Полностью опустели такие мелкие поселения, как Омутцы, Малые Вардцы, только-только начавшие заселяться по новой, Черное Холмогорье, Колотушки, Черширр. А между тем с измученного Офурта не спускала алчных глаз Имрийя, из-за которой графине Тастемара приходилось строго следить за всеми укреплениями и быть готовой к новостям о переходе пределов вражескими войсками. И хотя с тех пор как графство два года назад вошло в состав Глеофской империи, воинственный сосед должен был отвести взор от земель Офурта, никогда нельзя было увериться в мире до конца.
И вот из глухого сосняка, невероятно тихого из-за мороза, выехал снаряженный отряд. Впереди всех двигался огромный вороной конь, который, подобно кузнечным мехам, выдыхал из ноздрей густой пар. Лес противился незнакомцам, скрипел, возвышался высокими сугробами, но конь продавливал их своей мощной грудью, топтал снег и, как черная глыба, упрямо шел вперед. На нем ехал Филипп фон де Тастемара. А за ним, утаптывая борозду, следовали вереницей еще два десятка солрагцев, закутанных в шерстяные плащи.
Среди спящих сосен за поворотом зоркие глаза графа разглядели холодное пламя выбивающейся из-под шапки косы — навстречу ехала Йева с сопровождением. Она нещадно подстегивала свою кобылку, которая с трудом волочила ноги. А когда девушка приблизилась к отряду Филиппа, то, не в силах ждать, спрыгнула в снег. И тут же провалилась по грудь. Йева недовольно вскрикнула оттого, что тело хлебнуло холода, но тут же почувствовала, как руки графа подняли ее.
— Мне приятно, дочь моя, что ты так сердечно встречаешь отца и выказываешь мне свое уважение, — улыбнулся глазами Филипп. — Но побереги себя.
Он довез дочь до ее кобылы, и Йева, стараясь выглядеть серьезно, залезла в седло и начала стряхивать с шерстяных чулок и юбки снег.
— Вы обещали приехать раньше, отец.
— Обещал, Йева, но задержался. По весне через Солраг пройдет император Глеофа вместе с войском, и нам нужно подготовиться. Так что я покину тебя раньше времени.
Йева развернула кобылу и поравнялась с Филиппом. Теперь они ехали стремя в стремя. Краем глаза граф различил во взгляде дочери накатившую на нее тоску.
— Как скажете, — прошептала Йева и плотнее закуталась в меховую шубу.
Она, подумал Филипп, даже одеваться стала как Саббас фон де Артерус. Тот всегда утопал в волчьих шкурах и собольих мехах и глядел так же, как сейчас глядит Йева: мрачно и отстраненно.
— Что же ты, дочь моя? — спросил он. — Как твои дела? Как твой сосед себя ведет?
— Все нормально, отец. У Булуйского бора все тихо. Летом от вашего имени заключили договоры на поставку железной руды в Имрийю, а меха чертят, соболей — в Альбаос.
— Деревни по осени отчитались о проездном, подушном налоге и талье?
— Не все…
— Почему не все? Ты отправляла сборщиков с вооруженными отрядами?
— Да, и даже сама навещала ближайшие: Большие и Малые Колтушки, Ясеньки, Холмогорье, — Йева вздохнула. — В этом крае везде нищета, отец. Всюду рвань. Они живут от охоты до охоты, многие не имеют ни бронзовичка. А в Офурте сейчас голод из-за сильных холодов.
— Голод сейчас и в Солраге, и в Стоохсе, и в Филонеллоне. Уж не хочешь ли ты сказать, дочь моя, что ты из-за этого освободила их от налогового бремени?
— Нет, — глаза Йевы вспыхнули, но тут же потухли. — Но я не знаю, что можно брать у тех, у кого ничего нет! Ничего, кроме крови и плоти. Они показывали своих детей, которые носят обувь по очереди, потому что на все семейство лишь пара теплых сапог.
Филипп улыбнулся.
— Повесь вождя, Йева, и к следующему году новый вождь под угрозой смерти найдет, что взять из каждого дома, пусть даже это будут те самые сапоги.
— А мудро ли это будет, отец?
— Мудрое правление основывается на столпах взаимоуважения. Чтобы ты могла помочь простому люду и защитить его, он сначала должен исправно выплатить талью и подушный налог. Ты же пойми, Йева, что от голода и холода вымрет лишь часть народа, самые слабые, а вот от врага, который увидит твою незащищенность, ибо доспехи не куются из воздуха, могут умереть все. И ты должна донести это до люда, жестко, но понятно. Жалостью ты лишь убедишь всех в своей слабости, а слабого правителя не уважают даже псы, дочь моя, что уж говорить об алчной Имрийи, которая только и ждет доказательств нашей немощи.
Йева промолчала, лишь плотнее закуталась в меха и спрятала внутрь тонкий нос, чувствуя, как щекочут ворсинки. Она боялась признаться отцу, что уже слаба и не находит сил принуждать всех вокруг к своей власти. Отрешенная, пропавшая в своих думах, она вдруг обернулась. Ей показалось — на нее смотрят. И на нее действительно смотрел с ласковой улыбкой сэр Рэй, этот плешивый и старый, но все еще крепкий рыцарь с чутким сердцем. Графиня резко отвернулась, не соизволив улыбнуться в ответ, и потерялась под шубой, нахохлилась.
