Когда младенец немного согрелся, графиня завернула его в одеяло. Впрочем, завернула неумеючи. То тут, то там торчали то ножка, то ручка. Поморщившись, в конце концов Йева смогла замотать его так, чтобы ничего не высовывалось. Ребенок был тих и на удивление спокоен, и вот это его молчание забирало последние надежды на то, что он останется живым.
Раздалось журчание.
— Ах вот ты какой, маленький человечек.
И Йева, вздохнув с мягкой улыбкой, стащила намокшее одеяло и закутала маленького человечка в новое, дабы тот не замерз.
Уже спустя час на пороге возник Бавар, а рядом с ним насмерть перепуганная селянка, молодая и с большими грудями.
— Покорми! — строго приказала графиня.
Пока селянка осторожно прикладывала младенца к груди, Йева ходила вокруг да около и беспокойно наблюдала, как вяло и неактивно тот сосет. Временами она незаметно переводила взгляд с теплых колыхающихся грудей на свои, очертания которых и видно-то под одеждой не было.
— Почему он так плохо ест? — наконец с тревогой спросила она.
— Госпожа… Да он же горяченький! Как из печки!
Уже к обеду перед господской кроватью стоял сгорбленный и старый, как сама смерть, местный шаман. С угасающей в глазах надеждой он пощупал отрешенного от всего малыша и, глядя в пол, потому что боялся смотреть на графиню, покачал головой.
— Он уже в объятиях бога нашего Ямеса, госпожа, — пролепетал шаман.
— Сколько ему осталось?
— Жар быстро сжигает дитятей… День. Может, два…
— Можно что-нибудь сделать? — Йева воззрилась на старика с бородой до пояса.
— Молиться, молиться богу нашему единому и великому…
— Я имела в виду, что-нибудь нормальное сделать!
Исподлобья зыркнули глубоко посаженные глаза, с бельмом на одном, но шаман вспомнил, кто есть графиня, а потому смолчал из страха за свою жизнь. Лишь недовольно покряхтел от такого богохульства и вымолвил:
— Можно выпустить черную и злую кровь. И молиться, чтобы это избавило дитятя от страданий.
— Черную кровь? — Йева непонимающе вскинула голову, сидя на кровати около младенца.
— Да, черная кровь.
— Что это?
— Это проклятье Граго, исчадия, отступившегося от бога нашего. Оно клеймит души потерянных и заражает кровь дурнотой, которую надобно изгнать вместе с кровью!
— Пошел вон! — раздраженно махнула в сторону шамана Йева, когда поняла, что речь шла о кровопускании.
Наконец она осталась наедине с вялым младенцем. В потолок смотрели его осоловелые синие глазки, а каждый вздох давался ему с трудом. Ежеминутно он терял связь с этим миром. Когда слуги внесли несколько нарезанных лоскутов ткани, графиня перепеленала вновь мокрого младенца и села с ним на край кровати.
— Такая жизнь, маленький… Не успел родиться, а уже пора умирать…
Младенец тяжело дышал. Глаза его блестели лихорадкой, а щеки укрыла краснота. Жар растекся по его телу. Сейчас дитя уже не видело ни зеленых глаз его спасительницы, ни ее огненной косы.
— Знаешь, мой отец не верит в богов, — шепнула Йева. — А я когда-то верила, давно еще, когда мой брат был жив. Мне казалось, что об этом мире и о нас кто-то заботится, что за нами наблюдают и даже протягивают время от времени длань помощи. Тогда в Далмоне я решила, что сам Ямес желает искупить злодеяния своих последователей и ниспослал нам отца, которого мы должны любить, как родного.
По круглому личику младенца скользнули пальцы и спустились к его нежной, белой шейке, погладили теплую складку на ней. Йева замерла, всмотрелась в пульсирующую жилку.
— Но есть ли бог, когда происходит такое? Когда умирает в муках едва рожденный… Когда судьба забирает любимых или наполняет их ненавистью… Когда женщина становится живым трупом и не может ни родить, ни любить…
Младенец ее не понимал. Да и ему ли предназначались эти слова? На теплое хлопковое одеялко, нарезанное из тканей для нижних платьев, капнула горькая слеза. Йева ее растерла, словно пряча от всего мира, а затем стала вытирать свои мокрые щеки рукавом. Эта слабость продлилась недолго. Она сглотнула большой и колючий ком в горле и вновь погладила шейку малыша.
— А может, помочь тебе, маленький человечек? Я вижу, что тебе плохо, вижу твои страдания. Может, подарить тебе быструю смерть?
Йева еще некоторое время в странном отрешении ласкала пульсирующую под пальцами кожу, пока вдруг не надавила на нее обращенным острым ногтем.
Струйка крови побежала вниз, впиталась в пеленку. Личико младенца сморщилось. Он надрывно вскрикнул, но тут же затих из-за слабости, что сковала его язык и тело. Йева медлила. Она поглаживала рукой обнаженную шейку, чувствуя, как там медленно, но верно затухает жизнь. Жизнь, которую она может разом оборвать, чтобы избавить несчастное создание от страданий.
Но она так и не смогла этого сделать. Не выдержав, она вдруг громко разрыдалась и прижала младенца к груди. Тот остался безмолвен, лишь кряхтел да тяжело сопел, а блестящие от жара полуприкрытые глазки глядели в пустоту.
