Джордж вспомнил, как они с Лиль принимали участие в церковном бдении «Тридцать дней ради жизни». Сменяя друг друга, верующие круглосуточно молились у здания Законодательного собрания штата, взяв с собой одеяла, раскладные стулья и термосы с горячим шоколадом. Прихожане держались за руки и молили Иисуса направить законодателей на путь истинный. Лиль была тогда еще ребенком, лет восьми-девяти, и, пока взрослые возносили молитвы, она с другими детишками носилась по лужайке. Джордж видел, как дети в темноте пишут свои имена бенгальскими огнями, и подумал тогда, что за них-то и борется движение.
И как же могла Лиль пойти на аборт?
Должно быть, на нее оказали сильное давление. Не иначе как кто-то ей сказал, что только так и нужно поступить. Но не могла же она поверить в то, что он ей не поможет, не вырастит ребенка, не сделает всего, что она только захочет…
В глубине души все же сидела неотступная мыслишка, словно червь в яблоке: «А что, если этого-то она и хотела?»
Джордж этому не верил. Он просто не мог поверить. Она была хорошей девочкой, потому что он всегда был хорошим отцом.
Так если первая часть постулата не верна, то не перечеркивает ли это и вторую часть?
Лиль признала Иисуса Христа своим Господом и Спасителем. Ей было известно, что жизнь начинается с зачатия, она наверняка могла, не задумываясь, процитировать на этот счет не менее пяти стихов из Святого Писания. Она была доброй, щедрой, красивой, умной — всякий мог влюбиться в нее с первого взгляда. Говоря проще, Лиль была единственным совершенным существом во всей жизни Джорджа.
Нет, он понимал, конечно, что всякий человек грешен. Если в его дочери угнездился-таки хотя бы крошечный росток греха, то для Джорджа двух мнений быть не могло, в чем этот росток коренится.
В нем самом.
В том Джордже, который двадцать лет преданно служил церкви, пытаясь смыть с души клеймо греха. В том Джордже, которого убедили, что прощение — во власти Божией, что Господь любит его, каким бы он ни был. А что, если это неправда?
От этой мысли Джордж похолодел. Нет! Он помотал головой, прочищая мозги. Все было очень просто: произошло нечто ужасное, и кто-то должен за это ответить. Это было испытанием, ниспосланным Господом, — наподобие того, что выпало Иову. Или Аврааму. От него ждали, что он докажет преданность своей вере и своей дочери, и он ясно сознавал, что именно от него ожидается.
Он надел куртку, до половины застегнул змейку. Потом достал из бардачка пистолет и засунул за ремень брюк, прикрыв полой куртки. Карманы были набиты патронами.
Сразу же сильно вспотев — ведь на улице было не меньше восьмидесяти градусов[43], Джордж двинулся по направлению к зданию, окрашенному в тревожный оранжевый цвет. Это яркое пятно выглядело уродливым шрамом на лице города. Джордж наклонил голову пониже и поднял воротник.
Здание Центра было отделено от улицы оградой, у которой толпились протестующие с плакатами в руках. На складном стульчике сидела женщина, занятая вязанием. Рядом крупный мужчина держал в одной руке сэндвич, в другой — куклу. Джорджу вспомнилась Лиль. Кто знает, не идет ли он той самой дорогой, которой недавно шла она?
Из клиники вышла темнокожая женщина, ее бережно поддерживал то ли муж, то ли любовник. Когда они проходили мимо протестующих, мужчина крепче прижал подругу, словно закрывая ее своим телом. Джордж разминулся с этой парой и пошел дальше.
— Брат, спаси свое дитя! — окликнул его здоровяк с сэндвичем.
«Так я и сделаю», — подумал Джордж, берясь за ручку двери.
От скуки Рен стала подслушивать.
— Доктор Уорд занимается ею с полдесятого, — рассказывала Ванита. — У нас тут утром одна на пятнадцатой неделе пришла делать медикаментозный аборт. Она сейчас в дальней палате.
— А я все это время сидела дома и кушала конфетки? — засмеялась женщина с розовыми волосами.
— Конфетки… — вздохнула Ванита. — Хорошо бы. — Она отпила из своего стаканчика.
— Что это у тебя такое? — полюбопытствовала розововолосая.
— Надеюсь, порошок из костей супермоделей, — недовольным тоном ответила Ванита. — Эта гадость — чисто дьявольская смесь!
— Зачем ты вообще пьешь такую дрянь?
— Из-за моей страстной любви к хорошей кухне. — Ванита красноречиво указала на свои выдающиеся округлости.
Тетя Бекс встала со стула.
— Мне кажется, я уже пустила здесь корни, — проговорила она и стала прохаживаться небольшими кругами. — Сколько нужно времени, спрашивается, чтобы выписать рецепт? — Бекс подняла руки над головой, наклонилась всем телом вперед и повторила упражнение несколько раз. «О боже», — закрыла глаза Рен. Ее тетя на людях делала упражнения йоги для пожилых.
На столике регистратора затрещал зуммер, и Ванита вопросительно взглянула на него поверх очков.
— А это кого принесло, интересно?
