— Да, прощайте.
Юлиан отворил дверь и ушел, не оглядываясь на мягкую фигурку в объятьях пышных одеял. У лестницы его уже ждал Латхус. Они вдвоем спустились к комнате с бельем, где Юлиан заметил, что следы сапог кто-то отмыл, скрыв тайную тропу к двери в стене. Однако вокруг не было ни души — дворец еще спал. В окна плескало дождем, снаружи выл и яростно кричал ветер.
Они вернулись той же дорогой к особняку. Особняк был темен, и веномансер вначале счел, что Латхус позволит ему вернуться в спальню. Однако вместо этого наемник пошел к малой гостиной на втором этаже. Там, в глухой комнатушке без окон, на диване лежал в халате Илла Ралмантон, и весь его облик говорил о том, что он не в духе. Юлиан склонил голову в почтении и замер, видя, как злоба в глазах Иллы выросла до невероятных размеров. Дверь гостиной захлопнулась. Тамар потер лампу, и морщины на лице советника стали отчетливее и глубже.
— Ты, верно, раб, счел, что имеешь в этом доме права? И смеешь противиться воле хозяина?
Юлиан вздохнул. Он не понимал, каким образом старик Илла уже узнал о его разговоре с Латхусом, ибо наемник все время простоял за дверью, слушая. Или дело в магических камнях? Чертовы камни… Этими же камнями тогда разоблачили гневные речи Сапфо с год назад.
— Отвечай! — заскрежетал Илла Ралмантон.
— Достопочтенный, я помню о договоре касаемо моей службы веномансером…
— Но тут же забыл о нем, сукин ты сын, когда понял, что тебя привели к самой королеве! Подойди ближе! Ты знаешь, чего мне стоило положить тебя к ней в постель? Знаешь?! Ближе!
С кряхтением Илла встал с дивана, и, придерживаемый Тамаром, подошел к стоящему у резного светильника Юлиану.
— Чего ты стоишь и смотришь на меня, как надсмотрщик на пустой барак? Почему ты, свинья, опозорил меня своим дрянным норовом?!
— Достопочтенный Ралмантон, я не инкуб, рожденный для ублажения женщин. Я не научен быть любовником по вызову и подобному учиться не намерен, чтобы вы поправляли свои дела посредством моих услуг!
Ярость Иллы переполнила его чашу терпения. Он зашипел, как удав, и слишком быстро для своего чахлого тела выкинул вперед руку, ухватившись за ухо Юлиана. Тот от неожиданности вскрикнул, попробовал отпрянуть, но пальцы советника потянули ухо на себя, заставили наклониться.
— Если придется, то ты, сукин сын, станешь инкубом! Если я скажу, ты ляжешь с любой женщиной, на которую я укажу! Понял?! — Илла, сверкая глазами, зашипел на ухо Юлиану: — Я не о своем, а о твоем благополучии пекусь, дубоум! Я два месяца вел переговоры с королевой, чтобы ее выбор пал на тебя! Как ты не понимаешь, что только чины и влияние вышестоящих господ оградят тебя от посягательств Абесибо. Когда я дам тебе свободу, ты уже не будешь под защитой закона, а только под моим покровительством! Когда же умру и я, Абесибо тебе припомнит все десятикратно. Только тот, кто выше консулов, может оградить тебя от их посягательств!
Юлиан, привыкший, что советник беспокоится лишь о себе и о королевских делах, смутился. Затем ему стало стыдно оттого, что он не разгадал этот план сразу. Вспыхнув лицом, стоя в согнутой позе, он произнес:
— Вы могли хотя бы предупредить… Если бы я знал! Такие дела не вершатся вслепую!
— Да кто ты такой, чтобы я перед тобой отчитывался? Кто?!
Илла злобно заскрежетал и больно выкрутил Юлиану ухо, отчего тот выгнулся, но противиться не посмел.
— Абесибо не посмел бы тронуть тебя, если бы по дворцу разнеслась весть о том, что ты фаворит королевы. И я бы позаботился, чтобы он узнал это! А что теперь, дубоум? Ты, как скотопас, ввалился к светлейшей особе в грязных сапожищах, да еще обвинил ее в неверности супругу!
Снова хрустнуло ухо. Это Илла вывернул его уже в другую сторону, отчего Юлиан, пунцовый как рак, протяжно взвыл.
— Тебе сколько лет-то! Чему, черт возьми, учил тебя Вицеллий, этот отпетый мерзавец, что я вижу перед собой не негодяя, а не пойми что! Почему он не вбил в тебя умные мысли? Ты не умеешь выживать среди сволочей! А когда я умру, что ты будешь делать? Вот что ты собирался делать?
— Уйти.
— Куда ты уйдешь от своей пустой головы? Ты, стало быть, думаешь, что я неправ?
— Нет, вы правы и много опытнее меня!
— Хорошо, что ты это понимаешь! Но что было в твоей дурьей башке?!
— Честь…
Злоба в глазах Иллы угасла. Пальцы его отпустили уже опухшее ухо. Тяжело закашлявшись, советник покачнулся: его здоровье не прощало ему и такого напряжения. Когда Юлиан попытался поддержать его, он лишь рассерженно отмахнулся и, ведомый Тамаром, вернулся к дивану. Там он упал в подушки, пока его протеже стоял и чесал пылающее ухо, как провинившийся мальчишка, которым себя и чувствовал.
