— А что, если кто-то из заложников попытается выйти с нами на связь со своего мобильного?
— Я знаю, что делаю, — ответил решительно Хью.
Он осознавал все риски. Но также понимал, что это решение изолирует Джорджа и единственным источником информации для стрелка останется он, Хью.
Квандт долго и пристально смотрел на него, потом кивнул и пошел отдать приказ своим подчиненным: связаться с операторами мобильной связи и кабельного телевидения, чтобы сделать клинику изолированным островком.
Хью взял свой телефон и написал Рен еще одно сообщение — возможно, она сможет его прочесть: «Доверься мне».
До ухода на пенсию Оливия тридцать пять лет занимала профессорскую должность. Она читала лекции о работе мозга, и от желающих прослушать курс не было отбоя. Каждый семестр она начинала с того, что показывала одному из студентов его фотографию, сделанную якобы во время какого-то события в определенном месте. После нескольких вопросов студент начинал припоминать этот момент и дополнять подробностями, даже не догадываясь, что его изображение вставили в эту фотографию с помощью «Фотошопа», на самом же деле он никогда там не бывал.
Оливия объясняла студентам, что наш мозг постоянно нас обманывает. Он не в состоянии записывать каждую мелочь, которую видят глаза, поэтому затылочная доля просто добавляет то, что считает подходящим. Мозг — это не видеомагнитофон, скорее он похож на фотоальбом, который сам заполняет пробелы между снимками. В результате ложные воспоминания формируются намного легче, чем любой из нас хотел бы. Вы готовы будете поклясться на могиле своей матери, что такое-то событие произошло в вашей жизни… но в действительности его не было.
Сейчас, гадая, что останется в ее памяти от этого происшествия, она надеялась, что запомнится как можно меньше. А если повезет, то вообще возникнет избирательная амнезия. Она всем сердцем желала окружающим ее людям, сгрудившимся в приемной и наблюдающим за тем, как Джордж борется с собственными демонами, той же участи.
А что же Джордж, стрелок? Какие куски головоломки в его голове сложились так криво, что заставили его ворваться сюда?
Она поднесла руку ко лбу и с удивлением заметила, что рука в крови. Когда Джордж швырнул лампу о стену, та разбилась вдребезги — повсюду разлетелись осколки керамики и стекла. По всей видимости, висок Оливии оцарапан ими.
— Позвольте, я взгляну, — сказала медсестра… Иззи, так ее звали. Она прижала кусок марли ко лбу Оливии, хотя обе прекрасно понимали, что это всего лишь царапина. — Мы должны отсюда выбираться, — прошептала Иззи. — Он проигрывает.
Оливия кивнула.
— Джордж, — обратилась она к стрелку, натянув широкую обаятельную улыбку. — Не хотелось бы показаться докучливой… но… Джордж… — Она дождалась, когда он поднимет голову. — Боюсь, меня уже подводит мой возраст. Некоторые органы уже не работают так, как раньше.
Он недоуменно уставился на нее.
— Мне нужно по-маленькому, дорогой мой, — пояснила она.
При этих словах повернулась Иззи.
— Если Оливия идет в туалет, тогда пусть и Джой сходит. По медицинским показаниям.
— У меня идея, — широко раскрыла глаза Оливия. — А почему бы нам всем не пойти? Там мы никому не помешаем.
Джордж только фыркнул. Она предлагала ему выбор из двух зол, безальтернативный по сути — как если бы палач поинтересовался: вы предпочитаете, чтобы вашу голову отделили от тела? Или тело от головы?
— Вы хотите, чтобы я пошла первой? — улыбнулась Оливия. — Или мисс Джой?
— Вы считаете меня идиотом? — шагнул вперед Джордж. — Одних в уборную я вас не отпущу.
— Что ж, — пожала плечами пожилая женщина, — слабо себе представляю, что вам бы хотелось на это смотреть. — Она встала. — Извините, милый, ждать, пока вы решите, я больше не могу. Мышцы мочевого пузыря уже не те, что раньше…
— Да ради бога, — оборвал Джордж и схватил ее за руку. — Пойдем уже.
В приемной, где они все сидели, был лишь один маленький туалет. Джордж потянул ее туда, включил свет и грубо толкнул в спину.
— Идите! — велел он, но, когда Оливия попыталась закрыть дверь, он вновь ее распахнул. — Если не хотите справлять нужду с открытой дверью, тогда не будете справлять вообще.
В ответ Оливия просто чуть прикрыла дверь локтем, лишь бы не оставаться в поле зрения присутствующих.
«Думай, Оливия, думай!» У нее было мало времени. Встать на унитаз и попытаться послать сигнал через крошечное окошко? Но Джордж услышал бы, как она взбирается на унитаз, и в любой момент мог бы заглянуть в туалет. Она подобрала юбку, спустила трусы и села на стульчак.
Рядом стоял маленький столик на колесах, а на нем — склянки с наклейками для сбора анализов и фломастер, чтобы можно было написать свое имя.
Оливия схватила фломастер и отмотала туалетную бумагу.
«Нас шестеро заложников и он один, —написала она на трех квадратиках. — Нам нужен план. Есть соображения?»
