Хью вновь потыкал в кнопки. Так и есть. Он редко брал эту машину, Анабель же терпеть не могла кантри.
Хью помнил, как она, положив голову ему на колени, когда они еще встречались, призналась, что больше всего в южных штатах она ненавидит шквал песен о мужиках на грузовиках, мужиках, обманывающих своих жен, мужиках, которые изменяли своим женам в грузовиках…
Хью перепрограммировал радиоканал на общенациональный, продлил жене регистрацию, поменял масло и даже помыл машину. Потом неделю он об этом не вспоминал, пока как-то не вернулся с работы пораньше. Он знал, что Рен еще в школе, и, когда услышал звук льющейся в душе воды, улыбнулся и сбросил свою одежду, собираясь присоединиться к Анабель.
Войдя в ванную, он услышал: «Прежде чем он тебя обманет…» — достаточно громко напевала Анабель. Хью так и продолжал стоять на пороге ванной, когда воду выключили и жена, кутаясь в полотенце, вышла из душа.
— Хью! — вскрикнула она. — Ты до смерти меня напугал! Что ты здесь делаешь?
— Прогуливаю работу, — просто ответил он.
— Голый? — рассмеялась Анабель.
— Счастливая случайность, — пошутил он.
Хью заключил жену в объятия и стал целовать, пытаясь не задумываться о внезапно проснувшемся у нее интересе к музыке кантри. И о том — показалось ему или нет? — что жена напряглась от его прикосновения.
Когда Анабель уехала забирать Рен из школы, Хью натянул шорты и сел за компьютер. Он загрузил их личный кабинет на сайте американского телефонного оператора — семейную программу, где были их с Анабель номера. История ее звонков была защищена паролем, но он знал этот пароль — «Перчик», кличка ее собаки. Когда на экране появился список номеров, он пролистал самые известные: ее матери, знакомых, рабочие… и взгляд его зацепился за постоянные звонки в Брукхейвен, штат Миссисипи. Звонки были продолжительными — временами до часу. Имелись на этот номер и сообщения.
Хью записал номер, натянул футболку и кроссовки, заскочил в машину и резко рванул в участок, до которого было восемь километров.
— Разве вы тайком не улизнули с работы? — взглянула на него, взмыленного, секретарша Паула.
— Не смог пережить разлуку с тобой, — отшутился он.
В отделе уголовных дел Хью, борясь с угрызениями совести, получил постановление суда на расшифровку имени владельца номера: он использовал свое служебное положение, чтобы проверить жену. Он боролся и… проиграл. На следующий день имя уже было известно: Клиф Уаргеддон. Пробив по базам регистрации автотранспорта номер белого «форда-пикапа», Хью узнал и адрес.
Туда он приехал в девять вечера. По указанному адресу находился небольшой одноэтажный дом в тупике с ухоженным садом, маленькими скульптурками гномов и цветными вертушками на палочках. Возле дома был припаркован белый пикап. Перед дверью лежал коврик, на котором выделялась надпись: «ЖИВУЩИЕ В ЭТОМ ДОМЕ — БЛАГОСЛОВЕННЫ». На крыльце — два цветочных горшка с бегониями.
Когда из дверей вышла пожилая женщина с маленькой собачкой на поводке, Хью уже подумал было, что ошибся. Старушка с собачкой обошла квартал и вернулась в дом. Детектив уже хотел покинуть свой наблюдательный пост, когда дверь снова распахнулась, вышел молодой мужчина и что-то прокричал в глубь дома. Потом направился к белому пикапу и сел в него.
Он был моложе Хью. Наверное, лет на десять. И, черт побери, до сих пор жил со своей мамой. Хью довел его до булочной в Джексоне. Парень вошел через черный вход и последующие шесть часов не появлялся. Вышел, только когда уже забрезжил рассвет. Руки и штаны у него были в муке.
Еще два дня слежки — и Уаргеддон припарковал свой белый пикап недалеко от дома Хью, прямо средь бела дня, пока Рен была в школе, а Хью якобы на работе.
Ему понадобилось собраться с силами, чтобы последовать за Уаргеддоном в дом.
Первое, что он заметил, — у этого Уаргеддона была татуировка на правой лопатке в виде скорпиона. Второе — что из радиочасов, стоящих на прикроватной тумбочке, тихо лилась музыка. Он посмотрел на Анабель.
— И с каких пор, — поинтересовался он, — ты полюбила Керри Андервуд?[17]
После того как Анабель сбежала, он не раз задавался вопросом: а что бы произошло, если бы он не добыл доказательств ее измены? Узнал бы он об этом? Устала бы она от Клиффа? Уехала бы за этим малолеткой в Париж, где он изучал искусство выпечки багета, а она начала курить и работать над романом (Хью даже понятия не имел, что она хотела писать)? Лучше ли было бы для Рен иметь мать, изменяющую отцу, чем не иметь матери вообще?
Иногда, далеко за полночь, Хью гадал: быть может, не следует раскрывать все тайны?
Интересно, а Джордж Годдард искал свою сбежавшую жену?
Неужели и правда, несмотря на все обстоятельства, у него с этим человеком есть что-то общее?
У Джанин невыносимо болела голова. Попытавшись сесть, она поморщилась, когда резкая боль пронзила ей челюсть и висок.