— Честь… Честь, — Илла усмехнулся. — Нет этого, особенно здесь, во дворце, где ее топчут еще ростком, как нечто презренное, и вспоминают о ней лишь в пышных речах, обращенных к простолюдинам. Живи не по чести, Юлиан, а по расчету. Надо ударить в спину? Бей! Надо подставить? Подставляй! Надо защититься? Формируй союзы, пусть даже они будут через постель! — Он закашлялся и только потом продолжил: — Я Чаурсию мальчиков поставлял, спаивая их и утапливая в Химее, чтобы стать к нему ближе и войти в доверие… Все ради покровительства… Если не научишься этому, то, когда я умру, в лучшем случае будешь влачить жалкое существование, нюхая дорожку перед очередным хозяином, или окажешься на столе у Абесибо! Если ты не будешь смотреть дальше своего носа, то мир для тебя так и останется простым, как и все вокруг. Я — озлобленный калека, королева — шлюха, а ты, ты — кто тогда в твоей парадигме жизни? Честный мертвец?
Юлиан безмолвствовал. Что он мог сказать советнику? Все тридцать лет он провел за спиной Мариэльд де Лилле Адан, действуя от ее имени и потому не встречая нигде ни сопротивления, ни борьбы. Все тридцать лет он был скорее наместником, нежели настоящим графом, который держит графство в своих руках. Ему еще не доводилось бороться за власть, ибо он хоть он и видел следы этой ожесточенной борьбы в плениумах, но имел возможность в ней не участвовать, находясь много выше.
— Вырывай в себе это все, — шепнул Илла уже устало. — Вырывай с корнем. Пользы ты от этого в жизни не найдешь, лишь вред…
И Илла снова умолк. Он взглянул на стоящего перед ним молодого вампира, искренне не понимая, откуда в том могли взяться такие черты характера, как гордость, честь и благородство. Не было этого ни в Илле, ни в Вицеллии, ни в Филиссии, не бывает таких черт ни в дворцовых интриганах, ни в их детях. Илла ничего не понимал, ведь он так редко общался с кем-нибудь, не зараженным златожорством, криводушием и желанием власти, что не ведал других складов ума. Но сейчас перед ним стояло нечто чужеродное, неизведанное и неприспособленное к борьбе, где главная цель — власть.
«Уж не кельпи ли так попортила его своим клеймом?» — подумал настороженно советник.
А потом ему вдруг вспомнился младший сын архимага, Мартиан Наур, о котором сам архимаг говорить крайне не любил. Уж больно мягок и добр был этот Мартиан, не в пример отцу.
Может, порой и от коршуна рождается голубь?
— Надеюсь, что я все-таки вложил в твою голову мысль, которая облегчит тебе жизнь. Или спасет… — в конце концов вздохнул Илла и сердечно признался: — Я мог бы сделать проще, то есть оставить все как есть. Право же, когда моя душа отойдет к Гаару, а это случится скоро, то мне уже будет все равно, что с тобой, честным болваном, станется… Хоть к Абесибо, хоть на край света… Но ты — моя кровь, и только поэтому я пекусь о тебе. Молись, Юлиан, чтобы завтра к вечеру я получил конверт с красной печатью. Молись Гаару! И пошел вон с моих глаз, сукин сын!
Юлиан вышел медленным шагом из гостиной, держась за красное ухо. Ненадолго замерев на пороге, он обернулся и неожиданно для себя печально улыбнулся, качая головой сам себе. Илла же в это время устало растирал пальцы, которые онемели от усилий, и размышлял над перипетиями судьбы и о том, что порой вкладывает в детей природа.
Затем Юлиан направился в комнату, где уже спали Дигоро и Габелий, и пролежал до утра с распахнутыми глазами. За окном продолжал стенать ветер, который плескал на окна дождем.
Опасное место, этот Элегиар. Но до чего же притягательное своими опасностями… Если бы над северянином не довлела эта тайна обмана Вицеллия и вечное ощущение присутствия во дворце изменника, он бы остался здесь. Остался, чтобы попробовать свои силы, чтобы научиться жизни. Жизни-то, настоящей, он никогда больше не увидит там, где будут знать, кто он… Он вдруг вспомнил, как подчинилась ему Наурика, растаяла в его объятьях. Принесут ли завтра красный конверт? К его сожалению, ни завтра, ни послезавтра конверта никто так и не принес. Не принесли и через неделю. От этого Илла стал мрачнее, а просвет в его отношениях с еще не нареченным сыном закрылся грозовыми тучами. То и дело он срывался на него, и, под какими бы предлогами это ни происходило, Юлиан понимал, что дело в женской обиде.
Глава 6. Дитя в корзине
Офурт. 2152 год, конец зимы
Это произошло, когда Берта в очередной раз затеяла спор с Вахроем, своим мужем. Вахрой до жути не выносил эти дотошные бабские увещевания, как надо «делать правильно», но деться от них никуда не мог. Вокруг стоял густой лес и буйствовала метель. Был бы Вахрой у себя в деревне, он бы вышел в сени после начала воплей женушки или сделал вид, что спит, отвернувшись к стенке. Да вот только ни сеней, ни лежанки больше нет — дом сгорел, и остались у них лишь телега с пожитками, которые успели вынести из огня, да пара старых мулов.
Вот бы поспать, подумал уставший Вахрой, а то, поди ж, ночь, но им до Малых Ясенек оставалось всего ничего, так что нужно потерпеть.
— Тяж укрепи, говорю! Глухой, что ли? — снова шипела Берта. — Телега вихляет!
— Ой, замолкни, баба…
Вахрой втянул голову в многослойное тряпье и натянул шапку до бороды в надежде, что это поможет оградиться от злющей жены.