— А вот как сделаешь, так и замолкну! Говорила же маменька, что руки у тебя не из того места. Ямес-то, поди, и позабыл тебе их дать.
Из корзины в подводе раздался младенческий вопль, и Берта сразу привстала на тюках со скарбом, заботливо потянулась к плотно закутанному розовощекому мальчику. Она размотала на холоде свое тряпье от шеи и ниже и вздрогнула оттого, как сильно принялся колоть мороз оголенную грудь. Затем свободной рукой нащупала тут же, в повозке, льняники и накинула их сверху, приложила к груди младенца. Тот принялся чмокать.
— Вот, бестолочь, разбудил малютку. Тьфу на тебя!
— Ой, да прекрати уже, житья мне не даешь, демоница окаянная. Мало бед у нас. Дом погорел. Скотина зажарилась заживо. Еще и тобой Ямес меня решил наказать.
Повозка снова вильнула, а порядком уставшие мулы негодующе заревели.
— Укрепи тяжи, сказала же! — зашикала злобно Берта и потянулась к палке, чтобы огреть муженька по его пустой голове. — Выпадем!
— Закрой рот! Корми дитя вон. Как доберемся до Малых Ясенек, так и сделаю. И не раньше!
«Тьфу ты, черти б ее побрали. Надо было брать замуж ее сестру, а не эту грымзу-бабу», — думал про себя Вахрой.
Повозка тяжело волочилась по снегу и иногда проваливалась в него по борта. Весь Офурт был укрыт плотным пуховым одеялом, а тракты замело так, что не разобрать, где дорога, а где лес.
Шел четвертый день пути, чертов четвертый день, как Вахрой согласился после пожара перебраться с пожитками к своей тетке. Та когда-то пообещала оставить после смерти дом, если Вахрой присмотрит за старухой. А может быть, поди, и померла уже. И будет им жилище, но без старухи. Красота.
Небо довлело над землей и давило на черные леса белесой плотной пеленой. И без того непролазный большак стремительно заметало. Метель ненадолго улеглась, и двое селян уже было с облегчением выдохнули, как вдруг посреди ночи над лесами разнесся вой. Настоящий волчий вой. Волки, после того как вурдалачье племя слегка поредело из-за бестии, подняли свои головы и размножились. Даже больше — стали иногда притеснять низших демонов.
Вахрой вздрогнул, Берта побледнела, а младенец продолжал счастливо сопеть и чмокать у материнской груди. Вой повторился, уже ближе. Затем снова налетел злой и морозный ветер и поглотил голос стаи.
— О Ямес… — прошептал Вахрой. — За что?
Мулы испуганно закричали, а мужик поддал их лозиной по крупу, чтобы поторопить. Скрип. Колесо наехало на камень, скрытый под слоем снега, и соскользнуло с него. Передняя ось треснула, и мать с ребенком с воплями покатились с телеги в сугроб.
В испуге Берта подскочила и проверила орущего и недовольного младенца — вроде ничего не повредил. Тогда она быстро уложила его в корзину и прижала к груди. Мужик же уже нервно ковырялся в повозке, двигал скудную глиняную утварь, пока не достал увесистую дубину.
— Вахрой! — испуганно вскрикнула Берта.
— Замолчи! — Вахрой сам трясся.
— Костер, костер разведи, Вахруша!
— Ветер слишком сильный. Умолкни, дура!
И Берта, растеряв всякий норов, замолчала, лишь прижалась к мужу с дитятей на руках. Вой раздался уже ближе, за соснами.
Из покрова ночи на тракт ступили волки: высокие, в васо ростом, с густой серо-бурой шерстью. Да вот только ребра их торчали палками, а худые животы подтянулись и прилипли к позвоночнику. Красно-желтые глаза зажигались то тут, то там.
— Вахрой… — застонала в рыданиях Берта.
Ребенок недовольно пошевелился, замотанный с головы до пят пеленками, и закричал от ворвавшегося в корзинку ледяного порыва, остро кольнувшего его пухлые щеки. Волки навострили уши и стали окружать поселян.
— Пошли вон, твари! Вон! — прокричал как можно смелее Вахрой и замахал в воздухе дубиной.
Они стояли рядом друг с другом, Берта и Вахрой, прижавшись к боку накренившейся телеги, и дрожали. Холодный ветер хлестал их по лицам, сорвал шапку с мужицкой головы, чего тот даже не заметил.
Крупный, самый высокий и тощий из стаи волк оскалился и прижал уши к голове. Стрелой он прыгнул на человека. Раздался хруст, и крепкий Вахрой успел скользнуть краем дубины по морде. Волк завизжал и отпрыгнул, кровь залила снег, но в руку поселянину вцепился уже второй, заскреб когтями по многослойному тряпью. Зубы клацнули, пытаясь добраться до шеи. А там подоспел и третий. Другие кидались на ревущих мулов. Вахрой закричал так, как никогда не кричал раньше.
Берта не выдержала. Спрыгнув с другой стороны телеги, она побежала по тропе без оглядки, проваливаясь в снег. Все дальше и дальше. Прочь по тракту. Впрочем, тропу порядком замело, и где тракт, а где лес — тяжело было понять. Женщина прижимала к себе корзину с орущим сыном, мороз щипал так и не укрытую грудь, а паршивые сапоги, доставшиеся от матери, глотнули пухлого снега. Сзади разносились крики, мужа и мулов, вперемешку с волчьим рычанием. Но скоро все пропало, и лишь скрип уже замерзших ног в плохонькой обувке оповещал о том, что здесь кто-то есть. Берта не останавливалась. Волки сожрут мужа, двух мулов — ну чем не добыча? Отстанут же, поди. Она бежала во тьме, отдаляясь от тракта с каждым шагом. Бежала, как ей казалось, долго. Но луна так и висела в небе, показавшись из-за грузных серых облаков лишь на мгновение, а лес все не кончался. «Где Ясеньки? Где большак?» — Берта рыдала, но боялась вернуться. Скрип от каждого шага казался невыносимо громким в ночи, а ребенок продолжал вопить. Среди сосен, в пелене метели, загорались желтые глазки чертят, которые следили за женщиной.