Йеве казалось, будто бы сейчас в ее руках умирает вся ее жизнь и остается лишь одиночество.
Тогда она заперла на засов дверь, положила младенца на кровать, легла рядом и обняла его рукой. Сжав губы, чтобы не расплакаться, а хотя бы ради отца она должна быть сильной, графиня прижалась к умирающему комочку, уткнулась в пока еще сухие пеленки и замерла. Так вдвоем они и пролежали до самой ночи, когда луна взошла над горами и осветила сквозь узкую бойницу старенькую кровать. Тогда же младенец ненадолго ожил и зашевелился. Принюхавшись, Йева замотала горячее тельце чистым одеялом, затем снова его обняла. Комочек притих и уснул.
А утром, как только забрезжил рассвет, из пеленок донесся крик. Хотя нет, крик донесся не сразу. Сначала графиня услышала шевеление. Одеяло задергалось, младенец в нем заворочался, и уже чуть позже из уст младенца послышался писк. Писк нарастал, движения в пеленках становились будто бы яростнее, а потом уже, да, голодный и сердитый вопль оповестил весь замок о том, что кто-то готов покушать.
Йева захлопала глазами, коснулась ладонью тепленького лба, уже не такого горячего, как ночью, и спрыгнула с кровати.
— Бавар! — закричала она непривычно громко.
Бавар возник на пороге, в тулупе и шапке — он вечно мерз, — и стал ждать приказа.
— Ну что надобно, а?
— Кормилицу веди!
Спустя полчаса ребенок неистово чавкал и похрюкивал, хватаясь ладошками за большую грудь. Йева же завороженно смотрела на него, розовощекого, оживающего на глазах, будто и не лежал он недавно при смерти.
— Чудо же, чудо! — не верила своим глазам селянка, которая приходила днем ранее. — Ямес, поди, позаботился о вашем малыше, госпожа. И как ест, с каким аппетитом!
Когда кормилица покинула замок с обещанием прийти по первому требованию, Йева взяла кряхтящего младенца на руки. Она не знала, что с ним делать, поэтому держала завернутое в одеяло тельце робко и неумеючи. Однако что-то внутри нее поднялось, из глубины души выросла и расцвела нежность, пробилась через все годы одиночества, и Йева снова разрыдалась. Но разрыдалась она уже от какого-то внутреннего счастья, пока ей непонятного. Она прижала к груди пытающегося скинуть оковы пеленок младенца и поцеловала его в лоб, под черный чуб.
— Вот ты какой у меня упертый… Ройс… — прошептала она, вытирая слезы.
Глава 7. Шествие Праотцов
Пуща Праотцов. 2153 год, весна
Юлиан сидел на берегу искристого ручья в Пуще Праотцов и погружал в него руку до запястья, чувствуя приятную прохладу. Ему всегда нравилась вода. Помнится, Вериатель любила неожиданно выскакивать из нее, обдавая его, тогда еще мальчишку, фонтаном брызг, а потом смеялась и танцевала вокруг. Сейчас встречи с ней стали постоянными, но проходили они в мрачном зале под землей. Казалось, что молчаливая черная вода храмового озера сказывалась на характере Вериатели. Демоница теперь всегда являлась отрешенной и задумчивой, а Юлиану так не хватало ее озорства. Но сюда она не явится. Да и он ее не позовет, боясь, что вмешаются маги.
А маги тем временем ходили где-то сзади, за деревьями, между алыми шатрами.
Вскинув голову, Юлиан разглядел сквозь сочную листву солнце. Оно струилось яркими лучами, просачивалось между раскидистыми кронами платанов и изливалось морем света на траву. Когда-то Пуща Праотцов действительно была пущей, густой и непроходимой, но вот минуло уже три сотни лет, как эту землю превратили в святилище. Пущу очистили, порубили все деревья, кроме платанов, облагородили дорожки, украсили ветви алыми лентами — и она стала полным света лесом, сохранив от изначального облика одно лишь имя. Между ветвями вдали виднелся шпиль храма Прафиала. Еще дальше, на северо-западе и западе, должны притаиться и храмы других первичных Праотцов: вампира Гаара, оборотня Химейеса, суккуба Зейлоары, ворона Офейи, змея Шине. А ведь, думал Юлиан, храм Гаара, в котором он пролил море крови, сейчас залит ярким весенним солнцем. И не поверишь, что под его сводами таится смерть.
Где-то позади лагерные инженеры закричали на нерадивых рабов, поднимающих шатры, и до ушей вампира донеслись обрывки их слов о прибытии консула Кра Черноокого, который любит, чтобы все было построено по правилам. Значит, скоро явится со сведениями и архивный ворон Кролдус. Все решится со дня на день.
— Скоро все решится… — повторил сам себе Юлиан.
Он рывком поднялся с корточек. Затем поправил под шароварами чулки, которые вечно норовили сползти по икре вниз, и быстро зашагал к лагерю.
В лагере царили суматоха и веселье — все готовились к Шествию Праотцов. Праздник это был миролюбивый, не в пример гааровскому. Событие призывало всех к единству, и в период до и после этого дня запрещалось лить кровь — от бараньей до человеческой. На Шествие вся аристократия любила выезжать к Пуще Праотцов, чтобы насладиться весной, танцами, песнями и театральными представлениями.