Рен вытянула шею. Стекла в двери Центра были особые: изнутри было видно все, а тому, кто находился снаружи, внутрь не заглянуть. Она увидела мужчину средних лет, который недовольно косился на свое отражение в зеркальном стекле. Послышался щелчок и тихое гудение открываемого замка. Подобное показывали в фильмах о дорогих квартирах в Нью-Йорке.
— Чем могу быть полезна? — спросила посетителя Ванита.
Примерно год назад Рен ехала с отцом по дороге близ городка Чанки в штате Миссисипи, и вдруг у нее на затылке зашевелились волосы, потом встали дыбом. И в этот момент из леса стрелой выскочила олениха и врезалась в их автомобиль. Удар был достаточно сильным, таким, что выстрелили подушки безопасности, а лобовое стекло разлетелось вдребезги. То был единственный раз в жизни, когда у нее сработало предчувствие.
Единственный раз до этой минуты.
Рен затрясло, как от удара электротоком, и по затылку ее словно прошелся чей-то ледяной палец.
— Что ты сделала с моим ребенком? — выкрикнул мужчина, и вдруг воздух в комнате наполнился нестерпимым грохотом.
Рен упала на пол, зажимая уши. Похоже, ее тело среагировало инстинктивно, пока мозг только пытался за ним угнаться. Ваниты больше не было видно, но у самых ножек стола уже растекалась лужица крови.
Рен пыталась заставить себя пошевелиться, но тело оцепенело, будто застряло в смоле.
— Рен! — крикнула тетя Бекс, протягивая к ней руки.
Чтобы поднять? Вытянуть подальше, за двери? Обнять?
Рен так и не поняла. Не успела, потому что у тети расширились зрачки, и тут в нее угодила пуля. Она повалилась на пол, а Рен, отчаянно вопя, подползла к ней ближе, и ее дрожащие руки окрасились яркой кровью, выступившей на тетиной блузке.
Зрачки тети Бекс так и оставались расширенными. Рот был открыт, но Рен не слышала ни единого звука. «Рен! Рен! Рен!» —читалось по губам.
Только потом до нее дошло, что на самом деле пыталась сказать ей тетя.
«Беги!»[44]
Эта клиника, подумала Джанин, совсем не может сравниться с той, другой. Она словно находилась в другом измерении, в параллельном мире, и жизнь вокруг была совсем иной. В этом районе города полным-полно было пьяных, здесь влачили жалкое существование ветераны вьетнамской войны, которых мучила тяжкая депрессия. В переулочке рядом с клиникой кто-то курил трубку с марихуаной, а в вестибюле резко пахло блюдами китайской кухни. Но и все эти контрасты, вместе взятые, не могли заставить Джанин забыть о том, что она по доброй воле — и уже не впервые — посещает заведение, где делают аборты.
Джанин присела на кушетку перед аппаратом УЗИ, телефон в кармане платья записывал ее беседу с сотрудницей социальной службы.
Звали сотрудницу Грасиелой — таких роскошных черных волос Джанин никогда прежде ни у кого не видела, они доходили до пояса. А на голове Джанин был дешевенький паричок, который дал ей Аллен для маскировки. Грубый парик натирал кожу на голове, и она немилосердно чесалась.
— И все же… — Джанин почесала висок. — Вы думаете, что мне нужно сделать аборт, так ведь?
— На этот вопрос я за вас ответить не могу, — улыбнулась Грасиела. — В глубине души вы сами должны прийти к какому-то решению.
— Но я не знаю…
— Хорошо, — стала рассуждать Грасиела, — у вас ведь сроки еще ранние, всего семь недель? Можно не спешить. Прогуляйтесь. Выйдите на улицу. Если нужно, подумайте утром на свежую голову. Выразите раздумья на бумаге — так легче разобраться в своих чувствах. Поплачьте в подушку. Просто поплачьте. Облегчите душу. Поговорите со своими подругами, с родными. В конечном счете решение будет вашим и только вашим, Фиона.
Это имя удивило Джанин, лишь спустя секунду она спохватилась, что оно ведь записано в липовом удостоверении личности, которое она предъявила в регистратуре.
Грасиела взяла девушку за руку и ласково пожала. Она была такой доброй, что Джанин стало совсем не по себе: ну почему эта Грасиела не сказала ни одного слова осуждения? И отчего рядом с ней не было никого вроде Грасиелы — тогда, когда она…
— Речь ведь не о том, чтобы сделать единственный правильный выбор, — сказала Грасиела. — Главное, чтобы выбор был правильным для вас.
— Но мне по-настоящему страшно, — проговорила Джанин.
Ей нужны были улики. Необходимо было собрать доказательства того, что медики принуждают женщин соглашаться на убийство младенцев.
— Всякой женщине, побывавшей на вашем месте, непременно было страшно, — заверила ее Грасиела. — В этом вы не одиноки.
— Мои родные будут очень огорчены, когда узнают, какая я… — Джанин почувствовала, как в глазах закипают слезы. И не потому, что она была великой актрисой, а потому, что сказанное было чистой правдой.
— Все будет хорошо, — успокоила девушку Грасиела. — Я знаю, что сейчас вам в это не очень верится, но обещаю: каким бы ни было ваше решение, оно будет верным. — Она отстранилась, оставаясь от Джанин на расстоянии вытянутой руки, и кивнула в сторону аппарата УЗИ. — Совершенно необязательно делать это прямо сегодня.