Он посмотрел на меня и изобразил на лице вселенскую усталость.
– А как же моя больная спина? – спросил он.
Стало быть, решено. Я увижу великие чудеса современной науки в обществе друга, который считает, что в человеческих достижениях нет вообще ничего чудесного.
И я не сказала тебе самого главного, Бет. Я нарочно схитрила и оставила это на самый конец письма. Вот оно.
Я накопила нужную сумму. Еще три дня назад.
Вчера утром, после поздних посиделок на крыше, я встала пораньше и отправилась в центр города по совершенно особому поводу. Я пошла в кассу. И купила билет в Америку.
Совсем скоро я буду в Нью-Йорке. Если точнее, через две недели, 20 июня.
Я приеду к тебе!
Я еще напишу до отъезда.
Это и правда произойдет, Бет.
С любовью,
7 июня 1919 года
Дорогая Бет, даже не знаю, отправлю я это письмо или нет.
Я проснулась прошлой ночью, и мне показалось, что комната трясется, но это трясло меня. Однажды, еще до того как мы познакомились, мне тогда было пять или шесть лет, у меня случилось сильное отравление из-за протухшей рыбы, и прежде чем меня вырвало, я думала, что сейчас развалюсь на миллион мелких кусочков. Точно так же я чувствовала себя прошлой ночью. Мне казалось, что я не могу находиться нигде: ни в постели, ни в комнате, ни где-то еще. Я встала, прямо в пижаме спустилась вниз и вышла на улицу. И это странное чувство – как будто мне нет места в мире – погнало меня со двора, и я пошла в лес, к домику, и громко постучалась, а когда Джеймс открыл дверь, еще не проснувшийся толком, я заставила его раскрыть объятия, чтобы броситься ему на грудь.
Он понял, что надо делать и, не задавая вопросов, крепко меня обнял и прижал к стене.
– Мне нечем дышать, – хрипло проговорила я. Я ощущала щекой его голую, покрытую шрамами грудь, его кожу, густо поросшую волосами и испещренную глубокими складками. – Я так сильно по нему скучаю, что как будто теряю себя.
– Я знаю, Олсток.
Потом я просто плакала у него на плече, и это длилось целую вечность, и он гладил меня по спине и говорил: «Тише, тише», – именно то, что мне хотелось услышать, хотя это были совершенно бессмысленные слова.
Я не выношу, когда люди пытаются мне говорить, что в смерти Тедди был какой-то смысл: что он нужен господу на небесах, что он умер ради всеобщего блага и все в таком духе. Я думаю, может быть, это «тише» – единственное, что можно сказать наверняка и при этом не солгать.
– Ленор, я мало что знаю, – прошептал Джеймс. – Но самое важное не уходит от нас никогда.
Я не была в этом уверена. Но не стала возражать.
Перед рассветом я взяла себя в руки, вытерла лицо и пошла домой. Джеймс проводил меня до края пастбища, уже за пределами леса, а дальше я пошла уже одна.
Бет, я сделала одно открытие: горе совсем не похоже на печаль. Печаль – это всего лишь частичка тебя. А горе становится тобой; оно обволакивает тебя и меняет, и все, что было тобой – каждая мелочь, – становится совершенно другим, не таким, как раньше. Я помню ту себя, какой я была до того, как пришла телеграмма с сообщением о гибели Тедди, но мне кажется, я вспоминаю кого-то другого. Как будто я пережила землетрясение, и землетрясение заключается в том, что Тедди больше нет. И я только теперь начинаю это осознавать.
Что заставляет меня задуматься о нас с тобой. И о том, как сильно мне хотелось быть человеком, которого ты помнишь. И о том, как сильно я всех ненавидела за их печаль, потому что моя собственная печаль так велика, отвратительна и голодна, что я не могу ей позволить себя захватить.
Я не спала всю ночь. Я растеряна, но я не отчаялась, нет. Я слышу, как просыпаются птицы. В комнату проникают лучи желтого света, и я чувствую себя живой, чего не чувствовала уже очень давно, но внутри у меня поселилась боль. Как будто я очнулась после лихорадки. Как будто я проспала несколько месяцев кряду, если не целый год.
Но я не могу тебе пообещать, что я не изменилась. И я уже не уверена, что не хочу измениться.
С любовью,
14 июня 1919 года
Бет, мне надо столько всего рассказать, что я даже не знаю, с чего начать. Все изменилось. Или, если конкретнее, все пропало.
Я все думаю, надо ли рассказывать тебе о фестивале? Обо всем, что в тот вечер было хорошего? Или же перейти прямо к концу, к той части, которая по-настоящему имеет значение?
Наверное, лучше начать сначала, да?
Вечером, когда был фестиваль, Джеймс зашел за мной без пятнадцати семь.
Я надела новое бирюзовое шелковое платье, которое мне подарила мама, и я сама знала, что выгляжу сногсшибательно (ты знаешь, что от скромности я не страдаю). Я открыла дверь, и у меня перехватило дыхание, потому что Джеймс пришел в сером костюме и галстуке, выглядел весьма элегантно и был по-своему красив, хотя раньше я этого не замечала и не заметила бы, даже если бы в нашу первую встречу он был одет, как в тот вечер.