— Тише ты, маленький… Тише, а то услышит кто… — умоляла младенца Берта, но безуспешно. Попробуй объясни молокососу, который еще даже не сидел, что они одни в лесу.
И их услышали. Вой, снова этот вой! Они выбежали слева. Эти же? Возможно, морды в крови, но их меньше. Другие, вероятно, караулят добычу. Берта зарыдала и побежала дальше, загребая сапогами снег к насквозь промерзшим ногам. Шапка с теплыми наушами, которую муж подарил на праздник Лионоры, осталась где-то позади. Черные как смоль вихры безжалостно трепал ветер.
Волк прыгнул справа — добыча казалась легкой. Женщина упала на снег, подмяла под себя корзину и завопила. Непонимающее дитя вторило ей, испугавшись удара. Второй волк прыгнул на спину, вцепился в одежду. Они рвали, кусали и царапали, но Берта продолжала корчиться над корзиной, пряча сокровище под животом, согнувшись пополам и обняв.
В конце концов в лесу все смолкло и вслушалось. Утробно рычали волки, пытаясь добраться до чего-то пищащего под телом убитой женщины. Но та, словно была еще живая, не отпускала.
А потом они как один подняли морды, вслушиваясь в черные дали сосняка. Волки сделали шаг назад, поджали пушистые хвосты и отступили — исчезли в снежной пелене.
Чуть погодя от бурелома отделились черные создания, под два десятка. Крупные, с лоснящимся мехом и длинными передними конечностями, они спустились с заваленного старыми соснами пригорка, обступили труп и стали обнюхивать. Слизнули с отрешенного из-за смерти лица снег вперемешку с кровью. Один из вурдалаков, поняв, что женщина мертва, вцепился в одежду и попытался оттащить тело. Наконец над стремительно заметаемой снегом корзиной с дико вопящим младенцем склонились широкие морды с приплюснутыми носами и маленькими, глубоко посаженными глазками.
Самый крупный вурдалак, вожак стаи, неловко схватил зубами ручку корзины и, скуля от неудобной тяжести, помчался со всей прытью на запад.
Утром
Кобыла с трудом взметала снег на тракте, проваливаясь по самую грудь в сугробы, что намело ночной вьюгой. В конце концов Йева не выдержала, сползла с седла и буквально нырнула в объятия снега. Отплюнулась и побежала что есть сил к краю леса. У ворот Офуртгоса позади нее топтались три сопровождающих охранника в гвардейских доспехах Тастемара. Им было приказано не мешать, но мужчины не находили себе места, видя, как щуплая графиня тонет в сугробах.
От черных деревьев отделился вурдалак. Он, шатаясь, подошел к Йеве по снегу и рухнул на все четыре лапы. Хозяйка Офурта перехватила у него поклажу, быстро потрепала демона по уставшей морде, точно собаку, и живо побежала назад, держа корзину над головой.
Младенец внутри корзины притих и казался будто мертвым, но его сердечко еще трепыхалось во впалой груди. Стучало оно тихонько и медленно, как у спящего, а ресницы на бледном лице укрылись снегом.
— Покормите вурдалака! — бросила гвардейцам Йева.
Она вскочила на кобылу и поскакала сквозь живой и гудящий городок к замку, а за ней, тоненькой как тросточка, еле поспевали два бугая. Третий остался кормить вурдалака, который не остановился за всю ночь ни на мгновение, гонимый чужой волей.
Калитка ворот распахнулась. Йева, минуя амбары, конюшни и пристройки, вбежала в промозглый донжон. Там перепуганные слуги в спальне подали уже подготовленные меховые одеяла. Графиня спешно размотала младенца, сняла с него грубую, выцветшую шапочку и принялась растирать ручки и ножки. Младенец лежал в мехах и не шевелился. Губы и щечки у него были цвета синевы. Снег оттаял с его замерзших ресниц и теперь стекал холодными ручьями по белому тельцу. И все-таки чуть погодя он раскрыл свои плотно сжатые кулачки и попытался закричать, но не смог — лишь кривлялся, будто в беззвучном вопле, да медленно, чересчур медленно водил из стороны в сторону конечностями.
— Бавар! — закричала Йева слуге в коридоре. — Найди в городе кормилицу!
— Когда? — лениво откликнулся тот.
— Сейчас! Чтобы стояла тут уже! Живо!
Слуга, вздохнув еще ленивее, поковылял из замка. Когда Йева осталась одна, она продолжила растирать голенькое тельце, лежащее посреди мехового одеяла.
— Прости, маленький… Не успела я твою мать спасти. Эти чертовы волки перегрызли уже с десяток поселян за последние дни, зима-то лютая, — вздохнула Йева, а потом добавила еще горше: — И ты скоро последуешь за матерью.
Она погладила черный чуб на лбу круглого, как солнышко, личика. Затем спустилась к носу картошкой, скользнула ладонью по мягкому животику, чуть ниже которого скукожились мужские гениталии. В спальне было зябко, но камина тут не полагалось, ибо замок этот строился не для людей, а для вампиров.