дающую, потащило обратно — как вдруг распалось, наткнувшись на чужую волшбу. В листве мелькнуло платье Риан, и сильный толчок выбросил меня на пустошь.
Колючий гравий у моста до крови стесал колени и локоть. Задыхаясь, захлебываясь плачем, я упала на дорогу, ожидая появления мага и новых заклятий мне в спину. Перед глазами плыло, ноги отнялись, не позволяя встать — опираясь на руки, я сколь могла далеко отползла от границы тумана.
Но никто не явился.
Ни через минуту, ни через пять — только на гребне холма мелькнул всадник, а над рекой, приветствуя утро, пролетела острокрылая ласточка. Звонко щебеча, она сделала круг и, рассекая прохладно-солнечный воздух, скрылась между небом и вереском.
Я вцепилась зубами в запястье, сдерживая крик, и глухо завыла. Боль, ожегшая, но схлынувшая от угрозы Уилбера, полоснула ножом — ножами — зазубренными, острыми, пронзившими сердце и медленно проворачивающимися: «Думаешь, он плясал вокруг тебя, потому что любит?»
«Ты нужна мне».
«Я не хочу тебя потерять».
«Ffynnon — это Весна».
«Источник! Liffruman! Ffynnon! La Source!»
Кровь в ушах гремела набатом. Мир рассыпался — я падала в пропасть, цепляясь за обезображенный труп того, что считала любовью. В тени Александра она казалась живой, но яркое солнце безжалостно высветило гниющие швы и сочащиеся ложью нарывы. Наверное, я сама сейчас походила на мертвеца, потому что стряхнувшая клочья тумана Риан в ужасе отшатнулась:
— Ffynnon!..
Стуча зубами, я попыталась подняться с колен, но тело больше не слушалось: не двигалось, не подчинялось, кончики пальцев, коченея, налились синевой — к боли в груди добавился арктический холод. Кровь в сосудах быстро густела, выдавливая тепло в сердце и по прорехам в нем ниже, под ребра — окружая, загоняя, сжимая, концентрируя в единственной точке, слепящим лучом пробивающей кожу — я закричала, срывая голос, когда куртка на мне задымила и загорелась. Белое пламя рванулось по горлу, спалило рыдания, выжгло глаза, выжгло слух, выжгло мысли, оставив только подвешенную в воздухе гвиллион и жестокий прищур Александра: «Я напомню, кто здесь хозяин». С самого первого дня он был хозяином — дома, пустоши, Ллойдов, меня, решал, кто и как должен жить, а кто умереть, — я даже не удивилась, осознав, что снова дышу, а маг целует меня, жадно припав губами ко рту.
Не целует. Пьет, захлебываясь потоком льющейся магии.
Опять пьет!
«Вирджиния, ты знаешь, кто такие Источники?..»
Я дернула цепочку с топазом и та порвалась, будто сухая травинка. Амулет скользнул по груди, животу, упал в вереск. Следом за ним упало кольцо.
— Искра, нет!..
Бери! — стиснула я воротник Александра, не позволяя ему отстраниться. — Все забери, мне не нужно! Ничего не хочу, жить не хочу…
Близкие выстрелы — в упор — развернули и отбросили Алекса на несколько футов. Я успела увидеть только брызги крови, изуродованное пулей лицо и летящую мне в висок рукоять револьвера:
— Сука! Ты отдала…!
Лицо и шею чешуею проклятия облепила зола. Раскаленный ветер гонял ее по дымящей траве, вокруг горящих факелами деревьев, порывами заталкивал в глотку, заглушая грязную брань и животную ярость: сбежала.
«Я скорей убью себя, чем стану вашей!» — Гранитные валуны, отмечающие болото дин ши, взорвались осколками. Топь всколыхнулась, и живущее в трясине чудовище утробно взревело, сжигаемое в инферно. Пламя глодало подлесок, металось по бурелому, злобно шипело, растекаясь по влажным низинам, и вместе с ним выплескивалось бешенство. Ненависть. Ревность. Злость. Тошнотворное унижение, заставляющее снова и снова, до полного иссушения швырять файерболы:
— Стерва! Сука! Продажная тварь! Будь ты проклята!..
Шон ссутулился и, сплюнув, уперся ладонями в колени. На поляне ярился пожар, но вой огня уже не трогал — вслед за опустошенным резервом захлестнуло бессилие. И горечь: он рискнул, поставив на карту будущее, но проиграл — женщину, друга, достоинство. Хотелось забиться в нору, отгородиться плетениями и замереть, как делают истинные makada при приближении смерти. Или сгореть, как люди. Обугленные ветки затрещали под ботинками дровами погребального костра.
И вдруг подломились.
Чужое заклятие ударило в грудь, сбило с ног, перемалывая кости и выдирая изъязвленную душу из тела. Жилы словно потянуло на ворот. Дымное небо и солнце завертелись в пляске Кали — разрушающей, разрывающей плоть, заставляющей кататься, воя от муки, по горящей траве и давиться собственной кровью — из горла, из носа, из глаз, из ушей…
Короткая агония стихла так же внезапно, как началась. Боль еще накатывала волнами, но судороги в мышцах были слабым отголоском пытки, которой стоило бы поучиться Королевским палачам. Скрипнув зубами, Шон перевернулся на спину, стер грязь с лица, ожидая увидеть Александра, но над головой нависали только закопченные тучи. А вокруг — пепелище.
