда он до сих пор не представляет, возможно ли что-то исправить.
Он надеялся, что, побыв с матерью и отцом, успокоится, придет в себя и вспомнит, как мыслить здраво. Жалобы на жизнь и откровения по душам не входили в обязательную программу визита, но тем не менее Дима не верил, что за целый месяц батя не поведал маме про его «девушку», и готовился к допросу.
Однако мама, единожды поинтересовавшись, как его дела, затем не предпринимала попыток его разговорить. Вероятно, по нему и без пространной болтовни было ясно, что «дела» дали маху. Вечером к Диме, оккупировавшему собой и своим мрачным настроением уличные качели, присоединилась мама. Какое-то время они просидели вдвоем в молчании.
Предзакатное солнце мягко грело кожу, из леса доносилось угасающее пение птиц, из открытых окон дома было слышно, что отец в сотый раз пересматривает свой любимый фильм, ощутимее становилась прохлада легкого ветра. Дима вновь почувствовал себя ребенком и понял, что именно за этой, состоящей из воспоминаний атмосферой безопасного дома приехал. За уязвимостью, за теплом, за поддержкой и доверием, за советом.
Он рассказал маме все. Без излишних подробностей, конечно, но передал суть. Выплеснул накопившиеся чувства. Обличил перед ней и собой отчаяние и тоску, бессилие перед волей другого человека.
— Я просто не понимаю, я не понимаю, почему?
— Ты признался ей в любви, а она тут же решила все закончить, правильно? — с немного обнадеживающей задумчивостью спросила она. Дима в согласии дернул головой и плечами.
Не слишком-то ему хотелось обсуждать свои сердечные — и уж тем более столь плачевно окончившиеся — дела с матерью или кем-то еще, но и держать мучившие его сомнения и отсутствия ответов при себе стало невозможно.
Мама была мудрой. Мама знала жизнь. Мама была женщиной в конце концов. Оставалось верить, что между всеми женщинами на этой чертовой планете в самом деле есть какая-то чертова связь взаимопонимания, и мама сейчас ему подкинет парочку идей для размышления.
Не желая нарушать заведенный порядок мироздания, мама не подвела.
— Ох, милый, должна признаться, как бы я сейчас не злилась на твою Лару за то, что тебе приходится так больно, я, думается мне, понимаю. Ты сам сказал: она боится близких отношений, в этом все и дело: она не просто боится. Твоя Лара наверняка в ужасе, — выдала его замечательная мама вдруг, и Дима непонимающе скривил лицо.
— В каком смысле, мам? Я обещал ей не торопиться, я предлагал просто попробовать, а не дом строить и детей заводить. Чего можно так сильно опасаться? Разве я не сказал все, что она в таком случае хотела бы услышать?
В ответ мама вскинула бровь, как делала всегда, стоило ему непозволительно «затупить» над требующим самостоятельного размышления вопросом. Дима сосредоточился, стараясь игнорировать пульсирующую в голове боль. Возможных из прозвучавшего суждения выводов было не так уж много.
— Хочешь сказать, Лара не поверила? Или что? Не во мне самом же дело? Я у тебя со всех сторон надежный парень, так ведь?
Мама рассмеялась.
— Димка-Димка, надежней некуда, не переживай, только дело не в тебе, а в ней. Что Лара тебе рассказывала о своей семье?
— Ни черта не рассказывала, — он невольно психанул, стоило припомнить все свои попытки вывести Лару на разговоры о личном. — Знаю только, что ее отец погиб много лет назад. А больше мне ничего не сообщали.
Мама сопроводила его гневно-обиженное высказывание еще одним знакомым ему с детства взглядом, после которого стоило незамедлительно сделать морду повиновнее и извиниться.
— Прости, мам.
— То-то же, — она ласково улыбнулась и потрепала его по голове. — Сопоставь факты, юрист ты мой. Отец погиб, про семью ты ни слова от нее не добился. Добавь к этому ее общую настороженность к людям. Картина ясна? — Дима нахмурился, повторяя про себя озвученные мамой факты, затем кивнул. Она еще раз улыбнулась. Мягко и ободряюще. — Думаю, ответы у тебя есть. Решай, что с ними делать.
— Я хочу Лару вернуть.
— Так верни.