Мама, конечно, не могла разглядеть в нем красоту. Она вышла в прихожую следом за мной и, увидев его, резко остановилась, но быстро взяла себя в руки.
– Рада знакомству, Джеймс, – проговорила она с неестественной, застывшей улыбкой в глазах – жалость, от которой сердце рвется на части, а потом провела нас в гостиную. Глаза отца чуть расширились, но он остался спокойным и собранным. Он поднялся с кресла и пожал Джеймсу руку.
– Что ж, обычно в таких случаях говорят, что мы слышали о вас много хорошего, но мы не слышали о вас ничего, ни хорошего, ни плохого, – сказал он и посмотрел на меня. – Где вы познакомились?
– В городе, – соврала я без запинки. Я отрепетировала этот ответ. – Джеймс искал окаменелости. Я немного ему помогла.
Папа взглянул на меня с явным сомнением.
– Ленор помогала вам искать камни?
– Я ее уговорил, – уверенно отозвался Джеймс.
Если он и смущался, то внешне ничем этого не выдавал.
Минут пять мы сидели в гостиной и болтали о том о сем, и это было похоже на дуновение свежего ветерка в душном доме, потому что Джеймс шутил и отпускал комплименты по поводу дома, а отец говорил о работе. И все выглядели довольными и как будто испытывали облегчение, словно я наконец-то пришла в себя.
– Хорошо принимать в доме солдата, – сказал отец. – Другие мои сыновья были еще слишком молоды, чтобы служить, но война отняла у нас старшего сына. Вы, наверное, знаете.
– Я знаю, сэр.
К тому моменту, как мы собрались уходить, отец уже хлопал Джеймса по спине, словно тот был его новообретенным зятем. Это была безобидная надежда, и я не стала разубеждать папу ни словом, ни жестом.
Мы добрались до железнодорожной станции с бешено колотившимися сердцами – даже Джеймсу передалось радостное возбуждение толпы, собиравшейся на праздник. Лондонский поезд ехал мучительно медленно, и чем ближе мы подъезжали, тем больше становилась толпа. В конце концов вагон оказался набит битком: смеющиеся подростки, как мы, родители с детьми, пожилые дамы, которые не собирались упускать шанс развлечься.
Каждый раз, когда поезд дергался, мы с Джеймсом хватались друг за друга и смеялись.
Мы вышли на станции, огни фестиваля сияли впереди. Несмотря на всю толчею вокруг нас, люди были слишком захвачены предвкушением чудес и едва ли смотрели на Джеймса, а он, казалось, чувствовал себя совершенно непринужденно среди толпы, хотя уже несколько месяцев избегал людей, прячась в лесу.
Мы вполне мило болтали и разглядывали экспонаты (у Джеймса безупречные манеры, когда он решает ими воспользоваться). Он, кажется, даже забыл о своем лице: не прикасался к губам и ушам, не чесал щеки. И я им гордилась. Я гордилась, что рядом со мной – настоящий герой.
Мы остановились у палатки, где продавали яблоки в карамели, и Джеймс как раз запустил руку в карман, чтобы достать мелочь и купить мне яблоко, но тут мы услышали, как позади нас какая-то женщина объясняла своим спутникам, что они сейчас повернут и выйдут прямо к Залу света. Мы тоже заторопились на главную площадь, надеясь, что не опоздаем. Мы не опоздали. Мы добрались туда как раз вовремя, чтобы увидеть, как зажигаются огни. Организаторы назвали этот аттракцион «великой иллюминацией».
Меня не волнует, как Джеймс отзывается об индустриализации и о том, что она принесет человечеству, вред или пользу. В те минуты, когда вся площадь озарилась ослепительным светом и все горело вокруг (свет был таким ярким, что я подумала: «Наверное, Луна сейчас видит нас точно так же, как мы видим ее»), я почувствовала уверенность: все изобретенное человеком – просто идеально, и люди – невероятные существа, потому что умеют мечтать и воплощать свои мечты. Разве мы не подобны крошечным богам? Мы пытаемся дотянуться до Солнца, а когда понимаем, что дотянуться никак не получится, мы создаем его сами.
После этого мы прогулялись по проспекту, сплошь заставленному палатками с едой. Мы перепробовали почти все, пока не почувствовали, что скоро лопнем. Мы катались на чертовом колесе (ты когда-нибудь на нем каталась?), пока меня не затошнило. А потом пора было ехать домой. Мне было велено вернуться домой к часу ночи, поэтому нам пришлось уйти до полуночи, то есть до финала светового представления.
По дороге к станции мы едва волочили ноги. Мы сели в ближайший поезд, идущий к нам. Ощущения были странные: восторг и уныние одновременно. Вагоны были почти пустыми, и, несмотря на фантастический вечер, мы жалели себя, а потом в задней части вагона неожиданно началась суматоха, люди тыкали пальцами в окна и радостно восклицали. Мы тоже выглянули из окна. Небо над Лондоном расцвело яркими фейерверками. Отсюда, из поезда, нам открывался один из самых удачных видов.
– Это в память о павших, – сказал кто-то, и все сняли шляпы.
В тот же день, позже
Я сделала небольшой перерыв, но теперь снова вернулась к письму. Сейчас я дойду до той части, о которой совсем не хочу писать.