…значит, не в него, — опираясь на кочку, с трудом сел makada. — Зацепило. Или ударило рикошетом, едва не отправив его к праотцам. Неужели Райдер все-таки сцепился с Королевой? Или Финварра объявил войну миру людей? Или… — От простого, но страшного в своей простоте объяснения Шон побледнел. «Я скорей убью себя, чем стану вашей!»
— Дурочка… — прошептал маг, лихорадочно нащупывая уцелевшие — хоть где-нибудь! — клочья тумана. — Дурочка, что же ты делаешь…
Белые полупрозрачные ленты сохранились в трясине. Шон подцепил их когтями, наматывая на руку, потащил к себе — и заорал, извиваясь от боли, когда новый приступ швырнул его на непотухшие угли. Волосы мага затрещали и загорелись. Пропитанные жирной мазью бинты занялись, прожгли до костей, расширяя и углубляя раны, нанесенные Райдером. Но острее всего — сжирающее сердце пламя в груди. И знание, что ей сейчас хуже.
«Я понимаю, чего вы хотите, мистер Уилбер. Я же не дурочка…»
— Ни хрена ты не поняла, — на едином упрямстве вползая в туман, просипел Шон. — Черт бы тебя… побрал!..
Мир потускнел, укрывшись серой шепчущей дымкой, снова стал ослепительно ярким. В нос ударил резкий запах гари, ладони провалились в грязь — в первую секунду показалось, что его вернуло на поляну фейри, и Шон грубо выругался, схватившись за вереск.
Вереск, — встряхнул головой, фокусируя зрение, маг. Там, у дин ши, осталось пепелище, а здесь дымили лохмотья, в которых еще угадывалась куртка Вирджинии. Крови под ней было столько, что размокла земля.
— Черт… — холодея, прошептал Шон. — Черт, черт, черт… Тини! Тин!
Вместо крика из сорванного горла вырвался хрип, как у ожившего мертвеца, заскребшегося в могиле. И тишина на пустоши была кладбищенской — ни птиц, ни пчел, ни лая лисиц, только шорох ветра в рогозе и всплески реки. Маяк, вживленный девушке под лопатку, молчал.
Подняться получилось только с третьей попытки. Паленые раны огрызнулись болью, к горлу подступила тошнота, но сквозь марево перед глазами стало видно длинную полосу примятой травы, окропленной алым. Будто Тини тащили — за руки, за волосы — огибая склон и дальше, за камни, в лощину.
…кто?!
Шон зажал ладонью кровящий с каждым шагом бок и бросился вниз.
Ноги то и дело проваливались в кротовые норы. Несколько раз он едва не упал, запнувшись о мертвых зверьков — мыши, зайцы и белки провожали его кровавыми ямками вытекших глаз, тянулись скрюченными в судороге лапами. Чем ближе к низине, тем больше их было: первый выплеск сдержала? поглотила? подвеска, но второй беспрепятственно прошел по холмам, превращая пустошь в некрополь. Кто спровоцировал новый удар? Как? — проклятый топаз может снять только Райдер! Где Тини? Что с ней?! — стучало в висках.
Шон обогнул валуны и сощурился, вглядываясь против солнца в высокие заросли ромашки двадцатью ярдами ниже. Что-то черное, крупное двигалось там, а когда он задержал дыхание, сквозь рокот воды послышалось животное сопение и слабый стон. Ее голос Шон узнал бы из тысячи.
Сознание затопило яростью и жгучей распирающей злостью. Вопросы, что вызвало выплеск, пропали: можно пить Liffrumena как Райдер — соблазнив и воспользовавшись даром. Можно как Королева. А можно вот так — с залитыми кровью камнями и прядью волос на репейнике. Пальцы сами собой сложились в пасс, но вместо ледяной плети по ладони потекла вода.
— Твою мать! — Растратить весь резерв на…
Шон проглотил проклятие и, подняв с земли обломок гранита, не отрывая глаз от жрущей Тини твари — матерой, сильной, раз пережила поток — пригнувшись, начал обходить ее, подбираясь со спины.
Шум близкой реки теперь помогал: заглушал шаги, скрадывал шорохи раздвигаемых трав. Ромашки качались под ветром, и перед Шоном мелькали то крупные белые венчики, то исцарапанные ноги Тин, то горбатая спина похитителя и рыжие локоны в чужой горсти.
…от желания удавить его мага трясло. Острые клыки подняли верхнюю губу, проткнули нижнюю; удлинившиеся когти царапали камень. Каждый хрип Этансель отдавался болезненным спазмом в груди, будто это из него тянули силу, сдобренную жизнью. Хотелось заорать, оторвать его от девушки, стиснуть горло, выворачивая шею, пока не захрустят позвонки… Ватная слабость и дрожащие руки напоминали, что он сможет нанести только один удар. Второго шанса не будет. — Шон сдвинул в сторону сухие шелестящие стебли и, прикрыв локтем ребра, придвинулся ближе. До Тини и боггарта — он учуял — осталось не больше пятнадцати ярдов, когда тот, засопев, уложил девушку на землю и, не отрываясь от ее рта, вспорол покрытый синяками живот, глубоко погрузив пальцы в тело.
Запах горячей, почти черной крови Этансель ожег, словно кнут. Шон не помнил, как вскочил, как двумя прыжками пересек лощину. День померк, ярко высвеченными остались только высокий воротник плаща убийцы и покатый затылок над ним. Шон четко видел редкие всколоченные волосы, собственную руку, заносящую камень, почти услышал треск проламываемой головы — и свалился в траву от резкого, отлично поставленного удара в лицо; пинок по печени — такой же умелый, с оттягом, — заставил его захлебнуться слюною и желчью.