— Продолжай, — сказал Рэб.
— Так вот, зачем нужно людям в мире, где все эти великие тайны уже разгаданы, верить в Бога, или Иисуса, или Аллаха, или любое другое божественное существо? Разве мы все это не переросли? Разве это не напоминает историю с Буратино? Разве, обнаружив, что он сам умеет ходить, не стал Буратино по-другому смотреть на Папу Карло?
— Ну и речь, — потерев ладони, проговорил Рэб.
— Вы же сказали «докажи».
— Ну да.
Рэб слегка наклонился вперед.
— Теперь моя очередь. Ты утверждаешь, что ученые в конце концов докажут, что Бога нет, а я на это смотрю по-другому. Не важно, до каких мелких частиц они доберутся, все равно будет что-то, чего они не смогут объяснить. Они не смогут объяснить, кто все это сотворил. И как бы они ни старались подобраться с другой стороны: манипулировать генами, клонировать то и это, продлевать жизнь до ста пятидесяти лет, — рано или поздно люди будут умирать. А что будет происходить потом? Когда жизнь подойдет к концу?
Я пожал плечами.
— Так что?
Он отклонился назад. Улыбнулся:
— Когда ты подходишь к концу, начинается Бог.
Многие великие умы пытались опровергнуть существование Бога. Порой они заканчивали тем, что приходили к абсолютно противоположному выводу. К. С. Льюис, так захватывающе писавший о вере, поначалу никак не мог примириться с самим понятием «Бог» и назвал себя самым унылым неверующим Англии. Великий ученый Луи Пастер пытался опровергнуть существование Бога своими исследованиями и полученными с их помощью результатами, однако, изучив «венец творения», он пришел к совсем иным выводам.
Множество современных книг провозгласили веру в Бога глупостью, мошенничеством, спасительным средством для слабых людей. Я думал, что Рэб находит это оскорбительным, — оказалось, вовсе нет. Он считал, что путь к вере не всегда прямой, не всегда легкий и даже не всегда логичный. Рэб относился с уважением к любому оппоненту, приводившему аргументы, основанные на знаниях, даже если он с этими аргументами не был согласен.
Лично меня интересовали известные писатели и разные другие знаменитости, которые громко заявляли о том, что Бога нет. Как правило, они это делали, когда были здоровы, пользовались популярностью, и люди к ним прислушивались. Но мне любопытно, что они думали, лежа в тиши последних минут своей жизни, когда они уже сходили со сцены, а мир по-прежнему продолжал свое существование. Возможно ли, что в предсмертные минуты страх, видения или запоздалое просветление неожиданно вселяли им веру в Бога? Кто знает?
Было ясно, что Рэб верил в Бога с самого начала, и тем не менее он не был в восторге от некоторых событий, которые Бог допустил на Земле. Много лет назад умерла его дочь, и это для него было страшным потрясением. И не только это. Возвращаясь домой после посещения прихожан своей синагоги, — в прошлом сильных, здоровых людей, которые теперь беспомощно лежали на больничных койках, — он нередко плакал.
— Кому нужно это страдание? — взывал он к небесам. — Возьми уж их к себе. Зачем им такая жизнь?
Однажды я задал Рэбу самый распространенный вопрос, связанный с верой: «Почему на долю хороших людей выпадают несчастья?» На этот вопрос люди отвечали бессчетное число раз самым различным образом. Отвечали в слезных объятиях, в книгах, в проповедях, на сайтах Интернета. «Бог призвал ее к себе…», «Он погиб на работе, которую любил…», «Она была даром небес…», «Это было испытание…».
Я помню, как сына одного из друзей нашей семьи поразила страшная болезнь. После этого во время любой религиозной церемонии — даже свадьбы — я видел, как его отец стоял в коридоре синагоги, отказываясь входить в комнату, где проходила служба.
«Я не могу больше слышать это», — говорил он.
Он перестал верить в Бога.
Когда я спросил Рэба, почему на долю хороших людей выпадают несчастья, его ответ не походил на все знакомые мне ответы. «Никто не знает», — тихо произнес он. Меня его ответ восхитил. Но когда я спросил его, поколебало ли это его веру в Бога, он твердо сказал «нет».
— Меня не поколеблешь, — сказал он.
— Почему же? Наверное, можно было бы, если б вы не верили во всемогущую силу.
— Как атеисты? — спросил он.
— Ну да.
— И тогда я мог бы объяснить, почему мои молитвы остались без ответа.
— Точно.
Он внимательно посмотрел на меня и глубоко вздохнул.
— У меня когда-то был врач-атеист. Я тебе о нем не рассказывал?
— Нет.
— Этот врач любил тыкать мне в нос моей верой. Он специально назначал мои визиты на субботу, чтобы мне приходилось звонить секретарше и объяснять ей, почему из-за своих религиозных убеждений я не могу прийти в этот день.
— «Славный» парень, — заметил я.
— Так вот, однажды я прочел в газете, что умер его брат. И я пошел к этому врачу домой выразить свое соболезнование.
— После того как он к вам относился?
— Людям моей профессии месть противопоказана, — сказал Рэб.
Я рассмеялся.