Впереди вырастала единственная башенка замка: неказистая, в два этажа, из плохонького камня, с двумя знаменами Солрага и Офурта, вывешенными из окон личных покоев и гостевой спальни.
Отряд, состоящий из двадцати конных гвардейцев, сэра Рэя и Филиппа фон де Тастемара, проехал сквозь город, по которому ходили, кутаясь в тряпье, худые скелеты, миновал отворившиеся врата и спешился. Кони были расседланы и разнузданы в тесном дворе. Граф оглядел суровым взглядом захудалость конюшен, обваленные стены амбара, неаккуратно разбросанную солому, запыленную и жухлую, и покачал головой.
Чуть позже в небольшом и единственном зале замка гвардейцы уже похлебывали горячий суп из чертят, закусывали рябчиками и запивали все отваром из подслащенной калины.
Филипп сидел в высоком кресле перед камином, спиной к залу, где из мебели были только столы, соединенные между собой, стулья и пара кресел. Стены покрывали гобелены и шкуры. Трещали от огня дрова. За окном разыгралась метель, и ветер плакал и бился о донжон, заставляя дрожать его от самого основания. Белый Ворон вспоминал, как слуги выносили его сюда, в зал, прошлой зимой, когда он еще не мог ходить. Тогда до самой весны он просидел на подушечках перед камином. Уделом его, немощного и слабого, было лишь наблюдать, как скачут всполохи пламени, как игриво поедают они дерево, танцуют, испуская искры. С каким же страхом тогда посмотрел на него сэр Рэй, впервые увидев перед собой укутанное в одеяла скрюченное существо с ввалившимся ртом и отросшей бородой. Тогда он и не узнал бы в этом жутком старике своего господина, если бы в тот момент Йева с лаской не поила его кровью, поднося к сухим губам кубок.
Отведя взор от камина, Филипп спросил свою дочь, которая сидела рядом с ним и тоже смотрела на огонь:
— Ты проверяла бестию?
— Да, отец, — Йева задумалась. — Мне часто приходится спускаться в подвалы, где я открываю сундук и смотрю на нее. Ее глаза все так же желты, хотя и обросли льдом, зубы белы, а шерсть лоснится. От холода ли это или… — Она запнулась. — Или бестия оживет, если дать ей тепло и простор.
— В яме, откуда она вылезла, — прошептал Филипп, — должно быть холоднее, чем в подвалах. Там еловая лощина, утопленная в горах, вдоль которых и шел Уильям. Ей нельзя давать простор, и рано или поздно дар этого реликта откажется жить. Не ходи туда, Йева… Прикажи перевязать сундук цепями и забудь о нем как о страшном сне.
Йева вздрогнула, поскольку бестия не давала ей покоя во снах, раз за разом убивая Филиппа. Она вспомнила тот удар бревном. Вспомнила, как откинулся в сугроб отец, испустив последний крик боли. Вспомнила кровавую пелену смерти в его глазах. И задрожала. Она продолжала молчать. Филипп глянул вправо, на дочь, сидящую вровень, и настороженно рассмотрел пустоту в ее взгляде, ее поблекшую косу, белую кожу, растерявшую румянец. Наконец Йева тоже обратила на отца свой взор и прошептала:
— Сэр Рэй в этом году стал худ. Он часто захлебывается кашлем и дышит тяжело, будто его грудь придавили копытом.
— Да. К весне я отстраню его от службы. Стать его еще крепкая, потому что ему досталась удивительная родовая сила, но сердце отстукивает последние годы. Если один из его сыновей, Лука, славно покажет себя при сопровождении императора Кристиана в Стоохс, я передам ему звание командира гвардии. Мальгербы, хоть и люди, уже долгие века верно служат Тастемара.
Между тем за спинами графа и графини стоял непрекращающийся гам. Филипп обернулся и бросил взгляд из-за кресла назад, на кричащую и довольную толпу, которая хрустела, грызла, рыгала, чавкала и смеялась.
За столами резко воцарилась тишина. Все решили, что господин делает немое замечание, и принялись неслышно покусывать, говорить шепотом и вести себя смирно, как пахотные кони. Напряжение слегка развеялось, когда Филипп смерил внимательным взглядом пьющего в три горла сэра Рэя, который выжигал свою простуду крепким спиртным, и снова отвернулся к огню.
— Они вас боятся, отец, уважают и чтут, — вздохнула Йева.
— Будь сильной, и с каждым поколением слава о тебе будет обрастать легендами, вознося твою силу под небеса. Но если дашь слабину, то каждый следующий род будет верить в тебя все меньше.
— А… А что с Базилом? — Йева посмотрела вправо, на гобелен на стене, и поджала губы.
— На сенокос у него родилась дочь.
— Понятно.
Йева сглотнула слюну и вздрогнула, когда на ее холодные пальцы легла теплая ладонь отца.
— Все вокруг тебя будут умирать. И им на смену придет следующее поколение: новые друзья, любовники, прислуга, враги. Лишь ты одна будешь идти сквозь время, постоянная и вечная, дочь моя. И я буду рядом с тобой.
Йева кивнула, и Филипп почувствовал, как ее рука пытается выпутаться из-под его ладони. Он нахмурился.
— Что тебя гложет?
— Ничего, отец…
— Не обманывай меня, — сурово заметил Филипп.
Он снова положил ладонь на ее пальцы, погладил. Йева поддалась, но кожа ее осталась мертвенно-холодной, а пальцы задеревенели, не отвечая на отцовские ласки.
— Вы так редко бываете здесь, в эт