— Тихо-тихо, — услышала она шепот словно сквозь вату. — Давайте я вам помогу.
Чья-то рука скользнула ей под спину и помогла сесть. Она медленно приоткрыла один глаз, потом другой… Все еще в аду!
Стрелок мерял шагами комнату, что-то бормоча себе под нос. Медсестра меняла повязку на бедре у доктора. Она убрала с раны окровавленные бинты, и Джанин отвернулась, чтобы больше этого не видеть.
На ее щеку легла рука, и Джанин поймала себя на том, что смотрит на Джой.
Внезапно нахлынули воспоминания: что она сказала, что случилось. Она посмотрела на свой парик, который валялся, словно жертва ДТП, всего в метре от нее, и почувствовала, как зарделась от стыда.
— Почему вы обо мне заботитесь?
— А почему нет? — ответила Джой.
Они обе знали ответ на этот вопрос.
Джанин пристально разглядывала Джой.
— Вы должны меня ненавидеть, — пробормотала она. — Вы все. О боже мой! — закрыла она лицо ладонью.
Джой осторожно прикоснулась к щеке Джанин.
— У тебя будет огромнейший синяк, — сказала она и, помолчав, посмотрела Джанин в глаза. — Вы же говорили все не просто ради красного словца, не для того, чтобы выбраться отсюда? Вы действительно противница выбора?
— Активистка. Аборт — это убийство, — автоматически поправила Джанин.
В этой войне ярлыки значили все. Она знала, что их противники очень обижались, когда их называли пособниками абортов. «Мы за право выбора», — всегда отвечали они, как будто признавали, что ратовать за аборты — неправильно. Быть может, в этом и суть?
Джой пристально вглядывалась ей в лицо.
— Значит… тебя даже близко здесь не должно быть.
Джанин выдержала ее взгляд.
— Тебя тоже.
Джой не отодвинулась от нее, но Джанин кожей почувствовала, как между ними вырастает стена.
— Я пришла сюда, чтобы раздобыть… доказательства, — пояснила она. — Аудиодоказательства. Свидетельства того, что женщин силой принуждают… ну, сама понимаешь.
— Меня никто не принуждал, — ответила Джой. — Просто необходимость.
— Малыш думал иначе.
— Мой малыш еще ни о чем не думал. Это был всего лишь эмбрион.
Джанин понимала, что в моральном плане между эмбрионом, которым ты был когда-то, и человеком, которым ты являешься сейчас, — огромная разница. Пусть нерожденный ребенок был меньше, чем малыш, научившийся ходить, — разве это значит, что у взрослых прав больше, чем у детей? И почему у мужчин больше привилегий, чем у женщин?
Пусть нерожденные младенцы в полной мере не обладают умственными способностями — разве это мешает иметь права людям с болезнью Альцгеймера, или с когнитивными расстройствами, или тем, кто находится в коме, или спящим?
И пусть нерожденные младенцы живут в телах своих матерей. Но то, кем ты являешься, не зависит от того, где ты находишься. Ты не становишься меньше человеком от того, что пересекаешь государственную границу или перемещаешься из гостиной в ванную. Так почему путешествие из матки в родзал — перемещение менее, чем на полметра, — меняет твой статус от эмбриона до человека?
Ответ очевиден: потому что нерожденные — тоже люди. И Джанин, хоть убей, никогда не сможет понять, почему такие люди, как Джой, — да и все остальные в этой клинике — не видят очевидного.
Но, как ни крути, сейчас было не место и не время ссориться. Особенно с человеком, который, уложив твою пульсирующую болью голову себе на колени, нежно поглаживал твои волосы.
В голове у Джанин возникла непрошеная мысль: «Наверное, из Джой получилась бы хорошая мать».
— А вы попытались бы меня остановить? — поинтересовалась Джой. — Если бы находились на улице?
— Да.
— Как?
Вот опять… Все эти аргументы о запрете абортов, которым обучали Джанин, могли немедленно слететь у нее с языка. А вместо этого она взглянула на Джой и заговорила от чистого сердца.
— Быть может, у вас не родился бы Эйнштейн, Пикассо или Ганди, — ответила она. — Но, держу пари, кем бы он ни был, он был бы изумительным.
Слезы навернулись Джой на глаза.
— Думаете, я этого не понимаю?
— Тогда… должен быть другой выход. Всегда есть другой выход.
Джой покачала головой.
— Думаете, я этого хотела? Полагаете, кто-то просыпается и говорит: «А не пойти ли мне сегодня сделать аборт?» Это крайняя мера. К ней прибегаешь, когда использовал все возможности и понял, что единственные, кто говорит, что есть иной выход, — те, кто не стоял с положительным тестом на беременность в руке. А я стояла. И нисколько об этом не жалею. Но это не означает, что я не буду вспоминать об этом каждый день своей жизни.
Джанин попыталась сесть, в голове шумело.
— Разве это не доказательство… пусть в какой-то мере… что это спорный вопрос?
— Все абсолютно законно.
— Как было и с рабством, — вытащила Джанин из запасников один из аргументов. — «Законно» еще не означает, что это правильно.
Их шепот становился все громче. Джанин занервничала, что они привлекут внимание стрелка. Неужели она здесь и умрет? Сегодня. Смертью мученицы.