— И вот я прихожу к нему домой. Он видит меня, и я чувствую, что он очень расстроен. Я приношу ему соболезнования, а он, сердито глядя на меня, отвечает: «Я вам завидую». — «Почему вы мне завидуете?» — спрашиваю я. «Потому, что, когда вы теряете любимого человека, вы можете проклинать Господа Бога. Вы можете кричать на него. Можете Его во всем винить. Можете требовать ответа: почему такое случилось? Но я-то в Бога не верю. Я — врач. И я не смог помочь своему брату!» В глазах у него проступили слезы. «Кого мне винить?! — спрашивал он меня снова и снова. — Бога нет. Я могу винить только самого себя».
Лицо Рэба сморщилось, словно от боли.
— Это страшное самообвинение, — едва слышно проговорил он.
— Хуже безответной молитвы?
— О да. Намного утешительней считать, что Бог выслушал тебя и ответил «Нет», чем думать, что тебя и выслушать-то некому.
Ему должно было вот-вот исполниться тридцать — наркоману, преступнику, человеку, лгавшему Богу. У него была жена. Но это его не останавливало. У него была дочь. Но и это его не останавливало. Денег у него больше не было. Приличной одежды тоже. Патлатые волосы торчали во все стороны. Но все это его больше не трогало.
Однажды субботним вечером Генри безумно захотелось накуриться, и он, взяв с собой двух приятелей, покатил в Куинс, в район «Джамайки», где жили те, у кого, насколько он знал, были и деньги, и «дурь», — торговцы наркотиками, прежние его боссы.
Он постучал в дверь. Ему открыли.
Генри вытащил пистолет.
— Ты что? — изумились они.
— Знакомая штука, а? — сказал Генри.
У этого пистолета не было даже курка. Но по счастью, боссы об этом не знали. «Пошли!» — взмахнув пистолетом, рявкнул Генри; и они отдали ему и деньги, и драгоценности, и наркотики.
Возвращаясь с приятелями домой, Генри отдал им и деньги, и драгоценности, — себе он оставил только «дурь». Его тело только ее одну и жаждало. Только о ней и были все его помыслы.
Позднее, ночью, после того как он накурился, нанюхался и к тому же напился, его одолела паранойя. Он вдруг осознал, какую идиотскую ошибку он совершил. Его жертвы прекрасно знали, кто он такой и где он живет. И они, конечно, ему отомстят.
И тогда Генри схватил дробовик, выбежал на улицу и спрятался за помойными баками. Жена, ничего не понимая, с ужасом наблюдала за ним.
— Что случилось? — плача, спросила она.
— Иди в дом и погаси свет! — крикнул ей Генри.
Он увидел, как в дверях появилась дочь.
— Немедля в дом! — заорал он.
Он сидел за баками и ждал. Его пробирала дрожь. У него было ощущение, что от бед ему больше не уйти, что в эту ночь ему придется расплатиться за все. Вот-вот появится машина, и его прошьет автоматная очередь.
И тогда он в последний раз обратился к Богу.
— Иисус, ты спасешь меня? — зашептал он. — Если я пообещаю служить тебе, ты сегодня спасешь меня?
Он задыхался. Он плакал. Если после всех его преступлений ему еще было дозволено молиться, то молился он, насколько мог, искренне.
— Иисус, услышь меня! Пожалуйста…
Он был трудным ребенком.
Подростком-преступником.
Взрослым преступником.
Но может, его еще можно было спасти?
Август
В этой жизни я приемлю единственного тирана — голос совести.
Лето промелькнуло незаметно. В газетах — почти все заголовки либо о войне в Ираке, либо о «сражении» в Алабаме — устанавливать табличку с Десятью заповедями перед зданием суда или нет. Я не только посещал Рэба, но и звонил ему между визитами. Тон голоса у него всегда был приподнятый.
«Говорит Детройт?» — спрашивал он обычно. Или: «Скорая помощь раввина Льюиса. Чем могу быть полезен?»
И мне становилось стыдно за то, как порой я отвечал тем, кто мне звонил, — торопливым «привет», да еще таким тоном, будто и это я выдавливал из себя через силу. За все время своего знакомства с Рэбом я не помню, чтобы он хоть раз сказал мне: «Можно я тебе перезвоню попозже?» Я им просто восхищался: человек, к которому имело доступ столько людей, умудрялся находить время для каждого.
Когда я приехал к Рэбу в конце августа, дверь мне открыла его жена Сара, умная, добрая женщина, прожившая с ним лет шестьдесят, не меньше. Она же провела меня к нему кабинет. Рэб уже сидел там, и, несмотря на летнюю жару, на нем была рубашка с длинными рукавами. Пушок его седых волос был аккуратно расчесан. На этот раз он почему-то не встал поздороваться, а лишь протянул ко мне руки, чтобы обнять меня.
— Вы здоровы? — спросил я.
Рэб взмахнул руками.
— Скажем так: сегодня я не так здоров, как вчера, но-о-о-о… Мне сегодня лучше, чем будет з-а-а-автра…
— Ох, уж это пение, — сказал я.
— А! — рассмеялся он. — Кто песню запоет, а кто ему и подпоет…
Я сел в кресло.