Она понимала: что бы ни замыслили остальные, теперь именно она окажется в невыгодном положении. Но понимала и то, что нужно выждать момент, чтобы действовать.
Оливия натянула белье и спустила воду в унитазе. Затем намотала бумагу назад, вложив свою записку таким образом, чтобы ее не было видно, пока не размотаешь. Вымыв руки, она открыла дверь шире.
— Вот и все, — улыбнулась она Джорджу. — Все прошло не так уж плохо, верно?
Когда Оливия вышла, Джой встала, позволила этому чокнутому мудаку подтащить ее к туалету и шагнула внутрь. Пока пи́сала, взглянула на прокладку в своих трусиках — несвежая, но выделения еще не просочились на ткань. Это хорошо, потому что у нее не было другой на замену. Она отмотала туалетной бумаги, чтобы смять ее.
Только не стала этого делать.
А начала читать.
Потом схватила фломастер и стала писáть.
Джанин надеялась, что стрелок будет к ней более снисходителен: не будет толкать в спину или позволит ей закрыть дверь. В конце концов, они оба верили в неприкосновенность жизни — даже если до настоящего момента у него были с этим большие проблемы. Но он обращался с ней точно так же, как с остальными женщинами.
Джанин размотала туалетную бумагу. Прочла сделанные разными почерками надписи. Первой писала Оливия, потом Джой: «А если мы на него вместе накинемся?»
Сейчас она стояла перед выбором: можно было просто взять и спустить эту бумажку в унитаз, сведя к нулю попытки остальных женщин. Или признать, что неисповедимы пути Господни и их цели совпадают. Она ведь не стоит с плакатом с изображением нерожденного ребенка и не молится за матерей, проходящих мимо. Сейчас за нее саму нужно молиться. В любой другой день она могла бы заверить вас, что в стенах клиники ваша жизнь в опасности. Сегодня же в опасности находилась ее жизнь.
Она потянулась за фломастером. «Заманить его в ловушку и отобрать пистолет».
Взрослея, Рен стала думать, что нет ничего хуже, чем иметь мать, выбравшую жизнь без тебя.
Мама до сих пор иногда вспоминала о ней — в дни рождения, на Рождество, — присылала открытку или подарок. Обычно что-нибудь из Парижа — то, что совсем не нравилось Рен, и девочка прятала подарки в глубь шкафа. Просто выбросить не хватало смелости. А мать все чаще намекала, что теперь, когда Рен выросла, быть может, она хотела бы проводить лето во Франции. Но Рен скорее провела бы свои каникулы на передовой, чем отправилась в Париж. Возможно, она и должна быть благодарна матери за то, что та девять месяцев носила ее в своем чреве, — но только за это.
С другой стороны, если существовало божественное провидение, то именно оно компенсировало ей отсутствие матери, подарив отца, который был на 200 процентов настоящим папой. В отличие от своих друзей, которые постоянно жаловались, что предки их не понимают, Рен искренне любила общество своего папочки.
Он первый написал ей сообщение, когда она получила «А» за контрольную, хотя была уверена, что провалит ее.
Он честно предупреждал ее, если в джинсах она выглядела толстой.
Он научил ее читать ночное небо…
А еще папа был тем человеком, рядом с которым захочешь оказаться в непредвиденной ситуации. Когда она отправилась на день рождения Лолы Хардингс, где два идиота напились, а один парень, нарезая лайм, глубоко порезался и все стали бестолково суетиться, Рен позвонила отцу, который сообщил в 911 и приехал сам, взял ситуацию под контроль и не стал ругаться, а обзвонил родителей всех детей и каким-то образом сумел напугать карой божьей парня, принесшего крепкий ликер.
Когда Рен было десять и она «на слабо» попыталась взобраться на подпорку для роз, после чего оказалась в больнице со сломанной ногой, ее отец сидел рядом, пытаясь успокоить ее, пока не подействовали болеутоляющие. «Икитрен», — сказал он, и она была настолько ошарашена, что перестала плакать и стонать оттого, что через разорванную кожу видела свою кость. «В большинстве слов нельзя переставлять слоги», —пояснил отец и потянул ее за штанину треников.
— Скрёбнебо, — произнесла она.
— Сотпять.
— Граммкило!
Она так жалела, что его нет рядом. Раньше она могла хотя бы писать ему сообщения. Но с тех пор, как их с Оливией вытащили из укрытия, эту возможность она утратила. Разве что сейчас, как только придет ее черед посетить туалет, ей удастся включить телефон и рассказать отцу все, что происходит…
Со своего места на диване Рен наблюдала за Джорджем сквозь прикрытые глаза. Он разговаривал по телефону с ее отцом, но сейчас трубка лежала на стойке администратора. В правой руке, беспрестанно потея, стрелок сжимал пистолет.
У него были глаза как у привидения: такие светлые — и зрачки с булавочное острие, — как будто можно было смотреть сквозь них.
И, если врач с Иззи не ошибались, у него была дочь. Наверное, из-за дочери он сюда и пришел. Рен, как никто другой, знала, что родителей не выбирают, но не могла не удивляться, как можно жить с таким человеком, а не с ее отцом. Что сейчас думает обо всем этом его дочь?