— Ма-а-ам, издеваешься? Как? Если она что-то решила, то она решила.
— Так и ты реши так, чтобы она поняла, что ты не отступишься. Дай ей бой, поборись. — Дима пожал плечами. Легко сказать, а на деле? Мама вдруг обрела какой-то грозный и крайне убедительный вид: — Если Лара тебе в самом деле так дорога, то борись с ее упрямством. Она сильная — и ты будь сильным. На слабых она, будь уверен, уже насмотрелась. На таких, кто при первой неудаче сдается — неважно, родители это ее или парень какой-нибудь; но кто-то важный в ее жизни сдался, подвел ее так, что она от людей шарахается. — Теперь мама выглядела глубоко задетой, словно травмы Лары касались и ее лично. Дима забеспокоился.
— Мам, ты чего? Такое чувство, словно ты про себя говоришь.
Она покачала головой.
— Нет-нет, я не про себя.
Дима кивнул. У него даже были догадки, про какую из подруг мама вспомнила, но подтверждать он их не стал. Тайны близких она всегда хранила ревностно.
Разговор многое прояснил, позволил ему под иным углом рассмотреть пронзительно — словно они были его собственными — ранящие страхи одной сильной и упрямой женщины. Его женщины, если быть точным в словах. Черт с два он теперь отступится.
Когда в лифт в последнее мгновение перед закрытием дверей забежала Лара, Дима не сразу разобрался, в действительности ли видит ее перед собой или до сих пор дрейфует в недавних воспоминаниях и планах. Позабыв о пассажирах вокруг, он всматривался в нее, впитывал в себя каждую знакомую черточку, надеялся уловить аромат ее духов, встретить взгляд, найти в нем отражение собственных чувств и, быть может, знак для новой попытки.
На табло переключались этажи, Лара продолжала гипнотизировать телефон, не чувствуя, что в ней прожигают дыру. Очевидно, в отличие от него, она не страдала глупыми мечтами о случайной встрече и не тратила зря свободные минуты, озираясь по сторонам. Дима снова закипел.
Он утратил надежду увидеть ее лицо, но она, вдруг явно нерадостно вздохнув, бросила телефон в сумку и подняла взгляд. Ее глаза распахнулись, вспыхнули странной, нечитаемой эмоцией, и угасли вновь. У Димы не было сил разорвать зрительный контакт.
Она была идеальной, как и всегда. Безумно красивой. Спокойной. Нетронутой переживанием.
Неужели она ни разу не пожалела о своем решении? Неужели ей было легко выбросить его, Диму, из своей жизни? Неужели та тоска, что сжирает его изнутри, совершенно ее не коснулась? Неужели плохо только ему?
Стоять в трех шагах от нее и не иметь права коснуться — мучение.
Не знать, что она чувствует, о чем думает, — невыносимо.
Только бы она не поняла, насколько. У него еще осталась гордость.
Глава 41
Дима снова был в лифте, но на этот раз он не желал никаких случайных встреч с Ларой. Утреннее столкновение выбило его колеи сильнее, чем он ожидал. Он чувствовал себя потерянным.
Рабочий день закончился полчаса назад, уставшие юристы с четырнадцатого этажа, затягивая момент отправления на следующий уровень, медленно набивались в кабину, иногда переговариваясь между собой. Дима отстраненно фиксировал происходящее, в голове у него вяло транслировались мысли и всполохами — самый желанный и причиняющий страдание образ.
Каскад темных шелковистых волос, вызывающе вскинутые брови, яркие зеленые глаза, в глубине которых всегда прячется тяжесть, тонкий, усыпанный веснушками нос, алые губы: то улыбающиеся, то плотно сжатые, то зло усмехающиеся; шепчущие, целующие, чеканящие непоколебимо упрямые фразы. Ровная осанка, подобная броне, идеально подходящая фигуре одежда, высокие каблуки.
Сила и независимость, воля и отстраненность. Холодность. Для Димы теперь очевидно искусственная, намеренно взращенная, укрывающая потребности в близости и любви. Потребностях, что он успел, пусть и едва, ощутить на себе, прежде чем совсем не рациональный страх, который Лара более чем успешно прятала за внешним обликом справляющейся со всеми проблемами мира женщиной, разрушил все.